Феликс умел и ненавидеть, и уважать достойного противника. К тому же они были практически ровесниками, детство и юность провели в Царстве Польском, и в революцию пошли приблизительно в одни годы, и в тюрьме сиживали, и приговоры суровые получали и места ссылки, а потом и эмиграции обживали одни и те же. Та же Вологда, тот же Базель… И не попади Борис, тогда ещё социал-демократ, в Вологде под влияние небезызвестной Екатерины Брешко-Брешковской, трудно сказать, как сложилась бы его судьба. А «бабушка русской революции», как её называл Керенский, с удивительной лёгкостью распоряжалась молодыми жизнями. В результате он принял Февраль, но стал ярым врагом Октября и большевиков, которые, между прочим, вот только что именем его младшего товарища, эсера-террориста Ивана Каляева, улицу в Москве назвали…
Безусловно, операция готовилась тщательно, в ней приняло участие много людей – и чекистов, и прежних сторонников Савинкова. И всё-таки Феликс не мог удержаться от вопроса, как же такой чуткий и опытный конспиратор смог-таки довериться и попасться.
– Всё просто, – пожал плечами арестованный. – Если бы я даже наверное знал, что меня ожидает, я бы все равно поехал. Не мог не поехать. Не простил бы себе, если б не поехал… Не мог уже дольше жить за границей. Не мог, потому что днем и ночью тосковал по России. Не мог, потому что в глубине души изверился не только в возможности, но и в правоте борьбы… А жить без смысла я как-то не привык.
Он говорил это будто самому себе, направив взор куда-то в стену, затем вздохнул и взглянул на Дзержинского, чтобы понять, есть ли смысл продолжать. И, убедившись, снова стал говорить, неторопливо и взвешенно, подчеркивая каждую фразу.
– Всю жизнь я работал только для народа и во имя его. Это не высокие слова… Я имею право прибавить, что никогда и ни при каких обстоятельствах не защищал интересов буржуазии и не преследовал личных целей. Я любил Россию, был глубоко предан русскому трудовому народу… Да, конечно, мог ошибаться, но действовал всегда по совести и крайнему разумению. Был революционером и демократом, таким и остался. Поэтому и хотел сам убедиться: если организация действительно существует, причем черпая силы от крестьян и рабочих, то я должен был прийти ей на помощь. Просто потому, что я русский…
Допрашивавшие Савинкова ранее начальник контр-разведовательного отдела Артузов и Вацлав Менжинский, пожалуй, не ошиблись – с ним можно и нужно работать. Он не трус, не демагог и не пустозвон. Ему стоит поверить. Конечно, нужно время, нужен большой открытый показательный судебный процесс, и приговор нужен тоже показательный. Но не высшая мера. Он слишком ценен. Ценен именно живым, таким же активным, каким его знают во всей Европе. Надо дать ему возможность посмотреть на сегодняшнюю страну, почитать газеты, книги, даже документы, поговорить, поспорить. Надо дать ему понять, что ещё есть шанс повернуть свою судьбу. Он – человек амбициозный, человек дела и не может не воспользоваться этим.
Процесс состоялся. Шёл два дня. Председательствовал бывший заместитель Артузова Василий Ульрих. От ОГПУ в зале заседаний Военной коллегии Верховного суда неприметно присутствовал Менжинский. Савинков прямо на глазах иностранной прессы признал свою вину и подробно ответил на все вопросы, особо подчеркнув, что теперь понял: «Коммунисты – не захватчики власти, они – власть, признанная русским народом. Русский народ поддержал их в гражданской войне, – поддержал их в борьбе против нас».
Определение суда было, как и ожидалось, суровым – «по совокупности – расстрелять с конфискацией всего имущества».
Но следом Ульрих произнес самое главное: «Принимая, однако, во внимание, что Савинков признал на суде всю свою политическую деятельность с момента октябрьского переворота ошибкой и заблуждением, приведшим его к ряду преступных и изменнических действий против трудовых масс СССР, принимая далее во внимание проявленное Савинковым полное отречение и от целей, и от методов контрреволюционного и антисоветского движения, его разоблачения интервенционистов и вдохновителей террористических актов против деятелей Советской власти и признание им полного краха всех попыток свержения Советской власти, принимая далее во внимание заявление Савинкова о его готовности загладить свои преступления перед трудящимися массами искренней и честной работой на службе трудовым массам СССР, Верховный Суд постановил ходатайствовать перед президиумом Центрального Исполнительного Комитета СССР о смягчении настоящего приговора».
Дзержинский сразу убеждал Политбюро в необходимости возможно минимального срока наказания, подтверждая искренность раскаяния подсудимого, его горячее желание искупить вину и служить Советской родине, а также исключительную пользу, которую из этого можно извлечь. Феликс заявлял даже, что готов наряду с сотрудничеством в ОГПУ взять Савинкова на работу к себе и в ВСНХ.
