– Ну, если это твой любимый вид, почему у тебя на шее квоничьи штурки?
Если бы захотелось, Филлис могла бы обидеться из-за того, что в разговоре подняли тему запаха ее украшения, поскольку сама запах уже не замечала. Но Майкл Уоррен начал казаться терпимым собеседником, и ей не хотелось портить отношения, когда те только пошли в гору. Она придержала слабую обиду в голосе и ответила:
– Причин прорва. Кролики тут – волшебные священные животные, как голуби. Кто-т грит, что все место зовется Боро, пушто это похоже на «burrows» – «норы»: мол, улицы запутаны, как лабиринт, а народ плодится как кролики. Естесно, название появилось не поэтому, но зато видно, что у некоторых в голове. Еще почему я их ношу – в наших краях кролики значат девчонок, а голуби – мальчишек. Абингтонскую улицу раньше звали Кроличьим прогоном, сток там ходило фабричных девчонок, а на углах торчали парни, присвистывали и подмигивали. Еще мне грили, что «кролик» – старое выражение Боро для девушки, пушто у нас кроликов зовут «coney» и эт похоже на cunny, а это значит… ну, эт плохое слово, те знать еще рано, просто поверь. Ну и, канеш, грят еще, что китайцы, когда на луну смотрят, там, где мы видим мужика, углядывают девушку, и, мол, при ней кролик – вот те еще причина, как кролики связаны с девушками.
Ну а Боро – тут с кроликами все ясно, они всю нашу жизнь обозначают. Их такая тьма-тьмущая на наших пустырях и лугах, что мы считаем их вредителями, – точно так, как о нас думают люди из районов побогаче: мол, скачут в бурьяне и ищут, че бы сожрать, все серые, бурые, черные и белые, все с выводком детенышей мал мала меньше, пушто мы знаем, что природа кой-кого да приберет. Мы считаем их вредителями, кроликов-то, или добрым ужином, и наш папа ходил на них охотиться, а потом приносил домой и свежевал у очага. Мясо мы ели, а шкурки низали на нитку, и как набирали довольно, то мама слала мя на живодерку, где за них давали пару медяков. И блесть они на нитке, как ожерелье, вот как у мя счас.
Однажды я не сразу пошла к скорнякам, а прикинулась, будто бы я герцогиня в меховой шубке на плечах. Я играла с Комптонскими Девчонками, на Беллбарн и улице Андрея, а в это время в церкви Святого Андрея справляли свадьбу. Мы, канеш, решили, что мы все такие красивые, и пролезли в часовню, чтоб посмотреть со скамейки сзади.
А вонь от моих шкурок шибала такая сильная, что свадьбу остановили, пока нас служки не прогнали. А мне блесть все едино. Мне шкурки тада нравились и счас нравятся. Сток времени их ношу, что уж и не чую. Дай срок, и сам перестанешь замечать.
Теперь они почти вышли из джитти, где тот встречался со склоном Ручейного переулка. Филлис заметила, как Майкл Уоррен рассматривает старый металлический знак, прикрученный к стене джитти, – черные буквы на белом поле, заляпанном фекально-оранжевым, края таблички окислились и стали ломкой железной вафлей. Ни одно слово на знаке не было видно целиком из-за пятен ржавчины, оставалось лишь загадочное послание: «РАСА АЛ Г ОЛОД А». Филлис пришла на помощь и перевела для малыша:
– Терраса Алого Колодца. Ею раньше блесть этот джитти, пока не стал джитти. Вот че за калитки мы проходили справа. Внизу, в трехстороннем мире, к твому времени эт все уж посносили, тут прост стадион Ручейной школы, но наверху, в коросте сна, терраса еще стоит.
Майкл ничего не ответил на слова Филлис, но вроде бы понял. Они свернули за угол направо, на Ручейный переулок лицом к холму. Из-за открывшегося вида крошечный спутник Филлис встал как вкопанный, прекратив чапать тапочками, и охнул, так что ей пришлось напомнить себе, что ему здесь всё внове. За вычетом Чердаков Дыхания и заднего проулка, который они только что прошли, малыш еще не видел самой Души. Глядя, как на запрокинутом лице сменяются чувства и реакции, она попыталась влезть в его шкуру и вспомнить, каково было ей, когда она только прибыла во Второй Боро и увидела снотворный холм так же, как его видел ребенок.
Очевидно, врасплох мальчика застигло не обыденное обилие фантасмагории Души: Ручейный переулок был примерно таким же, как при жизни Филлис, и даже еще больше таким же. Здесь почти не было сонных штрихов, характеризовавших верхний мир: ни подвальных решеток с почерневшими зубами вместо прутьев, ни меха на брусчатке. Лишь вполне знакомый подъем, но горящий сам собой и лучащийся характером, своей вытоптанной историей, всем светом, которым насытился за тысячу лет существования.
