е слышал, как за ними поворачивается ручка двери, когда Джон скакнул в шторы.
Промелькнула несущественная ткань, газообразное стекло – и оба полетели дымящимся бутоном через освещенную фонарями темноту. Как и обещал старший мальчик, спуск был необычно плавным, словно они погружались в клей. Хотя остальные дети нырнули сквозь стену всего за миг до них, Майкл видел, что Марджори, прыгнувшая последней, пока даже не достигла земли. Она приземлилась на улицу Алого Колодца водопадом испорченных смазанных снимков, подгибая короткие ножки в пухлых коленках, когда коснулась камней мостовой. Майкл подумал, что и они с Джоном наверняка оставили позади тот же исчезающий шлейф картинок, как затухший фейерверк, пока погружались в вязких тенях, а длинные конечности Джона уже готовились к незначительному удару.
Покинув спальню в тумане красок, они снова погрузились в черный, серый и снежный пейзаж призрачной стежки. Но даже так Майклу показалось, что в фонарном свете чувствуется гнильца, словно это уже не то чистое электрическое свечение, к которому он привык. Они с Джоном уже были почти на конце своей неспешной траектории, готовились стукнуться о грязный склон Алого Колодца, где поджидали их друзья, следившие за снижающейся парочкой нетерпеливыми тревожными взглядами. Слабое содрогание, когда ботинки Джона с расцарапанными носками встретились с землей, а затем Майкл уже стоял на мостовой с остальными детьми. Голова еще кружилась после безостановочного темпа побега, от которого он не успел опамятоваться, но Филлис Пейнтер, похоже, и не собиралась давать ему такую возможность.
– Двинули. Уберемся подобру, покуда за нами не погнались. Еще блесть время обмозговать это дело с Верналлами. Можем выйти на Мэйорхолд через многоквартирники и переулки, чтоб не плестись на виду по улице Алого Колодца, а то вдруг сторож выйдет поглядеть, как тут да че.
Она взяла дезориентированного Майкла за клетчатый рукав и поволокла через улицу к фабрике с надписью «Пресс-формы» (хотя знакомый знак с названием куда-то пропал), на тупом углу Банной улицы, а остальные дети потопали туда же рассыпавшейся группкой с ним и Филлис в центре. Что-то здесь было не так.
Он вгляделся через полуночную улицу в выбранном ими направлении и миг не понимал, куда попал. Почему это нижний конец улицы Алого Колодца такой широкий? Она как будто разлилась без малейших преград, и Майкл дивился, почему ему видно всю темную дорогу Андрея насквозь до самого вокзала, когда он осознал, что терраса через улицу от той, откуда они бежали, исчезла без следа. Между широким проездом и длинной голой стеной вдали на холме тянулся только клочок земли. Неожиданная заросшая пустота, где местами на боках валялись какие-то тоскливые штуки, напоминающие чудовищные птичьи клетки на колесах, вдруг показалась ему ужасной. Майкл хотел было спросить Филлис, что происходит, но она только торопливо влекла его по пустой улице.
– Не забивай голову. Просто шевели ногами и иди за нами… и не оглядывайся, а то вдруг сторож выглянет в окно и увидит твое лицо.
Последнее звучало слишком надуманной причиной – то есть ложью, будто у Филлис была другая причина не желать, чтобы он оборачивался. В совокупности с тем, как сгрудилась вокруг Мертвецки Мертвая Банда, словно закрывая что-то от его глаз, ее стращающий тон только сильнее убедил Майкла, что творится что-то не то. С растущей паникой он вырвал руку из крепкой хватки Филлис и развернулся, чтобы увидеть дом у нижнего угла улицы Алого Колодца, из которого они только что сбежали. Что там может быть такого страшного, что ему нельзя видеть?
С печальным видом Реджи и Утопшая Марджори расступились, чтобы Майкл взглянул между ними на только что оставленное здание. Оно стояло в тишине, слабый свет просачивался через шторы, задернутые на окне первого этажа. Если не считать того, что оно казалось больше, словно в один слепили сразу два дома, то – за исключением факта, что оно выросло на месте, где, по воспоминаниям Майкла о 1959 годе, был пустой двор, – вид казался совершенно нормальным. Ничего необычного или ужасного в самом жилье он не видел. Необычным, неправильным и ужасным оказалось то, что вокруг дома Майкл не видел вообще ничего.
Ряд террасы вдоль дороги Святого Андрея между Ручейным переулком и Алым Колодцем, где жили Майкл, его семья и все их соседи, испарился. На их месте – только нижний забор и живая изгородь игровых площадок Ручейной школы, а потом – очередной клочок опустевшей травы до самого тротуара и дороги. Не считая пары мелких деревьев, двойной дом у угла стоял в одиночестве на ночном краю земли – единственный глазной клык в сгнившей до основания челюсти. С положения Майкла среди других фантомных детей на склоне улицы Алого Колодца виделся небольшой лужок на другой стороне дороги Андрея, что лежал у основания Спенсеровского моста… а вернее, место, где лужок находился, когда Майкл был рядом в последний раз. От него не осталось ничего, кроме пограничной полосы деревьев, а за ней в темноте громоздились ряды гигантских грузовиков – на порядки больше, чем овощной грузовичок, на котором его пытался доставить в больницу сосед. Эти больше напоминали наставленные друг на друга танки, а то и целый передвижной филиал «Вулворта». В отдалении, в мигающей огоньками дали большой дороги, стояли фантастические фонари родом прямиком из снов – невозможно высокие металлические стебли, расцветающие на вершине двумя продолговатыми лампами. Гнильца, которую Майкл ранее заметил в освещении, словно концентрировалась у этих фонарей нездоровым ореолом, что предполагало, что они и были ее источником. Их немощные лучи падали на спящие фуры и блестящий асфальт пустого проезда, на шепчущий ковер, выросший на пороге его пропавшего родного дома, его испарившейся улицы. Где он жил. Где он умер.
