Но Дзержинский обратил внимание, что постоянный оппонент Ленина на этот раз держал себя скромнее, без обычного апломба, говорил без горячки, даже почти без эмоций. Его рыжая борода во время выступления если и двигалась, то по очень ограниченной амплитуде. И выражения в сравнении с его же газетными тирадами он выбирал предельно мягкие. Со стороны могло даже показаться, что он не оспаривает, а лишь уточняет и дополняет ленинские положения, как подмастерье великого, но утомленного живописца с его милостивого разрешения домалевывает какие-то фрагменты эпохального полотна.
Возможно, на его сегодняшнюю манеру повлияли активно ходившие разговоры о прошлом. Вспоминали, как в ноябре 1914 года Каменев проводил нелегальное партийное совещание с членами большевистской фракции IV Государственной думы. Участники были арестованы и преданы суду. А сам Каменев, нарушив принятую этику, тщательно выгораживал себя, заявляя, что по вопросу о войне не был согласен ни с Лениным, ни с ЦК. В итоге получил самое мягкое наказание, вызвав презрение многих товарищей.
В жизни Феликса бывали подобные ситуации, но вел он себя иначе. В июле 1905 года руководил Варшавской партийной конференцией, проходившей в лесу в Дембах Вельских. При виде нагрянувшей полиции товарищи предложили ему бежать. Он действительно мог. Но остался и был задержан вместе с большинством участников. При этом взял на себя всю ответственность за нелегальные материалы, обнаруженные полицией. Назвался Яном Эдмундовичем Кржечковским, имея фальшивые документы на это имя. Перед определением в тюрьму у него было аж две возможности бежать. Сначала это предложили солдаты, разговорившиеся с ним на тему тягот своей службы. Затем помощник пекаря вместе с хлебом прихватил одежду пекаря. Но Дзержинский ни в какую не собирался оставлять товарищей.
Каменев другой… Кто-то ещё рассказал, что всего два месяца назад из Ачинска он посылал приветственную телеграмму отказавшемуся от престола Михаилу Романову, пафосно именуя того «первым гражданином России». Это авторитета внутри партии тоже не добавляет. Закончил свою речь Каменев так:
– Построения товарища Ленина и резолюция страдают одним: рисуя в общем и целом совершенно правильно перспективу русской революции, они оставляют нас, активных политиков, без программы-минимум, без того, с чем мы должны работать сейчас, вокруг чего мы должны сплотиться. Это – великолепная программа развития революции, но без конкретных руководящих указаний для нас как активных руководителей политической партии.
Ленин, конечно, тут же возразил:
– Товарищ Каменев ловко сел на конька об авантюризме. Он утверждает, что, говоря против лозунга «Долой Временное правительство», мы проявили колебания…
При этом Владимир Ильич широко развел руки и будто бы даже добродушно улыбнулся:
– Я согласен с ним: колебания от линии революционной политики, конечно, были, и этих колебаний надо избегнуть. В чем состоял наш авантюризм? Мы желали произвести только мирную разведку сил неприятеля, но не давать сражения. Вместе с правильным лозунгом «Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов!» был дан неправильный: «Долой Временное правительство».
В момент действия брать «чуточку полевее» было неуместно. Меньшевики и К° треплют слово «авантюризм», но вот у них-то действительно не было ни организации и не было никакой линии. У нас есть организация и есть линия. Были ошибки? Да, были. Не ошибается только тот, кто не действует, а организоваться хорошо – это трудное дело.
После Каменева выступить в прениях записалось более двух десятков делегатов. Его точку зрения поддержал Алексей Рыков, партиец уважаемый, член ЦК ещё с Лондонского съезда, активный участник 1905 года, возглавлявший одно время Петербургский комитет и тоже только недавно вернувшийся из ссылки в Нарым:
– Откуда взойдет солнце социалистического переворота? Я думаю, что по всем условиям, обывательскому уровню, инициатива социалистического переворота принадлежит не нам. У нас нет сил, объективных условий для этого. А на Западе этот вопрос ставится приблизительно так же, как у нас вопрос о свержении царизма. Мы должны сделать так, чтобы дать размах началу. Перед нами стоит вопрос о пролетарской революции, но мы не должны переоценивать сил.
В этот момент кто-то из сидевших позади Феликса вполголоса заметил:
– Почему-то у нас все, кто приехал с востока, ждут революцию с запада. А те, кто вернулся с запада, считают, что она может родиться и здесь.
Не мог не принять участие в полемике и только что прибывший из туруханской ссылки Андрей Бубнов, когда-то вместе с Подвойским и Фрунзе организовавший знаменитую стачку в Иваново-Вознесенске. Он был и на Стокгольмском съезде, и на Пражской конференции.
– Я бы сказал, что буржуазная революция закончилась, а пролетарско-крестьянская в разгаре, а может быть, уже и начинается момент перехода к осуществлению своеобразных переходных форм к социалистической революции. И если сейчас создастся блок германского пролетариата с русским революционным народом, то тогда мы, может быть, поведем настоящую войну против французской и английской буржуазии.