Ручейный переулок пылал мифологией отбитых черепиц голубого цвета помойной воды, шелушащихся у стыков. Летнее желтое свечение скорого рассвета растворялось, расплывалось в миллионногаллонном небе над дубильней, занимавшей нижний край древнего косогора, через дорогу от Филлис и Майкла, стоявших у входа в проулок. Высокие стены дубильни из буреющего кирпича с ржавой сеткой на высоких окнах не излучали брутальную ауру, как в царстве живых. Напротив, мягко переливались патиной теплых воспоминаний – словно средневековые клуатры, возведенные забытыми способами, – и встречали уютным ароматом навоза и карамели. За облупившимися деревянными воротами, скрипящими вкось на ветру, виднелись дворы, где в лужах с ярко-мандариновыми пятнами таились отраженные дымоходы, закопченно-черные и дрожащие. Между огненно-опаловыми водоемами лежали кучи кожаных обрезков, тронутых коррозийным сапфировым цветом, – лазурный пух, собранный громовыми птицами в фантастические гнезда для их легендарного потомства. На потрескавшихся жестяных губах проеденных временем дождевых стоков дрожали бриллиантовые капли, и каждая щепочка и утопленный булыжник пели от своего бесконечного бытия.
Майкл Уоррен стоял зачарованный, а Филлис Пейнтер ждала рядом, разделяя его восхищение, оглядывая сладостный сердцу вид его глазами. Летние звуки района в ее ушах стали насыщенным столпотворением. Продолжительные паузы между пчелиным жужжанием далеких автомобилей, по карнизам натянута щебечущая филигрань птичьего пения, глубоко в ночной глотке стока отдавался серебряный клокот погребенного потока, и все сводилось в единый шелест, шипящую и бренчащую реверберацию цимбал, задетых мягким касанием. На ветру звенел миг.
Выше по холму четыре официальных члена Мертвецки Мертвой Банды карабкались через робкую призматическую дымку, что словно подернула и сгладила – так славно – каждый подоконник и бордюр скошенного переулка. Согбенные силуэты ребят в тяжелом подъеме казались точно такими же чудесно типичными, как обшарпанные пороги, мимо которых они плелись, точно такими же незаменимыми в манящей композиции сцены. Билл и Реджи Котелок были ближе к вершине, а Красавчик Джон и Марджори обменивались шутками, проходя мимо входа на улицу Монашьего Пруда, открывающуюся слева по Ручейному переулку на другой стороне от джитти. Обменявшись взглядом, признавая представшее перед ними чудо, Филлис и Майкл полезли по идеальной улице за товарищами.
Затягивая бордовую ночнушку потуже, мальчик широкими шагами пытался не отставать от Филлис и удивленно рассматривал длинную террасу, тянувшуюся от подножия холма до гребня, – ряд крашеных деревянных дверей справа, почти непрерывный до самого верха. Наконец он уже не мог сдерживать любопытство.
– Что это за дома? Когда я еще блесть живой, Ручейный переулок блесть не такой.
Переставляя одну синюю туфельку за другой на розовой, побитой погодой мостовой на пути наверх, Филлис бросила взгляд на здания, мимо которых они взбирались, с тоскливым выражением на светлом лице.
– Твоя правда, не такой, но блесть такой в моем детстве. Многие дома посносили еще до войны, и остался один пустырь, где играли ребятишки, пока там не сделали школьную площадку. Твой маленький ряд домов, где ты жил, на дороге Святого Андрея – вот и все, что осталось от целого квартала. Дома блесть по всей улице Алого Колодца и Ручейному переулку, по всей Криспинской улице до самого верху, а меж ними имелась еще куча улиц, каких терь нет в помине. И Терраса Алого Колодца, из которой мы ток что вышли, а чуть дальше по этой стороне переулка – Ручейная Терраса.
Майкл Уоррен еще слушал, но взгляд его блуждал по противоположной стороне дороги, где открылась улица Монашьего Пруда, убегавшая на север от горизонтальной линии Ручейного переулка. Филлис подумала, что и эта боковая улочка сильно изменилась, с точки зрения мальчика. Ближе всего к ним, на левой стороне улицы, стояла восточная стена дубильни – ее Майкл еще мог узнать из жизни. Но через дорогу напротив нее, справа от них, на север тянулись два десятка ухоженных порогов, чтобы соединиться с Журавлиным Холмом и нижним концом Графтонской улицы. Два десятка многолюдных семей – наверное, человек двести в своем родимом опрятном ряду, ставшем в дни Майкла Уоррена пустырем из щебня, который местные дети называли «Кирпичи», или же участком фабрики, огороженным забором из гофрированной жести. Только здесь, в магнетических полях снов и памяти, проявлялись старые хозяйства.
У далекого конца улицы, на левой, западной, стороне и находилось то, что, очевидно, захватило внимание юнца. В струящемся из ниоткуда солнечном свете поблескивал широкий пруд, от которого улица и брала название, пересохший внизу, в мире времени, еще в конце 1600-х. У берега стояли и беседовали две неторопливых фигуры в темных рясах, одна из них – с удочкой.
– Эт монахи, – пояснила Филлис Майклу. – Эт монахи, которые давным-давно жили в приорате Андрея, а он блесть там, где терь церковь Андрея, откеда мя выпнули, када кроличьи шкурки развонялись. Из них больше половины французы, и именно один такой пустил королевские войска разорить город восемь сотен лет назад. У нас в основном все прощается, но монахи все-таки не водятся с местными привидениями и держатся наособицу. Хотя иногда самые любители выпить гуливонят по пабам, просто в поисках компании. Здесь не в одной таверне в подвале или кабинке сиживали призрачные монахи, хотя по имени я знаю только одного – Старый Джо, что торчит в «Веселых Курильщиках» на Мэйорхолд. Старый Джо – ненастоящее имя, звать его как-то по-французски, но так уж его кличут люди Внизу.