В каком-то смысле, конечно, он был прав: через несколько недель после потехи в холодной провонявшей кухне мать Реджи снова прыгнула из окна на втором этаже, на этот раз сумев приземлиться на безразличные булыжники мостовой Газовой улицы головой, чем и добилась своего. Глава определенно завершилась, вот только следующие оказались еще мрачнее, еще хуже.
Вслед за успешным четвертым и последним опытом жены в самоуничтожении папа Реджи тяжело запил, хлестал эль так, что только держись, а потом начал влезать в драки. Так продолжалось ночь за ночью – брызгала кровь из разбитых носов на стены нужников, сплевывались зубы в канавы Газовой улицы, как миниатюрные костяные ракеты с хвостом из красных искр, и дело неизбежно кончалось тем, что вызывали констебля. На первый раз его поколотили. На второй – скрутили, и Реджи даже не знал, в какой кутузке сидит папа. Брошенный, Реджи один жил в доме на Газовой улице неделю кряду, роскошествовал – ел и спал в большой постели родителей, не открывал, когда впервые пришел домовладелец. Но на следующий визит тот прихватил бейлифа, который попросту выбил дверь – к этому времени Реджи сверкал пятками в оставленном без присмотра заднем дворе, перескочил через противоположный забор и был таков.
Следующим адресом его проживания стал пустырь перед церковью Доддриджа – его еще звали захоронениями. Он остался вполне доволен маленьким домиком, который соорудил себе у забора, выходящего на Меловой переулок. И хоть это всего лишь был фанерный ящик, Реджи гордился, с какой смекалкой и умением обратил его в жилье. Перевернул его набок, вымел всех улиток и приладил чью-то выброшенную шторку на отверстие выхода наподобие двери. Замаскировал ящик ветками, думая, что так бы наверняка поступил настоящий индейский лазутчик, и сподобил себе копье для защиты, заострив длинную палку ржавым перочинным ножиком, пока не смекнул, что сам ножик – оружие куда лучше. Тогда он соображал туго, но ему и было-то всего лишь одиннадцать.
Впрочем, поиск еды и выживание, которые в подобных обстоятельствах могут показаться тяжелым трудом, Реджи давались просто и естественно. Он отирался на окраине площади в базарную ночь и искал раздавленные фрукты или овощи, брошенные среди папиросной бумаги, соломы и пустых коробок. Задняя дверь пекарен к закрытию нередко приносила плоды в виде буханки – уже нетоварного вида, но еще и несовсем зачерствевшей, – а у мясника иногда можно было разжиться костями для супа.
Как-то раз, пока он брел одним нескончаемым днем по улице, повесив голову, Реджи осознал, сколько люди теряют мелких монет, особенно у лавок. Реджи и искал их, и иногда попрошайничал ради полпенни, а один раз подрочил старому бродяге, который обещал трехпенсовик, а потом пошел на попятную. Это было в джунглях нехоженого речного берега между парком Виктории и Лужком Пэдди, куда нельзя было попасть, кроме как проплыв под Спенсеровским мостом, – в дичи, где пахший сыростью босяк соорудил себе костерок из обрывков картона, валежника и обрезков ковра. Реджи до сих пор с содроганием вспоминал, как зашипела малафья усатого мужичка, скользнув жидкой дугой в желтое пламя, – и все зряшно, даже жалкого фартинга не обломилось. И все же, несмотря на разочарования, Реджи как-то перебивался. Он не был беспомощным, не был слабым – ни телом, ни разумом. И убил его в итоге не недостаток пропитания, а английская зима, а с ней никак сладить нельзя, как бы ты ни был силен, умен или сметлив. Когда спустя пару дней его нашли в ящике, он свернулся калачиком, а одно веко смерзлось с глазом. Вот и вся недолга, вся незамысловатая жизнь Реджи – хотя, очевидно, далеко не все его существование.
Если честно, в смерти он устроился куда лучше, чем в жизни, мигом почувствовал себя в новой среде как рыба в воде. Впрочем, он до сих пор помнил, как удивился и растерялся в первые часы после кончины. Случилось это утром воскресенья. Реджи проснулся под странно приглушенный звон церковных колоколов и почему-то пугающее осознание, что ему уже не холодно. Он попытался откинуть полог занавески, служившей дверью, но произошло нечто непонятное – он обнаружил, что стоит на четвереньках снаружи своего самодельного фанерного дома, тогда как прилаженные к выходу тряпки так и висели неподвижно.
Если задуматься, первым делом его поразило, что трава, на которой он присел, – устрично-серая, а не зеленая, хотя налет инея и оставался зернисто-белым. Поднявшись на ноги и оглядевшись, он увидел, что все стало черным, белым и серым, в том числе слабый цветочный узор на прилаженной к выходу занавеске – на самом деле не иначе как безжизненно-синий. Теперь он невольно улыбался, когда вспоминал о том, как под еле слышный перезвон колоколов в черно-белом окружении пришел к пугающему выводу, что во время сна оглох и ослеп на цвета – будто это самое страшное, что может случиться зимней ночью. Только когда он заметил картинки себя, что оставлял при каждом движении, у Реджи закралось подозрение, что случилось что-то непоправимое, и не помогут тут ни очки, ни ушные трубки.
