Реджи всегда ладил с Биллом. Было в пареньке что-то непростое, но в то же время простецкое; не внушающее такой страх, как начищенная аура благородства, разлитая вокруг большого Джона геральдическим свечением. Рыжий пацан был отзывчивым и веселым, имел репертуар шуток таких грубых, каких Реджи раньше и представить не мог, и казался поразительно осведомленным для восьмилетнего мальчика, пусть даже мертвого. Реджи пожал плечами:
– Вестимо, лучше хоть раз сделать, как велит Филлис, не то она нас распечет на все корки. Словим шерстистого слона другим разом. Айда глядеть новые многоквартирники, где раньше блесть улица Рва, разыщем спиногрыза там. И на том и раскланяемся с этим треклятым столетием и возвернемся туда, где получше.
Они пошли бок о бок, сунув руки в карманы, по тропинке вдоль нижнего края погрязшего в ночи двора, неторопливо направляясь к противоположным воротам, что вели на Банную улицу. Билл кивал, соглашаясь с последним замечанием Реджи, а остаточные изображения растянули его лицо в форме морковки под стать рыжим волосам, хоть и всего лишь на миг.
– А ты прав, Редж, как ни обидно уступать гребаному викторианскому жмурику вроде тебя. Вот я пожил в этом сраном веке, пожил дольше, чем ожидал, и по чесноку скажу – даже мне он кажется херня херней. Хоть счас согласен на пятидесятые или шестидесятые. В смысле, знаю, тут уже в те времена блесть паршиво, но ты ж сам оглянись. Тогда блесть еще фигня.
Широкий многорукий жест Билла охватил замусоренную асфальтовую площадку слева, дохлые кустарники справа и подразумевал весь разоренный район вокруг. Когда они проходили сквозь черные прутья ворот Банной улицы и оставили заляпанный тенями двор позади, Реджи внимательно изучил Билла и спросил себя, можно ли признаться в невежестве почти обо всем их загробном мире, не показавшись дураком и не вызвав на свою голову насмешки. Несмотря на то, что Билл выглядел в разы моложе Реджи, викторианцу казалось, что тот наверняка дожил до куда более почтенного и мудрого возраста, чем справился сам Редж с его-то жалкими двенадцатью годками. Как ни странно, он смотрел на низкого мальчишку снизу вверх, словно Билл был взрослым с солидным опытом, и потому Реджи вдвойне не хотелось обнажать свое унизительное незнание, забрасывая Билла вопросами, на какие с удовольствием хотел бы знать ответ: простейшие подробности их загадочного посмертного существования, которые ему так никто и не объяснил и о которых он стеснялся поинтересоваться. Его политикой было поддерживать фасад искушенного молчания, чтобы никто не подкалывал за то, что он необразованный отсталый неуч из отсталого века – которым, как боялся Реджи, он и был. И все же Билл не казался тем, кто будет осуждать, и, когда они вступили на темный склон Банной улицы, Реджи подумал пойти на риск, пока они наедине и представляется возможность.
– А ты ждал, что все блестет так, когда ты умрешь? Дескать, зодчие, черное и белое, картинки за спиной?
Билл только ухмыльнулся и покачал ненадолго умножившимися головами, пока мальчики прогуливались по ночной улице в направлении квартир Дома Рва.
– Какой там, ты че. Сомневаюсь, что хоть кто-то думал, что все блестет так. Ни одна главная религия об этом не говорила, и не помню, чтоб какие-нибудь махариши рассказывали про остаточные образы, или Бедламских Дженни, или даже про одну и ту же жизнь раз за разом, когда тебя преследуют старые косяки и хрен че с ними поделаешь.
Они начинали спускаться к низине с гаражными воротами на подвальном уровне многоквартирника слева и промежутком безликих серых кирпичей справа. Билл словно впал в задумчивость из-за своих последних слов.
– Хотя, если подумать, тусил я с одной чикой, и охренеть можно – она знала че угодно: хлебом не корми, дай на уши подсесть. Помню, вот она говорила, будто думала, что мы живем одну и ту же жизнь. Говорила, будто это связано с четвертым измерением.
Реджи застонал:
– Ох, только не проклятущее четвертое измерение! Кто мне его токмо ни объяснял, и никто так и не вбил в голову. Филлис говорит, что четвертое измерение – это сколько существуют вещи и люди.
Билл наморщил нос в дружелюбной усмешке.
– Да она сама не знает, че говорит. В смысле, в чем-то она права, но время – не четвертое измерение. А та чика рассказывала, течение времени – это как мы видим четвертое измерение при жизни.
Рассказывала про всяких чудил, которые первыми выдвинули мысль про четвертое измерение, – они, кстать, жили вскоре после твоего времени. Блесть один мужик Хинтон – он устроил тройнячок со своей женушкой и еще одной бабой и сдристнул из страны. Говорил, что время и пространство на самом деле один большой охрененный кирпич с четырьмя измерениями. Потом был еще один чувачок, по имени Эббот. Он объяснял все в духе детской сказки, в книжке под названием «Флатландия».
Пока они плыли по бетонным ступеням к стене у противоположного конца впадины, Реджи гадал, ту ли неприличную сцену, что он себе представил, обозначает загадочный «тройнячок», но потом с неохотой заставил себя вернуться мыслями к теме, которую они обсуждали с Биллом. Реджи был уверен, что если он когда-нибудь хочет усвоить эту всякую особую геометрию, то, по всей вероятности, его последняя и главная надежда – такое объяснение, которое понятно и ребенку. Он как умел сосредоточился на том, что говорил Билл, и ловил каждое слово.
