По крайней мере, так было с кланом Джона в 1939 году. Он взглянул, как фигура в дальнем конце комнаты оторвалась от дневника, занеся на миг перо в дюйме от страницы, – должно быть, подбирая слова, – прежде чем снова вернуться к пергаменту и выводить ряды за рядами готических завитушек и твердых марширующих черточек. Джону казалось, что молитвы его семьи накануне войны по большей части были услышаны. В конце концов ее пережили все, за исключением некоторых присутствующих.
Оглянувшись, Джон осознал, что остальные члены Мертвецки Мертвой Банды терпеливо ждут, когда он продолжит. Даже Утопшая Марджори за своими очками-консервами казалась заинтригованной.
– Короче, этот вот малый, Оливер Кромвель, родился в довольно зажиточной семье в Хантингдоне. Звали их Уильямсами, но они происходили от временщика Генриха Восьмого – Томаса Кромвеля, и потому взяли его имя в благодарность за все добро, что он принес роду, пока занимался великой Протестантской реформацией Генриха, и негодуя из-за того, как ему потом заместо спасиба срубили голову. Сам себя Олли всю жизнь звал «Уильямс, он же Кромвель», но, наверно, Кромвель звучит важнее, чем Уильямс.
Есть у него жена, семья и порядочная жизнь, но, видать, всегда хотелось большего. В 1628 году в возрасте двадцати девяти он пришел в политику парламентарием от Хантингдона, а ко времени, когда четырнадцать лет спустя назрела Гражданка, стал одним из самых беспощадных критиков короля в так называемом Долгом парламенте. Когда Карл потребовал подмоги от Кембриджа, Кромвель ворвался туда с двумя сотнями вооруженных людей, пробился в Кембриджский замок и захватил арсенал. Мало того, он еще помешал им передавать золото в помощь роялистам – и это тогда, когда почти все еще только мялись, не зная, что делать дальше. Захватив инициативу, Кромвель стал лучшим другом дела парламента и тут же блесть повышен от капитана до полковника.
Он времени не терял, в следующие-то годы: разбирался с роялистами в Кингс-Линн и Лоустофте, а потом перекрыл все мосты через реку Уз. Закончив там, он принялся укреплять Нен – потом выйдем наружу, я тебе покажу. Словом, Кромвель показал себя в стычках, как при Гейнсборо в Линкольншире, и в битвах, как на Марстонской пустоши у Манчестера в 1644-м, где сам возглавил конницу. За такие победы генерал парламента сэр Томас Фэрфакс повысил Кромвеля до генерал-лейтенанта кавалерии на военном совете, который состоялся… – здесь Джон сделал паузу ради театрального эффекта и притворился, что ищет в памяти почтенную дату, прежде чем продолжить, – …о-о, а ведь всего час или два назад. Сегодня, 13 июня 1645-го. Для нашего мистера Кромвеля это поворотное событие всей жизни. Его наконец облекли властью, чтобы добиться того, о чем он мечтал, и тут же отправили в Нортгемптоншир разбираться с силами роялистов под руководством сына короля Карла, принца Руперта. Руперт только что взял Лестер осадой и освободил от парламентаристов, и, когда этим утром Кромвель явился в лагерь круглоголовых под Кислингбери – всего в паре миль на юго-запад от нас, – встретили его восторженно. Вчера ночью авангард парламентаристов наткнулся на роялистов у деревни Несби, в пяти милях от Маркет-Харборо на окраине Лестершира. До того ни одна сторона не подозревала, как близко стоят их армии, но теперь уже до всех дошло, что завтра утром грянет большущая битва. Вот почему круглоголовые ликуют, что явился Кромвель: он единственный засранец на сотню миль вокруг, который к ней готов.
Подчиняясь импульсу, Джон отделился от серой кучки Мертвецки Мертвой Банды и пересек лакированные половицы к дальней стороне комнаты, чтобы встать над душой сидящего человека, нахохлившегося над текстом. Необычно острым зрением, которым наделялись мертвые, Джон заметил три-четыре жирных вши, кормившихся в жирных порослях редеющих волос генерал-лейтенанта. Он никогда не стоял к Кромвелю так близко – видел только во время предыдущих посещений самого поля битвы, как полководец рысит мимо. Джон почти чувствовал гудящие динамо-вибрации будущего, источаемые личностью лорда-протектора, и пожалел, что не может вдохнуть запах Кромвеля из-за глухой помехи призрачной стежки, просто чтобы понять, что же это на самом деле за зверь. Билл прервал ближайшее рассмотрение Джона, окликнув с другой стороны палаты, где стоял с Филлис и остальными.
– Че он пишет?
Это был хороший вопрос, и Джон перевел внимание с эскапад вшей на голове Кромвеля на страницу, по которой скользило воронье перо. Через несколько мгновений пытливого штудирования Джон ухватил суть необычного курсивного текста, затем поднял взгляд и обратился к банде.
– Похоже на первый черновик письма к жене. Прочту вам, что смогу.
Уперевшись ладонями в голые коленки, Джон придвинулся, наклонившись над плечом Кромвеля, чтобы пробежать глазами содержание депеши.
– «Дражайшая моя Элизабет – я верю, что пишу с добрыми известиями. Сим днем твой ласковый и верный супруг произведен распоряжением сэра Тома Фэрфакса в генерал-лейтенанты кавалерии и тут же отослан был разрешить небольшое затруднение в Нортгемптоншире, в окрестности коего я и пишу строки сии. Всячески заверяю, что пребываю я в добром здравии и уверенности, что завтрашним утром нас ждет благой исход, но прошу не взять в мысли, словно повышение породило во мне спесь. Всякая победа – заслуга едино лишь Господа, как и мое стяжание чинов, лишь усерднее трудиться во исполнение воли Его позволяющее.
