Он окунулся в одиночные эскапады с обновленной энергией, всегда выбирая самые лихие авантюры, возомнив себя мертвым Дугласом Фэрбенксом-младшим. Когда в начале Золотой улицы упал британский бомбардировщик, Джон видел, как тот пролетел у него над самой головой, из окна башни у основания Лошадиной Ярмарки, и тут же помчался через блестящую темноту по тянущейся с востока на запад дороге, преследуемый ватагой остаточных образов школьников, чтобы посмотреть, нет ли там погибших, не появились ли новые призраки, которые тыркаются по округе без толку и нуждаются в совете.
Как оказалось, в жутком крушении огромного самолета никто не погиб – команда и пилот уже эвакуировались, так что жертвой на Золотой улице в тот поздний вечер оказался только велосипедист, сломавший руку. Единственным призраком на месте, за исключением Джона, оказался сам самолет. Поразительно: его материя почти полностью уничтожилась при жесткой посадке, но эфирный корпус судна вогнало в туманный дерн призрачной стежки, так что под поверхностью улицы фантомный бомбардировщик оставался целехонек. И вот когда Джон сидел в его кокпите, выкрикивая приказы воображаемой команде и делая вид, что он на опасной миссии, он обнаружил, что его окружили четверо прыскающих младших привидений, представившихся Мертвецки Мертвой Бандой.
Стоя теперь в Доме Хэзельриггов, глядя, как Кромвель строчит в дневнике, пока за окном угасают последние длинные лучи дневного солнца, Джон улыбнулся, вспоминая первое приключение с остальными детьми-привидениями – или «Дело о Подземном Самолете», как Филлис потом требовала его называть. Дурачась у панели управления нематериального судна, призрачные сорванцы обнаружили, что могут медленно двигать его вперед, всего лишь притворяясь, что летят, – главное, притворяться усердно и убедительно. Хотя они не могли набрать обороты, чтобы прорвать поверхностное натяжение улиц и поднять борт обратно в воздух, ребята выяснили, что могут плыть под землей с безмятежной и величавой скоростью, а то и уходить в штопор в геологические страты под городом, навалившись на рычаг управления. Но путешествовать сквозь глину и камни было не так уж весело, так что они придерживались коридора в нескольких футах под поверхностью. Там они рокотали по туннелям, криптам и подвалам, а также пережили комично-противный эпизод, когда въехали в старинную железную канализацию. Наконец, смеясь над собственным остроумием, они аккуратно привели фантомный аэроплан в пространство подземного бара на углу Георгианского ряда и Лесного Холма, интерьер которого, по совпадению, должен был воссоздавать фюзеляж и сиденья пассажирского самолета, а потому стал идеальным местом парковки их призрачного судна.
Джон там же, не сходя с места, отрекся от былой независимости, связав судьбу с этими хулиганами, которые умудрились превратить смерть в ярмарку. С той радостной ночи он не возвращался в сиротливую башню, предпочитая кочевую жизнь призрачных детей, озорничающих во всех эпохах и измерениях, шныряющих между чистилищем и раем, от тайного логова к тайному логову. Он всем сердцем полюбил новых друзей, хоть Реджи Котелок иногда и щурился с презрением из-под полей шляпы, а от Утопшей Марджори редко когда дождешься больше одного-двух слов.
Лучше всего он поладил с Филлис Пейнтер. Забавно, но ему казалось, что они даже влюблены. Всякий раз, когда она смотрела на него, он видел в горящих глазах восхищение и надеялся, что она видит то же самое в его глазах, хотя и знал, что дальше их отношения не зайдут без того, чтобы не испортить дружбу. На взгляд Джона, у них с Филлис, возможно, была самая лучшая любовь – детская игра в любовь, представление начальной школы о том, что значит иметь пару. Чувство глубокое и не омраченное ни единой тучкой практического опыта. Не дожив до двадцати лет, Джон успел сменить несколько подружек и дошел с одной до конца. И хоть он не спрашивал прямо, но у него сложилось впечатление, что Филл Пейнтер дожила до почтенной старости и когда-то, возможно, даже была замужем. Так что в какой-то степени оба прошли взрослый этап любви, и звериное удовольствие от секса, испытания и терзания страсти потеряли былую привлекательность.
Оба познали зрелую любовь и все же выбрали ее ребяческую вариацию ради восторга вечного детсадовского увлечения, романа, который не дорос даже до стадии встреч за велосипедными гаражами. Они избрали лишь росу на гладкой кожице любви, а сам ее плод оставили нетронутым. По крайней мере, так казалось Джону, и он подозревал, что все это верно и в случае Филл. Так или иначе, чему бы ни был обязан успех их отношений, они любили друг друга по-своему уже несколько безвременных десятилетий, и Джон надеялся, что это продлится до самого порога вечности.
Принимая во внимание все обстоятельства, смерть обходилась с Джоном не хуже, а то и лучше, чем жизнь. Беспутные проделки призрачной банды, скачущей от одного абсурдного приключения к другому, означали, что Джону никогда не будет скучно. С серым рассветом каждого фантомного утра его уже поджидало что-то новенькое. Или, в случае плана Билла и Реджи приручить призрачного мамонта, что-то очень старенькое.
