Что до голубей – они не похожи на остальных птиц и живут по иным правилам. Например, их восприятие в пять раз быстрее, чем у людей или большинства других животных. Это значит, что они совсем по-другому понимают время: все в мире, кроме них самих, еле ползет с точки зрения их стремительного разума. Что интереснее – это единственные птицы, и более того – единственные немлекопитающие существа, которые кормят своих детенышей молоком. Не стану притворяться, будто точно знаю, почему именно голубю из всех тварей земных повезло в отношении Верхнего мира, но могу представить, что молоко играет здесь не последнюю роль. Наверняка оно повышает их символическую ценность в глазах начальства, так что по особой милости голубям дозволено служить психопомпами и порхать взад-вперед между пастбищами живых и мертвых, что-то в этом роде. Сам не знаю, зачем они нужны, но попомни мои слова: голуби не так просты, как кажется большинству.
Они дальше облетали с величественной неторопливостью ствол уже не меньше пяти метров в ширину и больше пятидесяти в обхвате. Заметив, что глюк, даривший проход на Чердаки Дыхания, уже всего в одном витке по спирали, вскруженный Сэм О’Дай решил, что лучше осведомить своего надоедливого спутника о природе двери до того, как они через нее прошли, дабы предвосхитить писклявые выяснения, что неизбежно сопроводят подобную попытку.
– Прежде чем ты спросил, сразу за углом нас ждет глюк. Это такой четырехмерный стык между измерениями, который вернет нас Наверх, в Душу. В большинстве земных комнат глюк есть хотя бы в одном верхнем углу, и в большинстве открытых пространств тоже, хотя на открытых пространствах углы можно разглядеть, лишь когда ты Наверху и смотришь вниз. Если только, конечно, ты не существо, которое проделало путь туда-обратно несметное количество раз – вроде, скажем, демона или голубя, – и наизусть знаешь, где находится каждый вход. Теперь приготовься. Глюк прямо перед нами, и, когда мы пройдем насквозь, ты почувствуешь, как внутри тебя что-то переворачивается – так мы сменим точку зрения нижнего мира на точку зрения высшей плоскости над нами.
Бес слегка увеличил скорость, воспарив к невидимому оккультному углу, который учуял недалеко над собой. Когда они и красно-зеленая процессия позади завернули к незримому отверстию, словно окрашенная вода, стекающая в перевернутый вверх ногами небесный сток, все звуки района растянулись и удлинились в один растущий гул струнного оркестра. Машины на Спенсеровском мосту, звон товарняков под ним и шепот ближайшей реки – все слилось в пещерный гул баса из-за акустики поджидавшего над головой мира Наверху.
Как и предсказывал многосложный салат Сэм О’Дай, когда они вылетели из глюка и преодолели соприкосновение двух плоскостей, пришло чувство, будто у них перевернулся желудок – но в голове. Затем в буре ярко-яблочных расцветок они вырвались из пятнадцатиметрового квадратного отверстия, обрамленного бортом из преувеличенной коры, еще раз юркнули вдоль титанического вяза и всплеснулись в стае голубей, словно на поле боя подушками, в звенящие выси над Чердаками Дыхания.
За стеклянной крышей серебряные линии очерчивали на черной постилке ребра бесподобно раскрывающегося додекагедроида, который медленно, как огненный галеон в штиль, двигался через безграничную темноту извне гигантского пассажа. Дьявол завис на миг, крепко прижав ребенка в ночнушке к груди, к грохоту могучего молотобойного сердца, а затем отправился в вальяжный полет вдоль обширного эмпория обратно к лиловому многоцветию заката на востоке. Он возвращал мальчика к тому отрезку колоссального коридора – раннему полудню несколькими днями раньше, – где они впервые познакомились. Так он и порешит, что делать с этой загадкой, что сейчас мертва, а потом – жива, чья беда подтолкнула к сногсшибательной потасовке самих зодчих.
Он надеялся проделать путь, перебирая про себя варианты, ходы, которые доступны в транстемпоральных шахматах его хитросплетенного бытия, его разубранной паутины. В идеале он бы успел осторожно учесть все способы, как удачная встреча с этим костлявым пескариком, этим Верналлом, попавшимся на обычном углу между сейчас и после, может обернуться к будущей выгоде перетасованного Сэма О’Дая. Увы, его ожидания оказались неоправданно завышенными, ибо не преодолели они и сотни ярдов, как подвесной оглоед пошел на новый раунд «Двадцати вопросов».
– Ну а почему это место называется Душа?
Дьявол уже вовсю раздувал искры на своем известном краткостью фитиле. Да, он обещал отвечать на все загадки, что подкинет ребенок, но это ведь уже несмешно. Писклявый хорек вообще не отдыхает от допросов? Подозрительный Сэм О’Дай заново переоценил предполагаемые причины смерти Майкла Уоррена. Тогда как ранее он предполагал, что мальчика завела в руки убийцы или к заброшенному холодильнику доверчивая натура, теперь ему виделось более правдоподобным, что с малышом расправились собственные родственники в попытке заткнуть наконец несносного прилипалу. Хотя и обязанный правилами демонологии предоставить ответ, дьявол не мог сдержать ядовитую нотку в интонации, когда подчинялся требованию.
