Майкл Уоррен смотрел на нее в замешательстве.
– Значит, живые могут видеть привидений?
Филлис пожала плечами.
– Кто-то может, но ток если они повернутые, как там всякие мистики, или если совсем рехнулись. Кто много пьет или курит опиум – они тож могут видеть привидений. Вот почему чаще встречаются пабы с привидениями, чем другие места, пушто мертвые любят места, где блесть шанс наткнуться на такого пьянчугу, что сумеет их разглядеть. Но даж те немногие, кто видит привидений, видит их ток тада, когда те гуляют по призрачной стежке.
Улица Монашьего Пруда исчезла позади и слева от них, пока они продолжали путь по приятной и искрящейся мечте о холме. Теперь внимание малыша в тартане было целиком обращено к Филлис.
– А что за стежка?
Филлис не могла не ответить «А то, что ее те нужно на рот пришить и застегнуть, чтоб глупых вопросов не задавал», – старая шутка в Душе, которую озадаченный малыш явно не понял. Она ответила снова, на этот раз серьезно.
– Призрачная стежка – что слышишь, то и блесть. Рваный шов, которым Наверху соединяется с Внизу, тропинка, где гуляют настоящие призраки – все те, кому тут не по духу. Как бы Второй Боро – сверху, Первый Боро – снизу, а между ними – призрачная стежка; как када заходишь в паб, а там накурено так, будто серое одеяло висит и колышется, када люди ходют. Вот какой этот шов. Ну-ка, а глянь направо. Это Терраса Ручейного переулка, про которую я грила, – одна из улиц, что снесли, чтоб положить стадион.
Они как раз проходили мимо угла, где на юг справа от них стекала терраса с фасадами домов по обеим сторонам от пыльных камней, намазанных тонким маргариновым слоем утреннего света. Но вместо того, чтобы разглядывать улицу-приток, Майкл Уоррен больше заинтересовался углом напротив того, что миновали они с Филлис, – следующим у устья Террасы Ручейного переулка. Взамен дверей и окон с тюлем вроде тех, что начинались дальше по боковой улочке, в этом конце стояла простая кирпичная стена, поддерживающая низкие черепичные крыши, – Филлис знала, что это зады ряда денников. Пока они продолжали подниматься по Ручейному переулку, оставляя ответвление террасы позади, справа встретились и ворота во двор, в который выходили стойла. Здесь стоял теплый, волосатый, «бовриловый» [66] запах лошадей и еще сильнее – дезинфицирующего средства: хоть Филлис его и не любила, он всегда будоражил ее нос.
Мальчик вдумчиво глазел на закрытые ворота, пока они шли вверх по холму. Пожарно-красный цвет, которым когда-то сияло пожеванное дерево, за прошедшие десятилетия поблек до цвета поцелуя. Филлис объяснила раньше, чем мальчишка успел спросить.
– Кажись, этот двор еще на месте, где ты живой, но ток у тебя эт часть фабрики. А када я жила внизу, тут держали чумную повозку.
Ее призрачная субстанция содрогнулась даже от одного звука этих слов. С самого детства чумная повозка казалась Филлис гостем с ночной стороны Боро. Грохочущая по горбатым проулкам, она представлялась ей одним из тех явлений, что, как смертоведки и монахи-фантомы, присущи только этой местности. Такие вещи многое говорили об отношениях района со смертью, которая кажется дремучим лесом с тиграми маленьким девочкам, что еще наслаждаются лакрично-одуванчиковой жизнью.
Малыш в ночной одежде, шлепая подле Филлис, ответил пустым взглядом.
– А что такое чумная повозка?
Она театрально вздохнула и закатила свое воспоминание о детских глазах. Очевидно, она была права в своем предположении, что пупса растили изнеженным. Филлис думала, что большинство рожденных в пятидесятых росли в тепличных условиях – и тебе наука, и тебе медицина; по крайней мере, по сравнению с ее юностью.