Вот что не хотели показывать Филлис и остальные. Его обитель, не считая единственного домохозяйства, задержавшегося на этом свете нелепой насмешкой, сровняли с землей. Его опустошенный вопль достиг мертвых ушей на многие кварталы вокруг, вопреки стоячим соническим течениям призрачной стежки. Переполненный бесконечной утратой, душераздирающий плач пронзил ночь, расколов мертвый мир от края до края, пока живой Боро вокруг спал, не ведая ни о чем, взирая во сне на тревожную шелуху своего бесславного будущего.
Флатландия
Реджинальд Джеймс Фаулер – вот что было красиво выписано всего на двух сертификатах, что ему когда-либо вручали, – тех самых, которые давали любому просто за то, что пришел на этот свет.
Реджи Котелком он слыл с тех самых пор, как мисс Тиббс, читая реестр учеников в его первый день в школе, ошиблась в имени, сказав «баулер» – котелок. Сама шляпа появилась намного позже, и он носил ее в честь своего имени. Он нашел ее вместе со слишком большим и вечно сырым пальто на свалке у захоронений возле церкви Доддриджа, когда спал там на двенадцатый день рождения. К тому времени он уже видел сон, где мисс Тиббс показывает книгу под названием «Мертвецки Мертва Банда», с беспризорником в пальто и котелке на обложке, в золотом тиснении, но когда он наткнулся на эти вещи в реальной жизни, то видение уже было забыто и нисколько не интересовало. Он больше радовался, что нашел бесплатную одежду – первая удача со времен утраты обоих родителей.
В то время он пытался поднять себе дух, представляя, будто шляпа и пальто – гостинцы, рассказывая себе, будто вернулся папа и оставил их для него, развесил на ежевике, растущей в изгибе каменной стенки, покрытой зеленой присыпкой от старости. Если быть с собой честным, он понимал, что убранство, скорее всего, принадлежало старику по имени Маллард, который жил в Долгих Садах у Мелового переулка и который покончил с собой из-за депрессии. Наверно, его сын, что вскоре после этого устроился мясником в Лондоне, насмотрелся дома до тошноты на одежду самоубийцы, вот и выкинул. Это, по прикидкам Реджи, случилось где-то в семьдесят первом или втором – за год до того, как его самого извел мороз.
За годы в Боро многие сводили счеты с жизнью. Старик Маллард застрял в памяти Реджи только потому, что был мужчиной, тогда как почти все остальные были женщинами. Женщинам приходилось тяжелее – по крайней мере, так рассуждали между собой их мужья во дворе паба, если затрагивалась эта тема.
– Это со старыми домами что-то не так – таким было общее мнение. – Мужикам-то все с гуся вода, они же целыми днями на работе. А женщины вот маринуются в четырех стенах, им от этого никуда не деться.
Он часто задавался вопросом в досужие моменты, что же такое «это». Если «это» – что-то в самих старых домах, то, может, сырость или сухая гниль, миазмы какие, сочащиеся от балок и кирпичей, из-за чего человеку становится так невмоготу, что хочется наложить на себя руки, – хоть Реджи ни о чем подобном и не слышал. А еще из-за того, как об этом говорили взрослые, важно кивая над пинтами водянистого светлого эля, у Реджи сложилось впечатление, будто речь о живом существе, которое однажды забредает на постой и потом отказывается уходить. Что-то такое печальное и несчастное, что лучше уж умереть, чем жить с ним дома, хлопотать по хозяйству, пока оно сидит в углу, ерзает да щелкает, глядит на тебя своими знающими черными глазками. Реджи всегда представлял «это» в виде гигантской уховертки, хотя отчасти отлично знал, что речь о самом обычном отчаянии.
Этот неизгонимый ужас и расправился с матерью Реджи, так что он задумывался об этом часто. Она столько раз пыталась покончить с собой, что к третьей попытке даже стала находить в этом смешную сторону. В первый раз она попыталась утонуть в Нен, где та протекает у Лужка Фут, но речка там оказалась не такой глубокой, чтобы вместить женщину, так что она отказалась от такой мысли. Потом мама бросилась из окна спальни их дома на Газовой улице, но дело кончилось только сломанными лодыжками. В третьем случае она пыталась встать на колени и засунуть голову в печь, но газ кончился раньше нее, и во всем доме не нашлось пенни для счетчика. Именно из-за этого – из-за такой бедности, что не хватало денег даже на то, чтобы задохнуться, – мать Реджи в итоге и рассмеялась над всеми своими невзгодами. Реджи и папа так удивились, застав ее в веселом настроении, что присоединились, хохотали на промерзшей кухне с открытыми окнами, чтобы проветрить резиновые едкие пары. Сам Реджи закатился громче всех, хотя, конечно, и не понимал ситуации и смеялся только потому, что смеялись все вокруг. А еще, наверное, он хихикал от облегчения и благодарности, убежденный, что темная глава семейной истории наконец-то закрыта.