– Оно называется Душа, потому что Душа его название. Это как спросить тебя, почему тебя зовут Майкл Уоррен. Тебя так зовут, потому что это ты и есть, а Душа называется Душа, потому что это она и есть. Да разве можно придумать название проще? Оно совершенно самоочевидно, и любой здравомыслящий человек просто с ним согласится и пойдет дальше, но я уже вижу, что ты не входишь в эту категорию.
Один из ваших лучших поэтов – перехожий Баньян, каторжный Джон, – он миновал земной городок Нортгемптон на пути из дома в близлежащем Бедфордшире и в то же время в поэтическом воображении заглянул и в высшие аспекты этого места. Наверное, какой-то случившийся навстречу дух подсказал название места, и благодаря чистой случайности поэт смог его вспомнить, когда вернулся в сознание, и даже записал и употребил в памфлете «Духовная война».
Они парили по-над вечным коридором, пока над головой сменяли времена цвета небосвода: от угольной полуночи к фиолетовым сумеркам и до захода солнца, словно горящей бойни. Под ногами промелькивал головокружительный ряд бассейнов – пробитых дыр разворачивающегося музыкального рулона старой пианолы. Когда они миновали сине-серую твердь предыдущего дня и устремились к устричному блеску зари, дьявол по задумчивому молчанию Майкла Уоррена догадался, что ребенок готовит очередной пустой вопрос, и хотя бы в этом разочарован не был.
– А почему ты сказал, что это случайность, что тот дядя что-то вспомнил? А я что-нибудь вспомню, когда вернусь к жизни?
Дьявол прошипел свой ответ, ненамеренно заплевывая воротник ночнушки малыша бусинами горючего яда, который выбелил клетчатую ткань, оставив след в виде ниточки тлеющих бело-желтых ожогов.
– Нет, солнышко, не вспомнишь. Это одно из непреложных условий существования того, что тебе кажется временем. Раз что-то случается вне времени, то у него, собственно, и нет времени отложиться в памяти смертного. Даже если ты тысячу раз пройдешь повествование своей жизни, каждая мысль и поступок останутся ровно теми же, что и при первом прохождении. Ты не вспомнишь, что уже все это говорил или делал, не считая моментальных провалов беспамятности, известных людям под названием дежавю. И не считая обрывков, что остаются после снов, или таких редкостей, как видение Баньяна, никто и близко не может припомнить, что с ним было в этих возвышенных краях. Получается, нет никакого толка задавать эти треклятые дурацкие вопросы, правда? Стоит вернуться к жизни, как ты забудешь всё от начала до конца, а значит, это только трата твоего времени – и, к величайшему прискорбию, моего. Если бы ты имел хоть какое-то представление, что демон терпит за свое существование, не стал бы донимать совершенно бесполезными тривиальностями и не принуждал бы рассыпаться мелким бесом.
Теперь они летели через жемчужно-малиновую атмосферу пятничной зори, в черный туннель ночи четверга, расшитый светом. Выгнув шею, чтобы взглянуть на беса через обугленное слюной плечо, Майкл Уоррен перед ответом на гневную вспышку дьявола изобразил на своей херувимской мордашке то, что хотел выдать за лукавство, не будь это лукавство таким неуклюжим и прозрачным.
– Ну, может, тогда расскажешь, что терпит дьявол? Что ты вообще такое? Ты тот, кто раньше блесть очень плохой, или ты всегда блесть дьявол? Ты сказал, что ответишь на любой вопрос, вот и отвечай.
Дьявол уже стер клыки в глянцевитую пемзу, хотя увидел и светлую сторону положения: если уж и придется трепаться с этим невыносимо наглым поросенком в пижаме, то, на худой конец, о том, о чем он никогда не стеснялся разглагольствовать часами – а именно о себе.
– Ну, раз тебе так интересно, нет. Нет, я не всегда был дьяволом. Когда возникло из небытия сияющее гало пространства-времени, всё и разом, я увидел целиком свое бессмертное существование, включая и этот скорбный период, когда я вынужден служить низшим бесом. Но то, какой я сейчас, не имеет никакого отношения к тому, кем я был в начале всего, а также кем буду в дальнейшем. В истоке я был величественной частицей, одной из мириад, составляющих единое целое, которое просто наслаждалось бытием еще до прихода мира и времени. Тогда я сам был зодчим, если можешь поверить. Ходил в белой рясе, с бильярдным кием и при прочих делах.
Ты должен отдавать себе отчет, что это было еще до времени, как мы его знаем теперь, и вообще до материальной вселенной. Мы жили без бед. Естественно, это не продлилось долго. Выше приняли решение, что часть единого целого, чьей компонентой я являлся, надо бы столкнуть на пару-тройку измерений вниз, чтобы создать плоскость физического бытия. Как следствие, некоторых из нас низвели из мира одних лишь света и неги вот в это новое творение, этот новый мирок телесных ощущений, эмоций и вытекающего из них бесконечного потока восторгов и мучений. С неохотой признаю, что эта катастрофическая перетасовка действительно могла быть необходима для того, о чем мы, простые трудяги в нижних рядах, и не подозревали. Но даже так – обидно до слез.