– …и я бы отдал все, чтобы отсюда уйти.[73]
Билл осекся с горьким мудрым смешком. Они с Реджи Котелком отправились на противоположную сторону улицы, где отвлекались созданием пыльных вихрей, бегая кругами. У них ничего не получалось, пока на помощь не пришла Утопшая Марджори, и тогда они подняли такую поземку, что по меньшей мере один ражий круглоголовый удивленно отступил и перекрестился. Тем временем Филлис и Джону достался присмотр за Майклом Уорреном, пока они стояли на забавном дощатом настиле перед Домом Кромвеля. Малыш вертел белокурой головкой, пытаясь понять, куда попал. Наконец он поднял голову к Джону и Филлис:
– Это Лошадиная Ярмарка? Я не понимаю, в каком ее месте мы стоим.
Филлис взяла Майкла за руку – умела она ладить с детьми, подумал Джон, как будто уже воспитала парочку своих, – и присела возле малыша, повернув его лицом на запад.
– Че ты тупишь. Все ты понимаешь. Глянь, вон слева церковь Петра. Ты же ее знаешь, ну? А по соседству даже в такую старь – «Черный лев».
Джон всмотрелся в том же направлении, куда обратили ребенка. Чуть дальше по Лошадиной Ярмарке, на их стороне улицы, стояла так же, как при жизни Джона, церковь Святого Петра, торжественно надзирая за подготовкой к битве парламентаристов с той же бесстрастностью, с которой три века спустя встретит неуправляемый бомбардировщик, падающий на Золотую улицу. По соседству с церковью на той же стороне, как и подметила Филлис, было двухэтажное деревянное подворье с табличкой, провозглашающей это место «Таверной Чернаго Льва», хотя изображенное на доске животное больше напоминало горелого пса.
Только когда Джон позволил взгляду блуждать дальше таверны, вдоль склона, на котором она стояла, в сторону западного моста города, ему предстал заметно иной вид, нежели с того же места в двадцатом столетии. Сам мост – деревянную постройку в отличие от каменного горба, что поднимется здесь позже, – снесли и перестроили по приказу Кромвеля год назад. Теперь это был массивный разводной мост на железных цепях и лебедках, чтобы поднять его в случае попытки роялистов пересечь Нен. На глазах трех юных привидений по доскам проскрипела тяжело груженная телега, покатившая к мельнице на юго-западе, пока с полотна небес стекал день. Каким бы странным укрепление не показалось современному взгляду, оно было тут же забыто, когда глаза призрачных детей сдвинулись правее и легли на место, где однажды построят железнодорожный вокзал. И Джон, и Филлис были знакомы с этим зрелищем, но Майкл громко охнул.
– Что это? Оно забораживает небо, я даже не вижу парка Вистории!
Филл рассмеялась и покачала головой, так что остаточные изображения болтающихся прядок ненадолго превратили ее в отцветший одуванчик.
– Парка Виктории здесь не блестет ищо пару сотен лет, как и вокзала. Это Нортгемптонский замок, в честь которого назвали станцию. Наслаждайся видом, пока могешь. Замок тут простоял с тыща сотых, полтыщи лет провел рядом с этим мостом, а ищо через шишнадцать его снесут.
Джон мрачно кивнул, оглядывая темную громаду, давящую массу квадратных башен, наморщенное и осуждающее чело долгих хмурых стен на фоне серебряных залежей горизонта. Коренастое и основательное, потерявшееся в думах сооружение было окружено черным шрамом рва, а на другой стороне этой отвесной преграды, по сторонам от больших ворот – каменной пасти с обнаженными зубами решетки, разинутой в боли или ярости, – чадили и плевались искрами факелы, высокие, как сам Джон. От них по высоким грубым стенам, где в сгущающиеся сумерки недоверчиво щерились амбразуры, стелилась смесь света и дыма.
На открытом просторе у южной стороны укреплений, на обочине грунтовой дороги, которая продолжала линию Золотой улицы и Лошадиной Ярмарки на запад от переделанного моста, на выгоревшей летней траве ставила драные палатки сотня человек армии нового образца. Собрав валежник и сухой орляк в рощах Лужка Фут сразу через реку, замызганные войска разжигали костры – меловые кляксы, вспыхивающие здесь и там у сумеречного бока замка, островки слабого веселья, дрейфующие в океане надвигающейся ночи. Несмотря на глухоту призрачной стежки, слабый западный бриз донес до Джона гогот и проклятия, настройку одинокой скрипки, влажный треск головни или прострел древесного узла. Кони тихо ржали в тревожных колыбельных, затихнув и скрывшись за черной пеленой дыма, когда изменился ветер – как он менялся в эту судьбоносную и опасную ночь по всей Англии.
Перейдя на шепот, словно в смятении от вида или из-за мысли, что его услышит пехота, тащившаяся мимо по Лошадиной Ярмарке, Майкл Уоррен переводил взгляд с Джона на Филлис.
– А прочему его снеслив?
Джон скривился.
– Ну, понимаешь, завтра утром, в битве при Несби, Кромвель и парламентаристы победят. Потом Гражданка тянется еще несколько месяцев, но после Несби у роялистов не блесть ни шанса. Как только парламент побеждает, Кромвель становится большой шишкой. Через четыре года, в 1649-м, он отрубает королю Карлу голову и превращает Англию в республику, которая простоит до самой его смерти в 1658-м. Ему на смену заступает сын Ричард, но года не пройдет, как он отрекается. А к 1660-му на троне уже Карл Второй и наступает Реставрация монархии. Этот новый король Карл возненавидит Нортгемптон всей душой и, как только казнит всех, кто воевал против его отца, потребует не оставить камня на камне от Нортгемптонского замка:
Майкл был в замешательстве.