Конечно, вскоре после этого он принялся экспериментировать с прикосновениями, обнаружив, что они ему больше не даются. Попытавшись отодвинуть занавеску от двери грубого прибежища, он увидел, что рука проходит сквозь ткань, словно той вовсе нет, и исчезает с глаз долой, пока он ее не отдергивал. В тот момент Реджи удумал, что для того, чтобы заглянуть в ящик, можно наклониться лицом через материю полога – точно так же, как только что проходили сквозь его пальцы.
Каким же он был жалким, мальчик в ящике. Замерз в той же позе, в которой заснул, – лысые коленки подтянуты к груди, прижата к земле сплющенным ухом ладонь, брови покрылись наледью. На незаметных волосках веснушчатой щеки поблескивала кристальная пыль, а на одной ноздре повисла серая сосулька соплей. В отличие от большинства обитателей призрачной стежки, встреченных впоследствии, Реджи признал свой труп сразу же. Во-первых, мертвый ребенок был в длиннополом пальто и котелке – точь-в-точь тех, что были на нем самом в тот же момент. Во-вторых, родимое пятно Реджи в форме Ирландии, словно расплескавшийся чай на левой икре над закоченевшими складками подмороженного носка. Скачущие запятые, которые он заметил краем глаза, оказались трезвомыслящими и прагматичными блохами, покидающими своего хозяина. Он закричал – на удивление глухой звук практически без резонанса – и отдернул голову за висящую шторку, и она даже не шелохнулась.
Потом Реджи какое-то время хныкал, а по его лицу катились несоленые сгустки эктоплазмы – скорее воспоминание о слезах, чем сами слезы. Наконец, когда стало очевидно, что, плачь не плачь, никто не придет и ничего не исправит, он громко шмыгнул и выпрямился, решив не падать духом. Выпятив нижнюю губу и подбородок, он твердо зашагал по захоронениям в сторону церкви Доддриджа, и промерзшая почва под невесомым шагом почему-то казалась пружинистой и поддавалась, как торфяной мох. От спины шелушились серые реплики, преследуя его вереницей по январскому пустырю, и самые дальние фигуры блекли, пока в начало очереди вставали всё новые.
Потому как стояло воскресенье, Реджи увидал немало людей и парочек, пробиравшихся по косым улочкам Боро к церкви, хотя из-за пагубного холода их ряды были малочисленнее, нежели в какой другой день. Шагая через захоронения к старой церкви и собирающейся пастве, он заметил, что больше никто не терял за собой своих изображений, как он. У него возникло дурное предчувствие по поводу того, что это могло бы значить, но он все равно попытался окликнуть прихожан и поздороваться. Только по ошибке он выговорил «Вгробсойте!», хотя сомнительно, что ответ набожного собрания изменился бы, как это ни произноси. Они обменивались друг с другом любезностями, кутались в зимнюю одежду и шаркали к потертым железным воротам и не обращали на него ровным счетом никакого внимания. Даже когда он плясал прямо перед ними и обзывал в лицо – чудны´ми перепутанными обзывательствами, которые казались неправильными даже самому Реджи, – они просто смотрели сквозь него. А одна – пухлая девочка – даже сквозь него прошла, подарив короткое незваное зрелище хлюпающих вен, костей и промелькнувшей гадости, которая, верно, была мозгом. Этот случай окончательно убедил Реджи в его состоянии, он наконец смирился с тем, что люди его не видят и не слышат потому, что остались среди живых, тогда как ему место теперь, очевидно, среди мертвых.
Прошло немало времени, пока Реджи стоял у ворот, переваривая этот отчаянный факт, когда он вдруг услышал тонкие щебечущие голоса над головой и пригляделся к карнизам церкви Доддриджа.
С тех пор как Реджи скончался, ему, должно быть, тысячу раз объясняли этот феномен – как все соотносится с какой-то особой версией геометрии, – но он ни в какую не мог уложить это по полочкам в голове. Он и обычной геометрии не представлял толком, а уж новый ее вид и вовсе был навсегда обречен остаться за пределами понимания. Он сомневался, что когда-нибудь по-настоящему поймет, что же увидел, когда поднял взгляд к верхним пределам скромного сооружения.
Все контрфорсы и прочее, что должно торчать наружу из верхних стен, теперь как будто торчало внутрь, словно здание вывернули наизнанку. В зримых нишах и выемках, получившихся благодаря этому эффекту, восседали маленькие человечки, не выше десятка сантиметров, и все отчаянно махали Реджи и звали его чирикающими мышиными голосками.
Тогда, в возрасте двенадцати лет, он бы, наверное, поверил, что перед ним пикси, не будь они так паршиво и серо одеты или знакомы лицом. В крошечных кепках и мешковатых штанах на мизерных подтяжках, в фартуках и черных чепцах они мельтешили туда-сюда по муравьиным балконцам, образованным выпуклыми впадинами. Манили и жестикулировали, кликали миниатюрными ртами, а их лица были отмечены все теми же бородавками, косоглазием и красными носами, что найдешь в любой толпе попрошаек в базарный день. На лацканах пальто женщин были прикреплены микроскопические брошки, дешевые и потускневшие. Пуговицы рубашек мужчин – те, что еще не оторвались, – были такими мелкими, что еще чуть-чуть и не разглядишь. То были не остроухие фейри из книжек с картинками во всем своем броском шике, а самые обычные люди во всех своих неказистости и неприглядности, только почему-то съежившиеся до размера жутких верещащих жуков.