Филлис опустила взгляд искоса на Майкла Уоррена, стоявшего сбоку.
– Знаешь, када я блесть живая, если сильно хворала или тревожилась, мне всегда снился один и тот же сон. Я стою на этой улице, в Ручейном переулке, где мы с тобой счас, и как раз смеркается. Я этого самого возраста, маленькая девочка, и вместо того, чтоб идти домой, просто торчу тут, гляжу, как свет газовой лампы в гостиной становится зеленым и розовым из-за цветных штор, которые мы задергивали на нижнем окошке на ночь. Во сне мне всегда казалось, что, где б я ни бывала, скока бы мя ни носило и не кидало, – када я здесь, гляжу на свет в розах на шторах, я наконец дома. Я никада не сомневалась, что, как умру, это место блестет ждать меня и все блестет просто здоровски. И вышло, что я, как всегда, права. Ни минуты нашей жизни не теряется впустую, а все снесенные дома, по которым мы скучаем, навсегда остаются здесь, в Душе. И не знаю, че я тогда так переживала.
Филлис шмыгнула и бросила последний пока что взгляд на свою бывшую резиденцию, а потом они продолжили путь. Следующая дверь справа от них и слева от номера 3 принадлежала лавке сладостей Райта, с осадистым эркером, где за маленькими толстыми квадратиками близорукого стекла выше по холму, сразу вслед за дверью с колокольчиком, были разложены товары. В свете того, что этот высший ландшафт был ворохом сонной шелухи, ряд поблескивающих хрусталем банок, казавшихся ожерельем на витрине магазина, был заполнен не настоящими сластями, а грезами о сластях. Лежали там шотландские терьерчики из янтарного ячменного сахара с закрученными туловищами, многие – слипшиеся в грозди по девять штук из-за теплого дня, а в банке с радужным шербетом (из него можно было делать сладкий сироп кали) виднелись дополнительные страты разноцветных порошков – светящихся, в отличие от обычных. Сверху лежал лиловатый слой, который было толком не разглядеть, а на дне банки – розоватый, который тоже не давался глазам, но если попробовать его съесть, то кажется, будто у тебя вареный язык. Только шоколадные радужные конфеты казались вполне обычными – пока она не заметила, что две-три выползали из банки по стенке, и не поняла, что это большие божьи коровки с разноцветной посыпкой на панцирях – розовой, белой и синей. Хотя ползучесть и смутила Филлис, из-за сахара на спинках их по-прежнему так и хотелось уплести. Она не ругала малыша, мешкавшего у лавки, за то, что он слишком долго таращился за стекла витрины, пока Филлис не дернула его за шиворот и не поторопила.
Не успели они заметить, как уже стояли на вершине и смотрели обратно на длинную улицу, где только что забирались. Она знала, что в мире живых Ручейный переулок был и не такой длинный, и не такой крутой, но знала и то, что таким его запоминали маленькие дети, которые канючили и висели на пальто матерей, пока те подгоняли их по непростому откосу. Филлис и Майкл, стоя наверху Ручейного переулка, глядели на запад через долину, над воспоминаниями об угольном складе на дороге Святого Андрея – полосатом, словно от лучей низкого солнца. За ним была сортировочная станция вокзала, где призрачные клубы дыма, словно духи ушедших поездов, вились над забытыми мертвыми путями, ведущими в крапивные моря, а еще дальше – зеленая денница парка Виктория, окатившая весь дальний край широкого неба лаймовым румянцем, который так и хотелось выпить досуха. Вдоволь насладившись мягким свечением панорамы мертвого мира, оба повернули налево и последовали за Красавчиком Джоном, Биллом, Марджори и Реджи на Нижнюю Хардингскую улицу.
Убегавшая к Графтонской площади, где когда-то была собственность у герцога Графтон, воскрешенная Нижняя Хардингская отличалась атмосферой от окружающих дорог сонного района. Она вспоминалась не в девственном состоянии – с кирпичами и их швами как новенькими, блестяще-оранжевого цвета, словно их раскрасили. Нет, ее с теплом вспомнили из более позднего периода, во время упадка улицы. Там, где когда-то друг на друга смотрели два ряда жилых домов стена в стену, непрерывных, не считая выхода на улицу Купер, поднимавшуюся направо, теперь вдоль левой стороны, расселенной из-за сноса, виднелись щербины. Некоторые из брошенных домов уже разрушили наполовину – бросалось в глаза отсутствие крыш, вторых этажей и водопровода. На одной высокой стене, ставшей палимпсестом обоев нескольких поколений, на петлях цеплялась дверь бывшей спальни, выходившая больше не к уютному обещанию сна, а на отвесный обрыв с дном из щебенки. Где-то полдюжины домов напротив конца улицы Купер вообще пропали, на их очертания намекали только останки кирпичных фундаментов, словно разбросанные детали мозаики, торчащие из травы и сорняков, заменивших любимый ковер передней комнаты.
Осиянное элегическим светом Души над головой, запустение казалось не сиротливым или уродливым – скорее печальной и душещипательной поэзией. На Филлис это производило странный успокаивающий эффект. Это словно бы говорило, что кому-то даже замшелые стадии медленного распада до ́роги во снах и воспоминаниях. Зрелище Нижней Хардингской улицы подтверждало чувство Филлис, что Боро были прекрасны даже во время унизительной и планомерной капитуляции. И пусть к 1959 году и времени Майкла Уоррена эта область внизу стала заросшим пустырем, Филлис не сомневалась, что она сохранится в сердцах местных жителей – по крайней мере, молодых.