– У тя в голове ток ветер гуляет, что ль? Че такое чумная повозка – такой большой фургон, куда сажали детей с оспой, дифтерией и всем прочим. Свозили их в лагерь у каменного креста, который у Хардингстоуна, – крест тама в честь места, где клали тело королевы Элеоноры, када ее везли в Лондон. В чумном лагере, на открытом воздухе с остальными больными детьми, они либо мерли, либо выздоравливали. Обычно мерли.
Теперь ребенок смотрел на нее с новым взглядом в голубых глазах с длинными ресницами. Над ними от пасхально-желтого к водянисто-розовому сменялся цвет вспомненного неба Боро.
– А когда ты блесть внизу, от многого болели? Ты от этого умерла?
Покачав головой, она исправила его заблуждение.
– Нет. Болезней, канеш, хватало с лишком, но мя они обошли.
Филлис закатала розовый рукав джемпера с грубоватым и деловитым выражением, словно миниатюрный стивидор. Сунув костлявую руку под нос Майкла Уоррена, она показала два белесых пятнышка размером и формой с шестипенсовики, один к другому на бледном мягком бицепсе.
– Помню, как игралась в Боро со своей сестричкой. Мне, наверн, блесть восемь, знач, эт еще в двадцатых. Мы увидали большую очередь к дверям Миссии Ручейного переулка, вон там, где мы все ходили в воскресную школу.
Она показала на противоположную сторону переулка, по которому они поднимались, где коричневые камни бесхитростного фасада миссии несли скромный и смиренный лик почти с сияющей гордостью.
– Раз такая очередюга, думала я, наверняка там что-т дают, вот и встала в конец, и сестру привлекла. Думала, блестут игрушки или какая еда вкусная, пушто в те дни иногда приносили посылки от народа побогаче и раздавали по Боро. А оказалось, все выстроились на вакцинацию, от оспы и дифтерии, вот и нам вкололи.
Она снова развернула рукав джемпера, скрывая шрамы от прививки. Ее юный спутник бросил взгляд через плечо на оставленный позади двор, затем вернул его к Филлис.
– А в других местах в Хворьгемптоне тоже были свои чумные повозки?
В этот раз Филлис не фыркала и не закатывала глаза, услышав наивность, а лишь ответила грустным взглядом. Мальчик не глупый, решила она. Всего лишь невинный.
– Нет, уточка моя. Чумная повозка блесть только в Боро. Больше нигде она блесть не нужна.
На холм они поднялись в тишине. Слева через дорогу было устье Комптонской улицы, убегавшей на север к памяти о Графтонской улице и смутном Семилонге. Надо всем висел золоченый блеск Души, прекрасный и слегка неестественный, как на вручную расцвеченных фотографиях на открытках: двери, тянувшиеся вдаль по каждой стороне улицы, словно только что выкрасили в яблочно-красный или светло-голубой, и смотрели они друг на друга шеренгами, как гвардейцы с грудью колесом в ожидании смотра. Дверные ручки казались скорее золотыми, чем латунными, а из пыльного бежевого мениска летней дороги подмигивали капельки слюды, словно сулили драгоценную жилу. Мы девчонки с Комптон, мы девчонки с Комптон…
Филлис помнила их всех до единой. Кэт Хьюс. Долл Ньюбрук. Элси Гриффин. Две сестры Эвелин и Бетти Хеннел, и Долл Тауэл. Филлис видела их лица ясно, словно они стояли перед ней, помнила их отчетливей, чем многих, с кем сидела в церквях или школьных классах при жизни. Вот они, узы банды. Ими связываешься, когда твоя душа еще чиста, так что они значат не в пример больше, чем религия, или партия, за которую голосуешь взрослым, или если вступишь в вольные каменщики – чем что угодно. Она подавила желание пробежать по призраку Комптонской улицы до номера 12 и позвать гулять Элси Гриффин, и лишь вернула внимание к Майклу Уоррену. В конце концов, сейчас он был ее заданием.