– Но зачем?
Тут подала голос Филлис, сидевшая на корточках с другой стороны.
– А ты глянь на тот чертов мост, вот те и ответ. Здесь блесть оплот парламентаристов в Гражданку, и мы стояли за Кромвеля до конца. Видать, Карл Второй винил нас за то, что его бате отчекрыжили головушку, да и Несби находится в нашем графстве. И после Реставрации мы не в ладах со всей Англией, прочно и надолго.
Джон задумался, взглянув обратно на Лошадиную Ярмарку. Реджи, Билл и Марджори все еще поднимали пигмейские вихри к ужасу прохожих – в эти времена любое природное явление считалось приметой верной беды, словно без примет было неясно. Довольный, что приятели не чинят больших неприятностей, Джон вернул внимание к Филлис и малышу.
– Сказать по правде, Филл, мы блесть на дурном счету в стране задолго до Реставрации. Нас веками считали смутьянами, по крайней мере со студентов-бунтарей в тыща двухсотых, когда Генрих Третий разграбил город. Потом с тыща трехсотых у нас водятся лолларды – эти более-менее проповедовали, что грех выдумало духовенство, чтобы угнетать бедноту. В Гражданскую войну тут из каждой щели полезли радикалы: магглтонцы, моравийцы, Пятая монархия, рантеры и квакеры – и не те квакеры-пацифисты, которым принадлежат шоколадные компании. А фанатики, которые требовали уничтожить царства земные во славу Божью.
И все эти секты, как бы ни собачились между друг дружкой, во главу угла ставили, что Иисус блесть плотником, а все его апостолы – безродными работягами. Сектам казалось, христианство – религия нищих и обездоленных, обещавшая, что однажды всем богатым и безбожным придет конец. С самого начала тыща шиссотых, когда для джентри разрешили отрезать общинные земли, богатеи поживали в свое удовольствие, люди «среднего достатка», как Кромвель, еле сводили концы с концами, а голытьба голодала. В те времена впервые и заговорили, что богатые богатеют, бедные беднеют, а с каждым днем на дорогах все больше попрошаек. К середине века, где мы сейчас и стоим, по стране бродили десятки тысяч так называемых бесхозных людей, босяков и ремесленников, которые ни перед кем не отвечали. Нужен блесть только умник вроде Кромвеля, чтобы понять, как сплотить всю злую голь.
Джон махнул рукой на десятки круглоголовых, волочившихся по Лошадиной Ярмарке или запекавших картошку на кострах под нависающим замком.
– Наверно, отчасти Нортгемптон поддержал Кромвеля потому, что беднота здесь была самая что ни на блесть мятежная, какой во всей Англии не сыщешь. Здесь первыми поднялись против захвата земель джентри – бунт возглавил малый по прозвищу Капитан Кошель. Мятеж, конечно, растоптали, а Кошеля разрубили на кусочки, но обида, которая выльется через пятьдесят лет в Гражданку, здесь блесть сильнее, чем где-либо еще в Мидлендсе. Ну, надо сказать, что многие подыграли Кромвелю и потому, что его боялись, но держу пари, что намного больше людей молились, чтобы наконец пришел кто-нибудь вроде него. В 1643-м в Нортгемптоншире один малый сказал: «Надеюсь, через год я не увижу в Англии ни одного джентльмена» – это значит, знатного человека. В наших краях мы считали Кромвеля ни много ни мало посланцем Божьим. Неудивительно, что нам и досталась работа обувать его армию, тачать тысячи сапог.
Тут ввернул словечко и Майкл Уоррен, просто чтобы показать, что следит за разговором.
– А почему мы тогда блесть такие бедные, если у сапожников много работы?
Джон уже хотел было ответить на этот на удивление проницательный вопрос, когда его опередила хохочущая Филлис Пейнтер:
– Ха! Да пушто чертов Кромвель зажилил гроши! Ток мы ему помогли прийти к власти, как он провел нас точно так же, как всех, кто помогал ему в черный час. Жалкий старый говнюк. А раз уж помянули черта – как думаете, закончил он писать своей супружнице? Здесь, похоже, больш смотреть не на что, ток как солдаты пьют и гоняются за шлюхами. Проведаем старину Железнобокого, а там пора и честь знать.
Джон кивнул, бросив взгляд на Лошадиную Ярмарку в опустившихся потемках, все еще постукивающую вожжами и ножнами, – в сумраке, прерывавшемся тут и там тусклым оловянным бликом от острого наконечника круглого шлема или железного ствола мушкета. На пыльных досках перед Домом Хэзельриггов Билл завербовал Марджори и Режди для миссии по созданию вихря еще больше, чем все их предыдущие пробы. Все трое яростно носились плотным кругом изображений вокруг колен незадачливого разносчика листовок. Стеная от непонимания и религиозного страха, бедняга не видел детей, а только внезапный ветер из ниоткуда, вырывавший брошюры из его хватки и уносящий в темноту над головой конфетти-переростками. Отвечая Филлис, Джон посмеивался вопреки себе.