Через две недели Агранов действительно всё согласовал и внес в президиум ГПУ свои предложения: ликвидировать Общество русских врачей имени Пирогова как незарегистрированное и, следовательно, нелегальное, закрыть его журнал, арестовать и выслать в Оренбург, Киргизию и Туркестан десяток самых активных деятелей, предложить всем ведомствам и профорганизациям впредь не допускать созыва ведомственных или союзных съездов спецов без предварительной политической подготовки и санкции ГПУ. Закончил он свою записку знаменательной фразой: «Дальнейшие меры в отношении врачей можно будет приурочить к общей операции по антисоветской интеллигенции».
Вот что роднит медиков и чекистов – слово «операция»! Через месяц делегаты съезда врачей отправлены в ссылку с формулировкой: «За использование своего положения для антисоветской агитации».
Подготовил Агранов и докладную записку в Политбюро «Об антисоветских группировках среди интеллигенции», на основе которой было принято постановление: «Для окончательного рассмотрения списка подлежащих высылке верхушек враждебных интеллигентских группировок образовать комиссию в составе тт. Уншлихта, Курского и Каменева».
Уншлихт сообщает в Политбюро Сталину: «Сведения, полученные нами из зарубежных источников, определенно устанавливают, что заинтересованным кругам белой эмиграции стало известно о предполагающихся в Советской России репрессиях против антисоветской интеллигенции. Некоторая тревога в профессорском и литературном мире наблюдается в последнее время и в Москве: ждут каких-то массовых арестов, высылок.
Эта осведомленность контрреволюционного лагеря указывает на то, что проводившийся нами метод опрашивания представителей заинтересованных центральных ведомств и отдельных ответственных товарищей об известных им кругах антисоветских деятелей привел к тому, что необходимая в подобных случаях строгая конспирация была нарушена и при дальнейшей проволочке в проведении операции последняя ни для кого не будет неожиданностью и вовсе не даст необходимых результатов. Следует отметить также и то, что профессура разъезжается на летние каникулы. Ввиду этого представляется крайне необходимым спешное проведение намеченной операции, о чем и доводим до Вашего сведения».
Дзержинского в это время больше волновала ситуация в транспорте, и не только в железнодорожном, но и в морском. А также беспокоило положение в экономическом управлении ГПУ, от сотрудников которого он никак не мог добиться ни необходимых знаний, ни требуемой активности. Он последовательно разрабатывает меры борьбы с разрастающимся на всех уровнях и частично даже узаконенном взяточничеством – на это, как оказалось, даже закладываются средства в сметах и отчетах. Оно будто бы уже общепринято и легально. Приходится воевать по этому поводу с ведомствами, включая и Госбанк.
На параде войск ГПУ на Красной площади. Слева направо: 3 – А. Я. Беленький, 5 – Я. Х. Петерс, 6 – П. А. Богданов, 7 – Ф. Э. Дзержинский, 8 – И. С. Уншлихт, 9 – В. А. Герсон.
20 декабря 1922 г. [РГАСПИ]
К концу лета Феликс тщательно готовит и проводит мощный Всероссийский съезд работников железнодорожного транспорта, добивается повышения им заработной платы – именно этим не в последнюю очередь надо бороться с воровством и взятками! Со всей своей страстью помогает внедрению отечественных изобретений: «У меня всё время в голове мысль о срочной необходимости иметь боевой орган введения и изыскания технических усовершенствований… Без этого мы крахнем. Это – основа нашего развития и более светлых перспектив».
И ещё один контраст бросается в глаза, когда из российской глубинки он возвращается в Москву. По этому поводу Феликс даже специально вызвал к себе исполняющего обязанности начальника экономического управления Зиновия Кацнельсона:
– Вы обращали внимание, что машины по Москве гоняют так, как будто бы мы богатейший народ с колоссальной промышленностью? Это растрачивается народное достояние. Откуда столько средств на шоферов, резину, бензин? В провинции же колоссальный недостаток средств передвижения. Между тем в столице и трамваи ходят отлично.
– Это же официальные, персональные машины, – замялся кругленький Кацнельсон, – у них разрешения наркоматов и других ведомств…
– Количество лиц, которые должны пользоваться машинами, у нас ограничено. Я вот уже отказался от персонального автомобиля. В ВЧК будут только оперативные машины. Я прошу вас провести расследование. Сколько и у каких учреждений всего машин? Их доходы и сметы… Какова средняя стоимость содержания автомобиля? Сколько в собственности у частных лиц? Посмотрите и число машин, выезжающих за город в праздники и накануне. И дайте свои соображения, как ограничить ненужные поездки. Может быть, налогами? А то наши чиновнички стали пример с нэпманов брать, жен и барышень катать за народные деньги.