Остальные четверо впереди уже достигли пика холма, где вертикальная линия Криспинской и Нижней Хардингской улиц проходила с севера на юг ровно через вершину Ручейного переулка. Реджи и Билл уже заворачивали за угол фабрики слева, исчезая на Нижней Хардингской, Марджори и Красавчик Джон следовали за ними в отдалении. Филлис знала, что Джон отстает, чтобы составить компанию утонувшей девочке, потому что у нее были короче ножки и она не могла забраться на склон так же быстро, как он. Филлис думала, что Красавчик Джон – чудесный.
Чуть дальше по холму и справа от них на улицу на дюйм-другой торчал священный камень собственного порога Филлис. Когда они с ним поравнялись, Филлис положила ладонь на тартановую руку Майкла и остановилась, чтобы посмотреть. Она не могла пройти мимо, не отдав дань, даже если молчаливую. Такая была у нее привычка – или греющее душу суеверие.
– Тут я жила, когда жила.
Над четырьмя каменными ступенями выцветала до серого цвета высохшего шалфея оливково-зеленая дверь номера 3 по Ручейному переулку. Дом был узкий и, очевидно, когда-то составлял единое целое с номером 5 – по соседству и чуть ниже по холму справа. Еще дальше в том направлении были забор и задняя калитка Ручейной школы, так что по утрам, когда Филлис просыпала уроки, она могла просто улизнуть через черную дверь, пройти до конца двора, который они делили с домом номер 5, и перелезть через стену, чтобы спрыгнуть прямо на школьный двор. Это значило, что в табеле Филлис всегда были высокие оценки за пунктуальность, хотя и Филлис, и ее родители отлично знали, что, строго говоря, она их не заслуживала.
Филлис помнила, что за старой дверью – с которой пузырями отходила хрупкая краска, раскрывая под собой воображаемые континенты голого дерева, – что за дверью не было ни коридора, ни сеней. Входишь без преамбулы в семейную гостиную Пейнтеров – единственную комнату на первом этаже дома. Из нее в единственное помещение наверху вела винтовая лестница – в спальню ее родителей, а прямо над той был чердак, где спали Филлис с сестрами. По ночам пятницы, когда было тепло, они сидели на подоконнике и смотрели на драки в пабе через улицу, в час закрытия. Крики и звон плыли через теплый воздух, пахнущий хмелем и медью, кровью и пивом. 1920-е, тогда телевизора не было.
Так как внизу находилась всего одна комната, места для кухни, очевидно, не оставалось – от всей кухни у них были кран с холодной водой и старое жестяное ведро на влажно блестящем бетонном блоке, стоящем на верхней площадке синих кирпичных ступеней, что спускались в подвал. Как и двор, подвал был общим с номером 5 по соседству и потому обширным, со множеством заворотов, закоулков и альковов, где легко можно было и заблудиться. В одном углу – под номером 5, а значит, технически, скорее в хозяйстве по соседству, чем дома у Филлис, – на земле лежала каменная плита, которую можно было сдвинуть только вдвоем. Прижавшись животом к прохладе и угольной пыли подвального пола, можно было заглянуть в короткий черный дымоход-колодец, с танцующими на стенках бледно-серебряными кольцами и рябью, где в темноте ревел вниз по склону ручей, давший название улице. Хотя тайный поток пенился белым и напоминал слюну, Филлис всегда казалось, будто она докторша, которая завороженно смотрит в разрез на шумящую вену – часть водной системы циркуляции Боро, соединяющей Монаший пруд и Алый Колодец. Под районом скрывалось много водоемов, и Филлис казалось, что в воде откладывался осадок всех чувств и переживаний, придающий ручью, холодной свежей дымке, от которой в подвале становилось сыро, горький памятный привкус.