Белокурая голова Майкла рядом закинулась, чтобы рассмотреть частично разрушенные фасады, к которым они приближались, догоняя четырех мертвых соратников у неумирающих террас. Мальчика как будто захватывали виды обнаженной перегородки или ажурного камина на втором этаже без пола. Он доверительно взглянул на Филлис, так что она склонилась, приложив ладонь к уху, чтобы послушать, что ему есть сказать.
– Эти дома похожи на мой на дороге Андрея, когда его показывал дьярвиш и я мог заглянуть за стены и видеть, что внутри.
Сама Филлис ни разу не бывала в такой поездке, на которую бес взял Майкла Уоррена, и слышала только пересказы из десятых рук впечатлений тех, кому повезло. Как следствие, она имела самое смутное представление, о чем говорит мальчик, так что ответила с невнятным, но все же знающим хмыканьем. Предотвращая дальнейший разговор, Филлис отвернулась от Майкла к остальной Мертвецки Мертвой Банде, которая собралась на теплых от солнца камнях перед снесенными домами напротив улицы Купер и, очевидно, ждала, когда их нагонит парочка отстающих. Реджи и Билл коротали время за весьма болезненной на вид игрой в кулачки, пока Красавчик Джон, сложив руки и улыбаясь, поглядывал на нее и ее пижамного мальчика. Утопшая Марджори сидела сама по себе на бордюре и смотрела на спуск улицы Купер к Беллбарн, где проживала перед тем, как, не умея плавать, нырнула в Нен, чтобы спасти собаку, которая, оказывается, умела.
С копошащимся позади Майклом Уорреном Филлис подошла к остальным и немедленно утвердила свой авторитет.
– Так, ну-ка, бросаем это дело. Какое ж это секретное убежище, если мы торчим перед ним на улице у всех на обозрении? Давайте-ка дворами, чтоб нас не заметили, а когда блестет можно, покажем пареньку логово. Билл, вы с Реджи кончайте и делайте, как велено, пока я вам уши не накрутила. И Марджори, чего развалилась как фон барон? Почечуй схватишь, если так сидеть на тротуаре.
Ворчливо нарушая себе под нос субординацию, мертвые дети прошли через провал в кирпичной стене, где когда-то была дверь номера 19 по Нижней Хардингской улице, и похрустели гуськом через хлам, колонизированный улитками, который когда-то служил залом, гостиной и кухней. Задняя кухонная стена пропала совсем, так что было трудно сказать, где раньше заканчивалось помещение и начинался двор. Единственной демаркацией была прибойная линия домашнего мусора, прижатая к единственной оставшейся черте кирпичей, – полоса трогательно знакомых и уютных отбросов. Лежала там кукольная головка из твердой старомодной пластмассы, коричневая и хрупкая: один глаз мертвый и закрытый, второй – раскрытый широко, словно с него соскользнуло пенни гробовщика. Сломанный пивной ящик и шасси коляски бок о бок с одинокими туфлями, смертельным горлышком склянки из-под молока и одной-единственной влажной и расползшейся газетой «Дейли миррор» с вызывающим заголовком «Ну и, эк скалица», хотя статья под ним была о кризисе Суэцкого канала.
Преодолев шаткую полосу препятствий внутренностей дома без крыши, банда наконец выбралась на остатки общего заднего двора, который когда-то охватывал номера с 17 по 27 на Нижней Хардингской. Это была область в 30 метров шириной, сползавшая лавиной высокой сухой травы к осыпающейся стенке в двадцати метрах ниже по склону. К этой нижней границе, местами обвалившейся оползнем кирпича цвета сомон, прислонились остатки двух двойных туалетов, а тут и там на заросшей площадке среди пожелтевших побегов компостировались до состояния сонного навоза горы мусора. Филлис позволила себе легкую самодовольную улыбку. Если не знать, где искать, то скрытое логово Мертвецки Мертвой Банды ни за что не разглядишь.
Она повела банду и Майкла Уоррена вниз по склону, мимо покосившейся кучи гофрированных железных листов, выброшенных дверей от шкафов и расплющенных картонных коробок. Примерно на полпути вниз она остановилась и гордо показала на кустистый откос, обращаясь к Майклу:
– И что думаешь?
Растерявшись, Майкл прищурился на экран из пожухлых былинок, а потом на Филлис.
– О чем? О чем я что думаю?
– Ну, о нашем логове. Поди. Встань поближе и глянь как след.
Застенчиво подтягивая пижамные штаны, мальчик наклонился, как ему и сказали. Через какое-то время он издал слегка разочарованный возглас, когда что-то обнаружил, – и, судя по реакции, ничего особенно интересного.
– Ой. Ты про это, про кроличью вору?
Он показал на мелкую ямку всего несколько дюймов шириной, и Филлис рассмеялась:
– Да нет! Эт как бы мы туда влезли? Не, погляди еще справа.
Она дала ему с миг покопаться в пустой области по левую сторону от норки, а потом пояснила, какое «право» имела в виду. Он продолжил поиск и почти немедленно обнаружил то, что должен был обнаружить, хотя в голове у него, судя по голосу, по-прежнему ничего не прояснилось.