Кацнельсон уже собрался идти, но получил и ещё одно задание:
– И вот, кстати, о нэпманах. Надо бы вам составить секретный список наших богачей-триллионеров – кто? на чем нажился? какие дела ведёт? И ещё поставить разведку в злачных местах – кто там бросает бешеные деньги и откуда их берёт? Есть ведь и те, кто не только своим умением, но и казнокрадством и обманом перекачивают из кармана государства в свой громадные богатства. Об этом мы должны знать!
Тем временем состояние Ленина несколько стабилизировалось. Он пошёл на поправку. Начал знакомиться с наиболее важными документами, диктовать свои записки по нескольку минут в день. Хотя посетителей к нему по-прежнему не пускали, через Крупскую или Фотиеву ближний круг всё же выяснял некоторые ленинские мнения, а к концу лета уже и пытался получить поддержку той или иной своей позиции. Конечно, и Троцкий, и Сталин, и Каменев, и Бухарин волей-неволей задумывались о будущем, возможном будущем без вождя, и аккуратно улучшали стартовые позиции.
Но к середине июля Ленин в Горках постепенно приступает к работе. Сам откровенно радуется, что его «почерк снова стал человеческим». И почти сразу же выражает недовольство Сталину тем, что операция по высылке инакомыслящих интеллигентов ещё не закончена: «…надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго. Арестовывать без объявления мотивов. Выезжайте, господа».
Идут новые указания, возражения и предложения по вопросам, которые обсуждались без него. Начинаются регулярные встречи с соратниками.
Дзержинского он вызвал к себе 4 сентября и опять завел разговор о высылке за границу активной антисоветской интеллигенции: «Неуклонно и меньшевиков в первую очередь!» Хотя всё идет своим чередом – списки уже утверждены Политбюро и ВЦИК, решаются вопросы финансирования, а Уншлихт с августа посылает в Горки регулярные сводки о ходе высылки. Феликс предлагает подключить и Менжинского к этой работе: «Сведения должны проверяться с разных сторон, так, чтобы наше заключение было безошибочно и бесповоротно».
Пока Ленин отсутствовал, Дзержинский добился разрешения Политбюро создать свою комиссию и вносить изменения в списки. Исключили опытных специалистов народного хозяйства Куколевского и Юровского. Отложили высылку писателя Замятина, экономиста Кондратьева, профессоров Артоболевского, Огановского, Чарнолусского, Десницкого-Строева и некоторых других. Историка, бывшего товарища министра почты и телеграфа Рожкова, прошедшего тот же Александровский централ, что и Феликс, на высылке которого настаивали Ленин и Зиновьев, отправили в Псков.
Но вождь, несмотря на продолжавшие мучить его головные боли, настойчиво и придирчиво взял процесс под личный контроль. Уншлихт докладывает Дзержинскому о полученной ленинской записке: «Будьте любезны распорядиться: вернуть мне все приложенные бумаги с заметками, кто выслан, кто сидит, кто (и почему) избавлен от высылки?»
В Москве следственные действия по поводу намеченных к высылке, как правило, шли в пределах двух недель. А вот питерское руководство, пользуясь случаем, явно жаждало всеми способами максимально «вычистить» город. Сам Зиновьев проводил больше времени в столице, дабы ничего не упустить в кулуарах ЦК и Совнаркома, но постоянно слал суровые наказы секретарю губкома Залуцкому. А тот жалуется Сталину на Дзержинского: «Москва не утверждает наши списки меньшевиков, интеллигенции, мотивы не слушают… Вынужден заявить, что такое положение дел создает условия для культивирования в Питере прошлой кронштадтчины, беспомощным наблюдателем быть чего я считаю тяжким преступлением. Отвечать за питерскую организацию при таком отношении ЦК нельзя, и я буду просить освободить меня от этого».
Всегда ратовавший за подобную меру Троцкий даёт высокомерное интервью американским журналистам: «Те элементы, которых мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они потенциальное орудие в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений… Все эти непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага. И мы будем вынуждены расстреливать их по законам войны. Вот почему мы предпочли сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность и возьмете на себя ее защиту перед общественным мнением».
В сентябре поездом и двумя пароходами правительство отправило из страны представителей интеллигенции, которые не смогли принять новую власть. Билеты у всех были в первый класс.
Письмо Х. Г. Раковского Ф. Э. Дзержинскому с просьбой оказать содействие в лечении поэта Сергея Есенина с резолюцией Дзержинского. 25 октября 1925 г. Автограф. [РГАСПИ]
Письмо Х. Г. Раковского Ф. Э. Дзержинскому о лечении Сергея Есенина с резолюцией Дзержинского. 25 октября 1925 г.
Машинописная копия. [РГАСПИ]
В это же время пришли сведения о том, что Борис Савинков обосновался в Италии под фамилией Гуленко, журналиста из Константинополя, и пытается наладить отношения с итальянскими фашистами, которых Антонио Грамши прямо сравнивал с эсерами, заявив на Всероссийской партконференции, что они такие же реакционеры и бывшие террористы, пытающиеся захватить власть.