Доклад не принял и распорядился, чтобы Феликс снова ехал в Грузию и разобрался в том, что произошло между Орджоникидзе и Кобахидзе. А сам продиктовал в несколько приемов большое письмо «К вопросу о национальностях или об «автономизации», в котором подчеркнул, что «политически ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского» и предложил «примерно наказать товарища Орджоникидзе» за рукоприкладство. В запале даже хотел поставить вопрос об исключении его, а заодно и Дзержинского из партии. Однако против изменения состава ЦК КП Грузии, которое провели Орджоникидзе и Сталин, странным образом не возразил.
Феликсу, конечно, неприятно было читать дошедшие до него ленинские фразы, записанные секретарем: «Я боюсь также, что тов. Дзержинский, который ездил на Кавказ расследовать дело о «преступлениях» этих «социал-националов», отличился тут тоже только своим истинно русским настроением (известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения) и что беспристрастие всей его комиссии достаточно характеризуется «рукоприкладством» Орджоникидзе. Я думаю, что никакой провокацией, никаким даже оскорблением нельзя оправдать этого русского рукоприкладства и что тов. Дзержинский непоправимо виноват в том, что отнесся к этому рукоприкладству легкомысленно».
Ильич всегда был человеком страстным и порывистым, но последние недели болезненная вспыльчивость и непоследовательность вождя задевали многих. В основном предпочитали поменьше обращать внимание, не обижаться.
Поэтому Феликс горевать не горевал, а просто вернулся к своим многочисленным основным и срочным делам – борьбе с бюрократизмом, взяточничеством, хищениями на транспорте. Снова поехал на ревизию в Харьков. Наладив процесс восстановления дорог, он теперь пытался добиться ускорения, увеличения и удешевления перевозок.
Но обидные, несправедливые слова Ленина забыть было все же трудно. Он понимал, что отношения с Ильичом заметно и, может быть, кардинально испортились. Внутренне даже был готов к отстранению от руководства наркоматами и потому спешил, стремясь успеть сделать как можно больше из задуманного.
Он ведь энергичен во всём, даже в отчаянии. «И так нас – НКПС – режут сплошь, при каждом случае. Но ведь при моем слабом голосе – не достигающем цели – должен подняться голос другой. Но ведь тогда получатся трещины в нашем Советском здании. И я попал, как руководитель транспорта, в тупик. И сам персонально превращаюсь из-за этого в какого-то истерика, который «жарит» о своем «коньке» – транспорте и возбуждает усмешки и получает не только отказ, но и, на официальных даже заседаниях, репримансы. Я должен или получить поддержку, или уйти».
Но 16 декабря у Ленина случается новый удар. Опять отнялись рука и нога, опять он не мог писать. Хотели увезти в Горки, однако он наотрез отказался покидать свой капитанский мостик – Кремль, утверждая, что на санях слишком утомительно, а автомобилю мешают снежные заносы.
Сталин, Каменев и Бухарин посоветовались с врачами и остановились на возможности для председателя Совнаркома диктовать по 5—10 минут в день секретарям, но самому не вести никакой переписки, не принимать посетителей и не иметь разговоров о политике. Экстренно собравшийся пленум ЦК принял решение: персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича возложить на генерального секретаря Сталина.
Глава 29Без вождя
Морозным январским днем на опушке леса шла весёлая охота. Загонщики с азартным улюлюканьем и постукиванием гнали зайцев из густого хвойника прямо на тепло укутанного в кресле Ленина, а стоявшие рядом с ним стрелки метко поражали беляков прямо перед единственным зрителем. В глазах председателя Совнаркома читался ребячий восторг. Временами казалось, он и сам силится улюлюкнуть молодецки, но не делает этого, поскольку, как заядлый охотник, знает, что на номерах надо молчать, а впрочем, может, и оттого, что последнее время речь не очень давалась ему. Но врачи предположили, что пробуждение охотничьего инстинкта, тем более на свежем воздухе, может пойти больному на пользу, страсть разгонит застоявшуюся в жилах кровь.
Через два дня была запланирована ещё облава на волков. Но серые избежали горькой участи…
В понедельник 21 января 1924 года без десяти семь вечера умер Ленин. Ему было 53 года.
«Смерть нашего учителя – этот тяжелый удар – сплотит еще сильнее наши ряды. Дружной боевой цепью идем мы в поход против капитала, и никакие силы в мире не помешают нашей окончательной победе. Эта победа будет самым лучшим памятником товарищу Ленину, тому, которого, как лучшего друга, массы звали своим «Ильичом». Так написали его соратники в обращении к народу. Все ли они были искренни? Трудно сказать. Но Дзержинский был. Жена никогда не видела его в таком подавленном состоянии.
Событие это всеми посвященными, конечно, давно ожидалось, несмотря на регулярно порождаемые Крупской новости, будто вот начал ходить, учится писать левой рукой, что-то диктует секретарям. Супругу понять можно. Приезжие медицинские светила наряду с нашими прописывали разные методики и снадобья, однако не давали утешительных прогнозов, уходили от четких ответов. С марта 1923 года выпуск сообщений о состоянии здоровья Ленина стал ежедневным. К мысли о возможном исходе все как бы даже попривыкли.
