– Во. Видал? Эт лорд-протектор – вот кто эт блесть. Эт Оливер Кромвель.
Бессонные мечи
Взрывающийся мужик на балконе пронял Джона до печенок. Ему нравилось думать, что его непросто вывести из равновесия, но двуногому огненному шару это удалось, тут не поспоришь.
Начать с того, что Джон ни разу не видел, как выглядит взрывающийся человек – не в таких застывших подробностях и не снаружи. Когда этот жребий выпал самому Джону во Франции, он еще добрых несколько минут не понимал, что случилось. Просто решил, что враг промазал, и помчал по дороге с остальными парнями. Заметил, что бомбежка притихла и что все вокруг заплыло черным и белым, но просто решил, что от взрыва вышли из строя глаза и уши. Только когда он осознал, что оставляет за собой картинки в отличие от странно оглохших к зовам сослуживцев, Джон начал постигать, что случилось.
Стоило осознать свои обстоятельства, как он поддался ужасу, но это вполне нормально: это кровавая смерть. Так что встреча с малым на пролетах у Стройки, с его натужной улыбкой и испаряющимися слезами на щеках, в смертельном ореоле, застывшем в отвратительной секунде на целую вечность, потом что так он нравился себе больше всего… Джон никак не мог отойти. Когда Билл рассказал, что живые бомбы идут на это ради религии – так сказать, в священной войне, – Джон вообще перестал что-либо понимать.
При жизни Джон был христианином. Так себе христианином, конечно: не таким серьезным, как старший брат, но все же серьезнее сестры, мамки и остальных братьев. Он ходил по воскресеньям в церковь на улице Колледжа, где состоял в Бригаде мальчиков. Там Джон молился, распевал псалмы, учился маршировать в строю и привык не видеть в этой комбинации ничего странного. Вперед, Христово воинство, и все такое прочее.
В родном доме, где он вырос, не было никаких особенных священных книг, не считая самой Библии, которую, стыдно сказать, Джон считал тоскливой донельзя, и старого издания «Путешествия пилигрима», с которым у него сложились отношения получше. В то время он не представлял, что должны символизировать персонажи Баньяна с аллегорическими именами, но просто наслаждался историями и считал, что понимал соль морали. Он даже наполовину углубился в «Духовную войну» Баньяна – и там впервые наткнулся на название города Душа, – прежде чем сдался перед непониманием и скукой. Все это лишь подчеркивало то, что ему вбивали в Бригаде мальчиков, с десятиминутной молитвой после часовой тренировки в верхнем зале церкви, в сине-черных военных кепках на склоненных головах, – ощущение, что христианство и марш связаны неотрывно. Потому он не был чужд мысли о родстве между войной и религией, но только если речь о настоящей войне, с солдатами в настоящей форме. А мужчина на балконе – гражданский, взрывающий себя и забирающий с собой остальных во имя Бога, – это совсем другое дело. Такую войну и религию Джон понять не мог.
И завтрашнее Боро, из которого прибрел в 1959 год вечно взрывающийся человек, – это будущее Джон тоже не мог понять. Как же всего через шестьдесят лет пошарпанный мирный район породит такое? Хотя Джон после дружбы с Мертвецки Мертвой Бандой побывал на разных вылазках в двадцать первый век, он осознал, что даже минимального понимания, чем в будущих десятилетиях живут, дышат и думают люди, у него не больше, чем о Франции, где он умер. Мальчик только знал, что из-за этого получеловека – полуримской свечи ему стало страшно за Боро, и за Англию, и за весь грядущий мир. Во время драки зодчих и драмы в бильярдном зале Джон обнаружил, что все его мысли заняты только этой озаренной фрагментированной фигурой, шаркающей по деревянным галереям рая, которого не могла ни вообразить, ни предугадать, навек окутанной пламенем собственного варварского мученичества.
И только когда Джон понял, куда Филл Пейнтер собралась завести банду после побега из клуба снукера, он начал обращать хоть какое-то внимание на их текущее предприятие, не в силах изгнать из головы завораживающее видение человека-взрыва. Английская гражданская война – она стала хобби Джона в загробной жизни, примерно как Реджи Котелок повернулся на машинах, а Марджори влюбилась в книги. Если что-то и могло помешать образу ходячей детонации докучать Джону, то только мысль о туннеле в 13 июня 1645 года, в Дом Хэзельриггов на Лошадиной Ярмарке – или, как его звали местные, Дом Кромвеля.
В краткой интерлюдии между своей смертью и встречей с Мертвецки Мертвой Бандой Джон преследовал свой интерес в одиночестве. Он дважды побывал в Несби – один раз за час-два до битвы и один – во время, – и отправлялся по дороге Уэллинборо до Эктона, чтобы взглянуть, как потом обращались с пленными роялистами. Но он еще не наносил визит в оказию, представшую его глазам теперь: только что повышенный до генерал-лейтенанта, восходящее парламентское светило Оливер Уильямс, он же Кромвель, разбил бивак на Лошадиной Ярмарке в ночь перед решающей битвой Английской гражданской войны.