На этих словах Андрей решительно взмахнул рукой, будто в ней находилась кавалерийская шашка и он уже вел свой интернациональный эскадрон на общего врага.
Тут из-за стола президиума встал Иосиф Сталин. Начал достаточно примирительно, короткими ясными фразами, не спеша выговаривая каждое слово. Люди уже устали, и восприятие было совсем не то, что в начале дискуссии.
– Товарищи! Разногласие – в вопросе о контроле. Правительство говорит нам: «Уничтожьте пропаганду против войны, иначе мы уйдем». По аграрному вопросу правительство также не может идти навстречу интересам крестьян, интересам захвата последними помещичьих земель. Нам говорят: «Помогите нам обуздать крестьян, иначе мы уйдем». «Необходимо наступать на противника, вдохните энтузиазм в солдат, иначе мы уйдем». И после этого предлагают контроль. Это смешно! Вот почему я предлагаю поправку Бубнова о контроле не принимать.
Всё это время Ленин сидел, чуть склонив голову набок, будто наставив чуткое ухо на говорящего, добродушно и лукаво прищурившись, изредка черкал что-то на листе бумаги.
Когда делегаты подошли к обсуждению резолюции по национальному вопросу, разногласия вновь явились нешуточные. Это было ожидаемо уже после заседании секции, разговоров в перерывах. Речь ведь шла о будущем устройстве государства. И о принятии этого устройства всем населением империи.
Доклад делал Сталин. Месяц назад в «Правде» он резко выступил против эсеровской газеты «Дело народа», утверждая, что просто неразумно добиваться для России устройства федерации, самой жизнью обреченной на исчезновение. Но сейчас, видимо, под воздействием Ильича его позиция несколько смягчилась:
– Наша точка зрения на национальный вопрос сводится к следующим положениям: а) признание за народами права на отделение; б) для народов, остающихся в пределах данного государства, – областная автономия; в) для национальных меньшинств – особые законы, гарантирующие им свободное развитие; г) для пролетариев всех национальностей данного государства – единый нераздельный пролетарский коллектив, единая партия.
Феликс с самого начала записался на выступление. Предложенная резолюция рушила всю с трудом созданную политическую линию польских социал-демократов на единение с РСДРП, его многолетнюю работу, играла на руку националисту Пилсудскому. Он твердо решил заявить об опасности расчленения не только империи, но и пролетариата, и самой революции по национальным угодьям, что могло бы привести революцию к подавлению по частям.
Дзержинский искренне поражался, как можно не замечать, что национальный и даже губернский сепаратизм уже начался. Все стали требовать автономии, а иногда явочным порядком фактически вводить ее. Великую империю могли просто растащить по норам и углам. И при этом части единого и могучего организма по одиночке окажутся нежизнеспособны. Подрыгаются в этой свободной агонии и будут кем-то с удовольствием проглочены. Не только ведь Финляндия заговорила об отделении, не только Кавказ, но и Украина, Крым. Даже Сибирь и Поволжье стали заявлять о том же.
Решив выступить, Феликс при этом испытывал не очень приятные чувства от того, что становится на одну сторону с Георгием Пятаковым. Подчас ведь бывает важно не только «что», но и «с кем». Вместе со своей гражданской женой немкой Евгенией Бош эти как бы киевляне всегда отличались непостоянством и капризным упрямством. Дзержинскому, как и всем, знававшим их в эмиграции, они запомнились именно этим. В спорах чета предпочитала не столько аргументы, сколько высокие тона. Рассорившись со всеми, они демонстративно покинули редакцию журнала «Коммунист», уехав в Швецию. А теперь чувствовалось, что Пятаков просто горит желанием дать реванш Ленину. Но начал он осторожно:
– Так как со многим мы согласны, то я позволю себе выделить только то существенное, что специально отличает нашу позицию от позиции докладчика. Социалистически организованное хозяйство должно охватывать весь мир, или достаточно большую часть мира, должно неизбежно охватить целый ряд наций. Поэтому с чисто хозяйственно-экономической точки зрения независимость наций является моментом устарелым, невозможным, отжившим. Требование независимости взято из другой исторической эпохи, оно реакционно, ибо хочет повернуть историю вспять. Иной борьбы за социализм как борьбы под лозунгом «Прочь границы», борьбы за уничтожение всяких границ, мы и представить себе в данный момент не можем.
Дзержинскому стало ясно, что Пятаков, начинавший когда-то с анархизма, снова вспомнил былые замашки – предлагал рассматривать национальный вопрос исходя из того, что победа социалистической революции возможна только одновременно во всём мире или в большинстве стран. Тут он, конечно, подставился. Это уловил и Ленин, обратившись к Пятакову как делегату Украины:
– Мы хотим братского союза всех народов. Если будет Украинская республика и Российская республика, между ними будет больше связи, больше доверия. Если украинцы увидят, что у нас республика Советов, они не отделятся, а если у нас будет республика Милюкова, они отделятся!