Взять для примера хоть делишки с последним членом призрачной банды. Хотя Джон чувствовал, как и Филлис, что присмотр за временно мертвым малышом – великая ответственность, чувствовал он и то, что пока что это их величайшее похождение. Более того, у Джона хватало причин относиться к беде Майкла Уоррена даже серьезней, чем Филлис, и больше беспокоиться о безопасности ребенка. Но чтоб ему провалиться, если он позволит этому испортить такую выдающуюся прогулку: демоны-короли на бреющем полете «мессершмиттов»! Призрачные бури и смертоведки! Вот таким удалым разгулом он себе с надеждой представлял войну, пока не понял, как ошибался. А теперь все соответствовало его идеалу – сама комиксовая суть приключения, без разбросанных кишок и скорбящих матерей, превращающих радиошоу в трагедию. Все самое лучшее, сливки и зрелища без жизненных последствий. Джон дивился, вспоминая об исполинских зодчих, истекающих золотом и охаживающих друг друга бильярдными киями на развернувшихся акрах Мэйорхолд, затем прервал эту линию мысли, осознав, что она ведет обратно к взрывающемуся человеку, запинающемуся свечению на балконе с зависшими гвоздями и заклепками, перепачканными штанами, улетучивающимися слезами.
Чтобы избавиться от гнетущего видения, Джон вернул внимание к нынешним обстоятельствам – залу Дома Хэзельриггов, зловещему июньскому вечеру в середине семнадцатого века. Вынырнув из-под поблескивающего палисандрового стола, компания собралась в восточном конце просторных палат, глядя на монументальную глыбу на стуле, одну половину грифоньего образа которого освещал закат, проникающий через освинцованные окна и скрывающий бородавки в тени.
Джон, конечно, узнал старину Железнобокого по тем предыдущим случаям, когда отважный юнец посещал темные дни Гражданской войны. Он лицезрел Кромвеля на конях с генералом Фэрфаксом и генерал-майором пехоты Филипом Скиппоном на склонах гребня Несби по первому свету 14 июня – или завтрашнего утра, с текущей точки зрения Джона. Тогда Кромвель еле сдерживал себя от радости, осматривая местность между гребнем и Даст-хилл в миле к северу. Гарцуя туда-сюда в черных доспехах, он то и дело заливался смехом, словно, глядя на землю, уже заранее видел битву и злорадствовал над неминуемыми невзгодами врагов. Джон видел Кромвеля и с другим лицом – изваянным из кремня, спокойным в самом кровавом сердце сечи, когда его кавалерия гнала конницу роялистов почти до самого Лестера, вырезая отстающих десятками. Какое бы выражение ни было написано на этих чертах, Джон бы узнал их всюду.
Филлис и Билл, очевидно, тоже знали, на кого смотрят, как и Реджи Котелок, который понимающе кивал с широкой ухмылкой на веснушчатом лице. Хотя Утопшая Марджори оставалась невозмутимой, тускло глядя из-под очков от Нацздрава, что-то подсказывало Джону, что такой удивительно начитанный человек, как она, должен знать о человеке с длинными волосами больше всей банды, вместе взятой. Только Майкл Уоррен – Майкл Уоррен, сын Томми Уоррена, вспомнил, удивленно покачав головой, Джон, – оставался последним в медленно темнеющей комнате, кто не имел понятия о том, что происходит. Джон уже намеревался дать разъяснения для малыша, когда вмешалась Филлис и сняла слова с языка.
– Во. Видал? Эт лорд-протектор – вот кто эт блесть. Эт Оливер Кромвель.
Стало мучительно очевидно, что малышу имя ничего не говорило, так что Джону все же представился шанс внести лепту и представить во всеуслышание свои познания:
– Мы сейчас с тобой в 1640-х. На троне блесть Карл Первый, и мало кто думает, что ему там стоит задерживаться. Например, он ввел налог, корабельный, который уплачивался прямо ему в карман, чтобы он не зависел от английского парламента. Это никому не по душе, особенно когда все знают, что Карл якшается с Католической церковью и, того гляди, ускользнет через черный ход в католицизм. Помни, все это в Англии, где богатые и бедные разошлись путем-дорожкой с начала 1600-х, когда джентри начали занимать общинные земли и лишать людей средств к существованию. Сам представляешь, как все крысились и косились друг на друга. Англия блесть пороховой бочкой, только и ждала искры.
Здесь Джон сделал паузу, пока по его мыслям прошел в слезах незваный образ детонирующего человека-бомбы, затем продолжил:
– В последние месяцы 1641-го вся Ирландия горела в бунте против английской власти. Мятежники жгли или захватывали земли, жалованные поселенцам-протестантам, по ходу дела поубивав этих поселенцев навалом. А в Англии думали, что это все папский заговор, который плел Карл Первый. Бунтари в парламенте издали Великую ремонстрацию и озвучили все обиды на Карла, но это только дальше оттолкнуло лагери друг от друга. В январе 1642-го король оставляет Лондон на произвол бунтарей и начинает собирать армию для гражданской войны – а тогда уже все знали, что без нее не обойдется. Боже, какой стоял ужас в стране. От одного края Англии до другого семьи, наверно, не разгибались с колен в молитвах, чтобы пережить следующие годы, на худой конец, только с парой смертей среди родных.