Но прервем похвальбу недостойного супруга твоего и узнаем вести куда большей значимости. Как течет жизнь в нашей скромной хантингдонширской обители, коей картина вечно стоит в моих мыслях – с тобою на пороге, с малышами за твоими юбками? Бриджет, верно, оскорбится, что ее сочли маленькой, равно как и Дик, но таковыми они пребыли в сердце моем и таковыми пребудут вечно. О Элизабет, что бы ни отдал я, лишь бы ты была подле меня, ибо нежный вид твой возвышает душу паче всех лавров и должностей. Все, что ни делаю, я делаю во имя Господа и ради тебя, друг мой Бет, чтобы ты и драгие дети наши жили в Божьей стране, позабыв сполна о тирании Антихриста. Знаю, наш юный Оливер поддержал бы меня, не прибери его прошлым годом жестокая лагерная лихорадка. Нашими молитвами и моим усердием прилежным жертва его, подобно жертвам многих других юных парламентаристов, не будет напрасной.
Мне будет весьма приятно слышать, как поживает наш сад, ибо в эту пору он вещь премилая, а в текущей суете, боюсь, я упущу его цвет, буде ты мне его не опишешь. Прошу поведать также о твоих последних делах, поездках в город и самых малейших неудобствах, дабы я услышал в воображении голос твой и знакомые обороты речи. Скажи малышке Френсис, что отец обещался привезти ей из Нортгемптона славную пару черевичек, и поделись с Генри моею уверенностию, что он исполнит долг свой и как подобает вышколит гончих. Сию минуту пришло в голову просить тебя выслать добрую деревянную трубку, ибо глиняные в этих краях легко бьются и…» – это более-менее пока что все, и, похоже, дальше тоже будет все про дом и семью. Если честно, как это почитаешь, так он не кажется злодеем.
Джон выпрямился, взглянув на Кромвеля новыми глазами. На другой стороне комнаты с просмоленными балками и медными украшениями Марджори покачала головой.
– Ну не знаю. Он словно не от мира сего. Ведь он же знает, какой жестокой завтра будет битва, а вы только гляньте – спокоен как слон, спрашивает, как там садик. Он как будто не верит, что все это по-настоящему, как будто ждет, когда закончится спектакль. Если спросите меня, чего-то у него в голове не хватает.
Все уставились на Марджори, пораженные не столько проницательным мнением, сколько количеством слов, которым она его выразила. Еще никто не слышал, чтобы она так много говорила, и даже не подозревал, что она придерживается таких твердых мнений. Джон задумался над ее замечанием и сделал вывод, что пухлая девочка, по всей видимости, права. В письмах домой Джон и сам иногда приукрашивал свои мрачные обстоятельства, это так, но не до такой же степени, как Кромвель. Джон никогда не писал маме, что помогает разрешить «небольшое затруднение» в Нормандии, и не трещал о запеченном пудинге, чтобы заболтать войну. Письмо Кромвеля принадлежало нормальному человеку в нормальных обстоятельствах, и сейчас в обоих этих отношениях нельзя было не засомневаться. Взглянув на Утопшую Марджори в неверном дневном свете, Джон рассудительно кивнул.
– Кажется, в чем-то ты права, Мардж. В любом случае не похоже, что скоро он займется чем-нибудь интересным. Может, пойдем на улицу и осмотримся, пока светло?
Раздались одобрения на разные голоса. Оставив неподвижного как истукан генерал-лейтенанта наедине с письмом – темная фигура, теряющая четкость в темнеющей комнате, – дети высыпали через толстые стены бутовой кладки Дома Хэзельриггов на улицу, где развивалась заметная активность. Лошадиная Ярмарка, с низкими, но опрятными зданиями по бокам, бурлила жизнью в жестяном закате. Последняя капля дневного света блеснула на наконечниках железных шлемов, на пуках лезвий длинных пик, которые нес старик в Пиковый переулок для очинки. Вспыхнула на уздечках загнанных коней в пене, сверкнула на высоких застекленных бифориях Дома Хэзельриггов, испещряя сумрак призрачной стежки яркими точками – белыми крапинками, оживляющими густое умбровое импасто законченного холста дня. Изысканная красота и легкая тревога; это было хрупкое освещение в затишье перед летней бурей или во время затмения. По проторенной жиже большой дороги в поисках таверны или стойла для костлявых кляч волоклись усталые солдаты-круглоголовые, пока редкие местные мужчины и женщины на Лошадиной Ярмарке старались не путаться у воинов под ногами. Джон видел, как сапог парламентариста пнул пса под зад; как рябого мальца отбросили с дороги оплеухой крепкой кожаной перчаткой.
На каждом лике, будь то военном или мирном, держалось одно и то же выражение глубокого и парализующего ужаса. Что только подчеркивало мысль Марджори о покое человека, еще писавшего в комнате, которую они освободили, – с лицом геральдической бестии и отстранением в пику поразившему остальных живых страху в этот безмятежный июньский вечер. То были чудовищные времена, когда хорошо только чудовищам. Где-то позади Джона Билл пропел отрывок из какой-то привязчивой песни, хотя Джон ее раньше не слышал.