На заднем фасаде фабрики или склада имелась закрытая пожарная лестница из старого и потертого камня, уходившая вверх от решетчатых железных ворот, приоткрытых в обезлюдевший переулок. Странное сооружение показалось знакомым и вызвало в памяти Майкла лестницу за калиткой, которую он однажды видел на Лошадиной Ярмарке напротив церкви Святого Петра. Он спросил о ней маму, и она с содроганием припомнила, как в девичестве со своей лучшей подругой Келли Мэй влезла на спор по старым каменным маршам, обнаружив в конце только башенную комнату, где было пусто, не считая сухих листьев и «огроменного гнезда уховерток». Майкл не питал теплых чувств к уховерткам с тех пор, как сестра рассказала, что они влезают людям в уши и проедают мозги, пока не дойдут до теплого розового света, просачивающегося сквозь другую барабанную перепонку. Альма сопроводила рассказ и живыми звуковыми эффектами, чтобы проиллюстрировать, что можно услышать в течение недели, пока целеустремленное насекомое бурится через кучерявую головушку малыша: «Хрум-хрум… топ-топ-топ… хрум-хрум-хрум… топ-топ-топ».
С другой стороны, эта наводящая страх лестница казалась его лучшим шансом нагнать Филлис Пейнтер – как бы плохо Майкл о ней ни думал, она была единственным человеком в этом запущенном парадизе, которого Майкл знал по имени. Если он ее не найдет, то будет не только мертвым, но и потерянным. С этой мыслью он призвал всю смелость и раздвинул железные ворота пошире, чтобы протиснуться внутрь. Прут, вокруг которого он обвил пальцы, оказался грязным и шершавым на ощупь и словно бы слегка покалывал. Раскрыв ладонь, он обнаружил, что на его ладони осталась грязная полоса ржавчины, словно на туалетной бумаге. От нее пахло затхлым чаем.
Втянув животик, чтобы не собрать на пижаму всю ржавчину и грязь, он проскользнул в проем между калиткой и кирпичным косяком. Как только Майкл оказался внутри, он закрыл за собой решетчатую дверцу до упора, сам не зная зачем. Возможно, решил скрыть, что он вломился незваным гостем в чужую собственность, а может, просто хотел увериться, что никто не будет красться за ним по лестнице, не предупредив Майкла скрежетом открывающихся ворот. Он обернулся и неуверенно всмотрелся в темноту, где не было видно ни зги уже с шестой ступеньки. В обычных обстоятельствах, наверное, его дыхание казалось бы рваным и учащенным, а сердце бы колотилось, но Майкл запоздало понял, что сердце простаивает, а дышит он только тогда, когда об этом вспоминает, и то больше по привычке, чем по нужде. Хотя бы уже не болит горло, сказал он себе в утешение, начиная взбираться по ступенькам. Все это начинало действовать на нервы.
Он несколько минут пробирался во мраке, прежде чем пришел к выводу, что эта вылазка на лестницу – катастрофически ужасная идея. С каждым шагом выше и выше ноги в тапочках хрустели по мусору, напоминавшему сухие хрупкие листья, но вполне мог быть и шелухой от черных шкурок уховерток. Хуже того, лестница, которая в его представлении должна была быть прямой, оказалась головокружительно винтовой, вынуждая Майкла продвигаться в темени еще медленнее, касаясь левой рукой внешней стены башни и следуя по ее контуру – касаясь совсем легонько на тот случай, если там ползают слизняки или еще какая-нибудь гадость, в которую ему не хотелось нечаянно влезть пальцами.
Надеясь, что вершина уже близко, Майкл продолжал подъем до момента, когда мысль развернуться и спуститься вниз уже стала невыносимой. Но очередные пять минут хруста впотьмах убедили, что вершины не существует, что он больше никогда не увидит Филлис Пейнтер и что вот так он и обречен провести всю Вечность – один, карабкаясь в бесконечной черноте с возможным соседством в виде уховерток. Хрум-хрум. Топ-топ-топ. Что же такого он наделал за свои три года, чем заслужил подобное наказание? Неужели это все за то, что они с Альмой убивали муравьев? Неужели геноцид муравьев ложится на чашу весов, когда ты попадаешь в загробную жизнь? Уже не находя себе места, он продолжал запинающийся путь вверх, не представляя, что еще остается поделать. Его единственным альтернативным планом было расплакаться, но его он думал приберечь напоследок, когда совсем впадет в отчаяние.
Случилось это всего где-то девять ступенек спустя. Майкл скучал по мамке, по бабуле, по папке. Он скучал даже по сестрице. Скучал по дому 17 на дороге Святого Андрея. Скучал по жизни. Он как раз уже решал, на какой ступени сесть и рыдать до скончания времен, как вдруг заметил, что кромешная тьма впереди приобретает сероватый оттенок. Возможно, подумал он, его глаза постепенно привыкают к темноте, а возможно, дальше ждет свет. Воодушевленный, он возобновил ковыляние в жемчужном сумраке, на месте которого только что была матовая чернота. К своему ликованию, скоро он мог даже разобрать винтовую лестницу под ногами, и с большим облегчением увидел, что хрупкие предметы оказались и не листьями, и не уховертками. Это были фантики из вощеной бумаги, в которые заворачивают отдельные леденцы от кашля, – сотни на каждой ступеньке. На смятых клочках несколько раз повторялось слово «Песенка» маленьким шрифтом вишневого цвета.