Джон помнил, как одиноко ему было в годы после смерти перед знакомством с Филл и бандой. Возвращение из Франции прошло с удивительной скоростью. Вот он стоит в изборожденной снарядами грязи, в ужасе глядя на собственные потроха – блестевшие, вывалившись из разорванного тела к его ногам, – и отчаянно жалея, что не дожил, чтобы снова увидеть родной дом. И вдруг – вот он уже посреди лужайки за церковью Святого Петра, только уже серой и серебристой в бесцветных просторах призрачной стежки. В небе сверкающей летней платины стояли на приколе облака пролитого молока, и Джон отправился по травянистому склону к жилой террасе под холмом, оставляя за собой в воздухе парад заляпанных грязью солдат.
Да, он видел и маму, и даже сестру, которая пришла в гости с двумя дочками, но они Джона видеть не могли, и вся встреча оказалась разочаровывающей и удручающей. Еще хуже было то, что мама и сестра, очевидно, еще не знали, что он умер. Когда сестричка начала читать вслух письмо от Джона для ее дочки Джеки о том, как им будет весело на следующей увольнительной, когда все засядут за семейный стол уплетать за обе щеки мамкин запеченный пудинг, Джон сломался. Мама, сидя в мягком кресле в углу, тепло улыбалась, пока ее единственная дочь читала послание, накорябанное карандашом на мелких страничках блокнота, и, очевидно, грезила о том, как станет печь с сыновьями пудинг, – так же, как Джон в ту ночь, когда писал племяннице. Она не знала, что этого пиршества не будет. Она не знала, что привидение ее сына сидит на продавленной софе с конским волосом по соседству и беспомощно рыдает из-за нее, из-за себя, из-за всей проклятой войны. Когда стало невмоготу, Джон заструился через запертую входную дверь, подальше по Слоновьему переулку к Холму Черного Льва, тем самым положив начало недолгому существованию неприкаянным.
Впрочем, Джон ни в коем случае не был таким же неприкаянным, как большинство остальных. При жизни он всегда следил за презентабельным внешним видом, и к смерти тоже подошел с воспоминаниями о муштре, почерпнутыми из еженедельных статей для мальчиков. Устроил себе логово в заброшенной круглой башне, нелепо торчащей из закрытой викторианской фабрики на другой стороне Холма Черного Льва. Отчасти выбрал это место из-за чувства, что порядочным призракам полагается обитать в каких-нибудь подобающе жутких местах, вроде замков, а отчасти потому, что его первый вариант, церковь Святого Петра, уже и так была перенаселена привидениями. За первую разведывательную экскурсию в обновленное норманнами саксонское здание Джон повстречал по меньшей мере пятнадцать штук. У ворот на Лошадиную Ярмарку сидело привидение калеки-попрошайки, говорившее на таком архаичном английском с таким невнятным акцентом, что Джон не понял ни слова. У само ́й церкви Джон встречал фантомных пасторов и прихожан из нескольких эпох, а также пообщался с геологом по имени Смит, который заявил, что открыл известняковый хребет, растянувшийся от Бата до Линкольншира, под названием Юрский Путь. Со слов дружелюбной и разговорчивой души, именно пересечение этой первобытной тропы длиной в страну и реки Нен и предопределило удобное расположение Нортгемптона. Сам Смит, между прочим, умер здесь же, на Лошадиной Ярмарке, пока был в городе проездом, и его память увековечили табличкой на церковной стене, которую он тут же гордо показал Джону.
После краткого знакомства с другими обитателями призрачной стежки Джон избрал политику невмешательства. Он смотрел из окна своей башни, как духи приходят и уходят, но они казались ему слишком странными, а некоторые – и чудовищными, чтобы почувствовать тягу к их обществу. Например, однажды Джон заметил гигантскую птицу на длинных ногах, сделанную из камышей и ходулей, которую видел снова совсем недавно, на балконах снаружи Стройки. В том первом случае он наблюдал, как она описала у церкви Святого Петра полный круг, прежде чем продраться через стену из тысячелетних камней и скрыться из виду. Тогда он не представлял, что это такое, да и сейчас мало что изменилось. Создание с деревянным клювом, оставлявшее лужицы призрачной воды всюду, куда ступало долговязыми ногами, только служило иллюстрацией причудливости полумира, побудившей Джона выбирать изолированную тропу самодостаточности во всех посмертных выборах.
Он нашел, что ему вполне нравится собственная компания, нравится планировать экспедиции вроде походов в Несби, хоть его второй визит в гущу настоящей битвы оказался ужасным и даже вызвал чувства благодарности за то, что его убило бомбой, а не пикой. В общем, в первые месяцы смерти его охватили оживление и неугомонность, и вот тогда-то Джон впервые понял, что больше не носит военную форму. Просто однажды опустил на себя взгляд и обнаружил, что одет в черные шорты по колено, джемпер, связанный мамкой, и носки с ботинками – так, как ходил в двенадцать лет. Теперь он, конечно, понял, что его призрачное тело медленно стремилось к виду, с которым он был счастлив при жизни, но в то время он просто радовался, что снова стал мальчиком, и не задумывался, как это произошло.