– Эт самый Эббот вместо того, чтобы распространяться о четвертом измерении, пока у всех пар из ушей не повалит, эт Эббот описал все так, будто дело происходит с маленькими плоскими человечками в мире с двумя измерениями, словно они живут на листе бумаги. Он говорил так: эти плоские придурки, да, у них только длина и ширина, а глубину они даже во сне представить не могут. Ваще не секут про верх и низ. У них блесть только взад-вперед, направо и налево. Третье измерение, в котором живем мы, им не сильно понятнее, чем для нас – четвертое.
Это уже начинало казаться Реджи многообещающим. Он легко мог представить двумерных существ, более плоских, чем комариные личинки, каких иногда видно, если присесть у дождевой лужи и прищуриться многократно усиленным зрением мертвых. Он вообразил бесформенные кляксы, которые ведут житье-бытье на плоском листе бумаги, ходят вперед-назад и по бокам, и даже улыбнулся. Как шашки по доске, только, очевидно, еще тоньше.
Наверху каменной лестницы была парковка под ночным небом, ограниченная с южной стороны высокой черной изгородью, хотя Реджи помнил, что, когда он с Мертвецки Мертвой Бандой проходил здесь в 1970-х на пути в Снежный Город, здесь была странная и уродливая игровая площадка, немало озадачившая детей. Теперь в темноте, словно задремав между убийствами, затих десяток современных машин – тупоносых и хищных. Но Уоррена нигде не видать.
Стоянку построили на месте, где на полвека вниз по прошлому лежала улица Фитцрой. Реджи и Билл заструились по склону под черным одеялом неба, расшитым серым облаком и несколькими одинокими звездами, почти неразличимыми. Скопище угловатых зданий, оставленное позади, – серые шелушащиеся блоки Домов Форта и Рва с утопленными дорожками между ними и перилами на балконах, – возвели в 1960-х на щебне, оставшемся от улиц Форта и Рва, и Реджи этот вид удручал еще больше, чем запущенный корпус «Серых монахов» из 1930-х, который хотя бы отличался мягкими обводами бетона. Пока их подобия мерцали по темному съезду с парковки на Меловой переулок, Реджи мог разобрать в окнах одноэтажного здания на кургане неуклюжие детские рисунки. Он откуда-то взял, что давно здесь была танцевальная школа, но за промелькнувшие годы она превратилась в ясли. Впрочем, бывает участь похуже. А в очерченном серебром сумраке Билл продолжал описание плоского народца в приплюснутом мире, который они считали целой вселенной.
– Короч, если плоский мужичок хочет зайти внутрь, побыть наедине с собой, ему надо всего лишь нарисовать на плоском листе бумаги квадрат – и вот те и апартаменты, да? На хер остальных плоскунов. Если ему так хочется, наш чувак может просто зайти в квадрат и закрыться – и все, чурики, я в домике. Но это он не врубается, что над его измерением блесть третье, где на него такие смотрим мы и видим, как он засел в своих четырех линиях – стенах, на его деньги. Он даже представить не способен, че там над ним, пушто не может представить верх – ток вперед, взад, направо и налево.
Бедный ушлепок, сидит он там, а мы можем как бы тупо наклониться и взять его, а потом посадить снаружи дома. Че он подумает? Ему покажется, что из ниоткуда явилась неведомая херня долбанутой формы и утащила его как бы сквозь стену. Так и гребануться недолго. Вот и мы так же глядим кому-нить в хату с Чердаков Дыхания. Мы над ними в таком месте, какого они не видят и даж вдуплить не могут, пушто их мир по сравнению с нашим плоский, прям как бумажный – плоский по сравнению с их.
Мальчики-духи выходили на опустевшую развилку Малой Перекрестной улицы и Мелового переулка сразу напротив яслей, и вдали в нортгемптонской ночи стоял приглушенный гул пьяных песен и злых воплей, испуганного визга, неустанного хрипа из-за катара далекого дорожного движения, протяжных и коробящих нервы залпов жутких незнакомых инструментов, о которых Билл сказал, что это либо сигнализация, либо телефоны, либо сирены, – и каждый звук прибивался мертвой акустикой призрачной стежки до необычно настойчивого бормотания. Реджи показалось, что в пятом или шестом куда как больше звенящих и неприятных звуков и куда меньше звездного света, чем десятилетия назад, когда Реджи больше устраивало соотношение между этими двумя феноменами.
Пока их неторопливый путь начал медленно загибаться налево, к Малой Перекрестной улице, Билл все трещал о четвертом измерении, и Реджи, к своему великому удивлению, обнаружил, что улавливает суть, несмотря на обрывки незнакомого и непонятного сленга. Например, «чика», похоже, означало «девушка» или «женщина», и Реджи подумал, что это что-то вроде «ясочка», как говорили мужчины при его жизни, еще в тысяча восьмисотых. С другой стороны, он понятия не имел, что такое «вдуплять», если только не «заглядывать в дупло», хотя вряд ли Билл имел в виду это. Судя по тому, что он говорил, это, скорее, означало что-то вроде «понимать». Реджи бросил ломать голову и сосредоточился на том, что сейчас объяснял Билл.