Сделав последний поворот, всего в нескольких ступеньках впереди он увидел отверстие в виде дверного проема, откуда падал слабый утренний свет. В лечебной поземке розовых лепестков-фантиков драже от кашля, взметнувшихся у щиколоток, он пустился бежать, желая скорее оказаться на ровной поверхности и видеть, куда идет.
Это оказался длинный коридор со стенами, до половины окрашенными в бледно-зеленый цвет, и запятнанным лакированным паркетом на полу. Такому проходу, подумал Майкл, место в школе или больнице, только был он куда выше, так что даже взрослый почувствовал бы себя ребенком. Вдоль каждой стены в холле были окна, которые и пропускали бледный свет, но располагались слишком высоко, чтобы Майкл мог выглянуть. За теми, что справа, открывалось лишь все то же унылое свинцовое небо, что он видел над переулком. В свою очередь, ряд окон слева как будто выходил в какую-то палату или класс. Точно в помещение, в котором Майкл мог разглядеть только балки и доски двускатного потолка. Коридор был пуст, не считая двух-трех больших металлических батарей, окрашенных в тот же темно-зеленый цвет, что и электрические щитки, видневшиеся вдали в безмолвном холле. В нос било дымчатым и резким запахом резины и ароматом порошковой краски, словно ядовитой мукой. Что бы здесь ни было, это не напоминало фабрику или склад, как он предполагал снаружи, хотя после стольких изворотов неосвещенной лестницы Майкл даже не был уверен, что все еще находится в том же здании. Единственное, что он знал наверняка, – вокруг не было ни следа Филлис Пейнтер.
Возможно, лучшее, что можно было сделать, – спуститься по черной во всех смыслах лестнице обратно в переулок и поискать ее там, но Майкл обнаружил, что не перенесет перспективу очередной беспросветной экскурсии, особенно такой, что требовала спускаться и влекла высокий риск споткнуться и покатиться кубарем. Не осталось ничего другого, кроме как продолжать идти вперед, до самого конца тихого коридора, провонявшего ремонтом покрышек.
По пути ему в голову пришла мысль насвистывать, чтобы не падать духом, но он осознал, что еще не выучил никаких мелодий. Да и свистеть не умел. Другим способом прерывать давящую тишину было пробегать ногтями вдоль угловатых вертикальных труб огромных батарей, проходя мимо. Ледяные на ощупь – а значит, отопительную систему здесь выключили на лето. Но что интереснее, Майкл обнаружил, к своему удивлению, что каждая полая металлическая колонка каким-то способом была настроена так, что из них извлекались разные ноты. Каждая батарея состояла из семи труб, и, проведя пальцами по первому встреченному ряду, он сыграл начало колыбельной «Ты гори, звезда ночная» – одной из немногих знакомых мелодий в его доселе весьма ограниченном музыкальном опыте. Одновременно заинтригованный и очарованный, он поторопился к следующей батарее дальше по коридору, которая, как оказалось, была настроена так, что он, мазнув пальцами, сыграл строчку «Где ты, что ты, я не знаю».
До «Высоко ты надо мной» Майкл добрался уже в конце прохода, дальше резко уходившего за угол. Опасливо и бесшумно, как индейский разведчик, он выглянул за поворот, но нашел только очередной пустой коридор, ничем не отличающийся от предыдущего. Тот же деревянный паркет и те же стены – бледно-зеленые у пола, белые как мел у потолка. Ряд высоко врезанных окон справа глядел на унылый флис неба, а слева – на стропила палаты или класса, но ни до одного окна он по-прежнему не мог допрыгнуть. Впрочем, был и плюс: его ждали еще три батареи, и этот отрезок, похоже, кончался не очередным заворотом, а белой деревянной дверью – закрытой, но, если повезет, не запертой.
Первая из трех следующих батарей сыграла «Как алмаз во тьме ночной», когда Майкл провел по трубам своими напряженными растопыренными пальцами, словно бренчал на арфе промышленных масштабов. Следующие две, как он и ожидал, пролязгали последний куплет и закончили рефрен, повторяя первые строки, причем финальное «Где ты, что ты, я не знаю» прозвучало всего в дюжине шагов от закрытой двери, у которой завершался длинный проход. Нервничая, Майкл подкрался на цыпочках и протянул руку, чтобы повернуть простую латунную ручку и узнать, что же ждало на другой стороне. Где он, что там – он не знал.
Не заперто. Хотя бы это было в его пользу, но он все-таки отшатнулся от неожиданного света и свежего воздуха, хлынувших в открытую дверь и застигнувших врасплох. Моргая, он вышел на слабый освежающий ветерок и обнаружил, что стоит на балконе, где прямо перед ним бежали перила из черного дерева, выкрашенного как будто защитным слоем смолы. Подойдя и выглянув между прутьев, Майкл увидал огромный холл, многоэтажную стену в миле вдали. А пол внизу делила раздольная сетка утопленных отверстий, напоминавших окна, которые по ошибке прорубили не в той поверхности. Над этой ноздреватой равниной, за стеклянными листами крыши викторианского пассажа, на фоне бесподобной лазури вольготно раскладывались невозможные граненые облака. Он вернулся на Чердаки Дыхания – по крайней мере, на одну из галерей с балюстрадой над ними. Как это возможно? Он что-то сомневался, что сделал достаточно поворотов для полного круга, но эта длинная винтовая лестница так вскружила голову, что он и не знал, в каком направлении движется.