Но тем не менее смерть вождя резко меняла ситуацию во власти. Само его существование, даже недеятельное, а для некоторых как раз именно недеятельное, являлось определенной страховкой, снижало ответственность. Кроме того, при жизни Ленина почти каждый из ближайшего круга стремился изредка сыграть роль местоблюстителя или по крайней мере глашатая его указаний. Иным это удавалось не без помощи Крупской. Её любимые Лёвушки – Троцкий и Каменев – и Гришенька Зиновьев имели тут явное преимущество перед Сталиным и Феликсом. Иногда порождая у последних сомнения в подлинности доносимых ленинских мнений и оценок.
Пока Ильича забавляли потешной охотой, настоящая уже давно шла неподалеку и обходилась почти без выстрелов. Силки, петли и капканы, расставленные умелой и опытной рукой, не столь откровенны, приметны, громки и пугающи, но не менее добычливы. Готовились к уходу вождя все, но готовиться втайне и проявить свою готовность прилюдно – не одно и то же.
По номерам все стрелки стали ещё на последнем съезде. И затаились. Троцкий, отказавшийся от предложения Сталина выступить с отчетным докладом, внешне как бы уступил лидерство Зиновьеву, с радостью воспользовавшемуся этой возможностью, а также Каменеву и Сталину. Но Лев Давидович все же оставался председателем Реввоенсовета. За ним, если что, была реальная сила – Красная армия. Автору теории перманентной революции Троцкому автор практики перманентного чутья Радек посвящает большой очерк в «Правде», в котором взахлёб славит его таланты писателя и трибуна, его железную энергию, внушающую всем уважение: «Государственная машина наша скрипит и спотыкается. А что у нас вышло действительно хорошо – это Красная армия. Создатель ее, волевой центр ее, это – РКП в лице товарища Л. Д. Троцкого». «Правду» ведь читают все, читают и делают выводы.
Но когда на сентябрьском пленуме было предложено решение об изменении состава всего месяц назад утвержденного Реввоенсовета СССР, причем без согласования с ним, Троцкий понял, что его позиции зашатались. Внешне всё делалось очень аккуратно, по-товарищески. Никто не собирался убирать его с места председателя, а преданного Эфраима Склянского с поста заместителя. Просто вводились ещё шесть членов.
Однако услышав фамилии Сталина, Пятакова, Лашевича, Орджоникидзе, Ворошилова и Муралова, явно не относившихся к его сторонникам, председатель Реввоенсовета вскочил с места, как ошпаренный, и начал гневно клеймить интриганов, имеющих дерзость оскорбить его недоверием.
Слова пламенного оратора, оттолкнувшись от золоченых сводов Андреевского зала, горячим ливнем низвергались на головы противников. Но должного эффекта не производили, не только не разили, но даже не задевали. Лишь на нескольких лицах Лев Давидович обнаружил признаки вожделенного беспокойства. Хотя и сама речь, и акустика были великолепны. Тогда Троцкий пошёл ва-банк и напоследок язвительно попросил «родной ЦК» освободить его в таком случае от всех чинов и званий и направить простым солдатом в назревающую германскую революцию.
Зиновьевский Коминтерн с его, Троцкого, помощью действительно готовил несколько воинских частей в поддержку будто бы собирающимся вот-вот восстать немецким товарищам.
Поэтому тут же слово взял Григорий Зиновьев. Аккуратно пригладив кудрявую копну волос и, одёрнув военный френч на абсолютно невоенном теле, он коротко заявил:
– Тогда и меня прошу также освободить от всех должностей и почестей и отправить вместе с Троцким солдатами германской революции.
Улыбнувшийся в усы Сталин, театрально развёл руками:
– Лично я ни в коем случае не могу согласиться рисковать двумя такими драгоценными жизнями. Прошу Центральный комитет не отпускать в Германию своих «любимых вождей» и ставлю это предложение на голосование.
Вся история так и могла бы закончиться частоколом с готовностью поднятых рук. Но тут взял слово бывший рабочий Николай Комаров, член ЦК от Питера, всегда отличавшийся прямотой и принципиальностью, и, согласившись с общей позицией по необходимости пополнения состава Реввоенсовета, попросту добавил:
– Не понимаю только одного, почему товарищ Троцкий так кочевряжится.
Вот это «кочевряжится» окончательно взорвало самолюбие Троцкого. Он снова вскочил и срывающимся голосом прокричал:
– Прошу вычеркнуть меня из числа актеров этой унизительной комедии!
А затем гордым, парадным шагом направился вдоль стола по бесконечному дворцовому паркету к двери, намереваясь громко хлопнуть ею напоследок. Но тронные залы не троцкие залы, они вовсе не предполагают, что у кого-то может появиться подобное желание. Высокая драма обернулась минутным шаржем. Несмотря на энергичные потуги Льва, огромная дверь родила щель – лишь снисходительно приоткрылась, а потом поплыла обратно, медленно, торжественно и беззвучно поглотив успевшего юркнуть в неё великого трибуна и полководца.