Но 9 августа Сталин отправил категоричную записку ему, Каменеву и Калинину: «Я за десятилетний срок. Нельзя уменьшать этот срок, опасно, не поймут перехода от смертной казни к трём годам в отношении такого человека, как Савинков». Такое постановление в итоге и было подписано главой ВЦИК Калининым.
Феликсу пришлось снова встречаться с Савинковым. Уже в его двухкомнатной, если можно так сказать, камере, где были созданы все возможные удобства, куда доставляли свежие газеты и заказываемые им книги, даже блюда из ресторанов. Борис Викторович поделился с ним содержанием статьи, над которой работал, с простым и четким названием «Почему я признал Советскую власть». Дзержинский прочитал и горячо одобрил написанные страницы, попытался подбодрить Бориса Викторовича, пояснив, что после вступления в силу приговора ещё сохраняется возможность помилования.
Он, кстати, вышел в Политбюро с вопросом о Савинкове и ещё раз – дать директиву Отделу печати, чтобы газеты в своих выступлениях соблюдали следующее: «а) Савинкова лично не унижать, не отнимать у него надежды, что он может еще выйти в люди; б) влиять в сторону побуждения его к разоблачениям путем того, что мы не возбуждаем сомнений в его искренности». А то некоторые борзые авторы стали уже откровенно плясать на этой теме, как тот же вечно суетящийся, как комар, Карл Радек: «Суд Верховного Трибунала имел перед собою смердящий труп русской контрреволюции». Не надо бы загадывать, кто станет трупом…
Дзержинский всё же надеялся на освобождение Савинкова. Особенно когда 10 сентября переслал уже готовую статью и письмо, где сам Борис Викторович предлагал напечатать этот текст в газетах «Дело», «Правда», «Известия», английской, французской, немецкой, чешской и польской прессе, а также издать за границей отдельными листами по-русски. Феликс вполне оценил и решительность, и публицистический дар автора. Статья была написана сильно, ярко и убедительно. Она, несомненно, должна была произвести воздействие на русскую эмиграцию.
Всем, кому была послана на согласование, – Каменеву, Молотову, Куйбышеву, Калинину, Ярославскому – она понравилась. А как иначе? В ней было много искренних и нужных слов: «Прав или не прав мой народ, я – только покорный его слуга. Ему служу и ему подчиняюсь. И каждый, кто любит Россию, не может иначе рассуждать».
Но вопрос о возможности помилования так и не решался. Савинкову позволили всевозможную переписку, прогулки по городу, даже посещение ресторанов в компании чекистов, совместное проживание с гражданской женой, свидание с приехавшим из Ленинграда сыном, устлали ковром пол…
Всё! Но только не свободу и нормальную работу. Он обсуждал с чекистами вопросы литературы, читал им только что написанные рассказы. Даже публиковал их. И ждал.
Выписка из протокола заседания Президиума ЦИК СССР о смягчении приговоров Верховного трибунала в отношении членов ЦК эсеров. 11 января 1924 г. [РГАСПИ]
Дзержинский тем временем занимался убийствами селькоров, положением в Польше, её милитаристскими устремлениями, английскими шпионами, контрабандой на границе с Латвией. Он был абсолютно уверен, что Англия бросит большие миллионы, чтобы оторвать Закавказье, подняв хотя бы бутафорские восстания для вмешательства, и чтобы натравить Турцию. По этому поводу он встречался с Серго Орджоникидзе, уверяя его, что кроме мер в военной и чекистской бдительности необходимы меры экономические. Предлагал создать совещание для выработки и проведения мер, которые бы теснее связали кавказские народы с Россией, чтобы для них стала очевидной польза принадлежности к СССР. Англичане и Польшу натравливают, устраивают провокации на границе. Придется сделать отдельное сообщение на пленуме о военной опасности со стороны Пилсудского и об английском окружении нас со всех сторон.
В последние дни он вплотную занялся Авиатрестом и одновременно стал уточнять вопрос, как сам его назвал, «антиавиации» – разработки техники по уничтожения вражеских аэропланов и дирижаблей с земли.
Его волновала после тяжелой промышленности уже и текстильная, льноводы, борьба за режим экономии, против расточительства средств и рабочего времени во всех отраслях хозяйства и в государственном аппарате, организация научной и технической деятельности: «Если бы вы ознакомились с положением нашей русской науки в области техники, то вы поразились бы ее успехам в этой области. Но, к сожалению, работы наших ученых кто читает? Не мы. Кто их издает? Не мы. А ими пользуются и их читают англичане, немцы, французы, которые поддерживают и используют ту науку, которую мы не умеем использовать».
Внутренние ресурсы страны огромны, но быстро ввести их в действие пока не удаётся. Феликс понимал сторонников активного использования внешних займов, но был противником упования на них в качестве основной базы развития. Так можно ведь, ещё не получив и шиллинга, попасть в плен английской короне, в унизительную кабалу, которая может привести к обратному – снижению темпов индустриализации и модернизации собственного народного хозяйства. На самом деле чем больше расчёт на себя, тем больше гарантии тех же займов, лучше условия их предоставления.