Или не спит.
Все встало на свои места. Джон узнал взрослую интонацию в тот же миг, когда заметил зачатки бородавки между подбородком и нижней губой мальчика. Повернувшись ко всей еще не пришедшей в себя Филлис, Джон позволил себе самодовольный смешок.
– Всё в порядке. Я понял, кто это.
Он посмотрел обратно на голого огольца, застывшего у кровати.
– Всё в порядке, Оливер. Это всего лишь мы. Ты же нас узнаешь?
Теперь настал черед удивляться юнцу. Заморгав, он перевел взгляд с Джона на Майкла, а затем на Филлис, пытаясь вспомнить, откуда их знал, если вообще знал.
Кромвель видел сон. Во сне он видел себя в возрасте, когда был мал и слаб, но все же сохранил голос старшего и властного себя, – возможно, это стало для него второй натурой, которую отбросить непросто. Джон понятия не имел, кем представлял себя генерал-лейтенант или куда, по мнению дремлющего разума, попал. Только помнил, что сновидцы податливы и все, что им скажешь, они принимали на веру и сами внедряли в ткань своего сна, как могли. Молодой Кромвель прищурился на них, словно наконец определился:
– Да. Теперь я вижу. Вы мои детки, Ричард, Генри и дорогая красавица Френсис. Не нарушайте покой вашего отца, наутро его ждет много дел. Ступайте читать красные низы!
Джон решил, что последнее слово должно было быть «катехизисы». Очевидно, теперь Кромвель поверил, что они его дети, несмотря на то, что во сне видел себя слишком маленьким для того, чтобы их породить. Такова непритязательная логика сновидений. Но Джона больше заинтриговала реплика нагого мальца о делах наутро. В спящем разуме генерала теплилось смутное осознание грядущей битвы? Он решил углубиться в эту тему.
– Отец, мы уже прочли молитвы, ты забыл? Расскажи нам, что будешь делать завтра утром.
Мальчик серьезно кивнул, растревожив черный гриб примитивной стрижки.
– Я буду сражаться с Папой Карлом, а коли одолею его, срублю ему бороду. Потом принесу ее, с бровью на лике, вашей матери, чтобы она повесила ее над камином.
Филлис прыснула со смеху. Не понимая, что тут смешного, Джон опустил взгляд на пах малолетнего Кромвеля и увидел, что писька парнишки стоит столбом, указывая на доски потолка спальни без ведома своего хозяина. Джону стало неудобно, особенно в присутствии Филлис. В невоплощенные намеки любви между ним и Филл было не так просто верить при наличии эрекции в комнате, даже миниатюрной. Он попытался увлечь дремлющий разум Кромвеля на менее будоражащую воображение территорию.
– Отец, а что будет, когда ты победишь? Что потом?
Сперва эта тема как будто не подкосила непослушный член мальчика – напротив, только ухудшила положение. Серые глаза загорелись от грез о будущей славе, Кромвель становился возбужденней с каждым мигом. С полыхавшим факелами взглядом, прикованным к каким-то несказанным горизонтам, мальчик улыбнулся и отвечал голосом, притихшим от благоговения перед собственным великолепием.
– Что же, тогда я сам стану Папой.
Восхищенное выражение самодовольства отрока продержалось недолго, прежде чем его затмила зябкая тень тучи сомнений. На лице юного лорда-протектора вдруг отразился испуг, и Джон с облегчением увидел, как возбуждение улегается. Когда голый ребенок снова заговорил, взрослый голос исчез как не было, а его место занял дрожащий и пронзительный писк струхнувшего одиннадцатилетнего мальчишки:
– Но коли я сам стану Папой, разве Бог не прогневается на меня? И бредные, низщие люди, что следовали за мною, прогневаются, когда я облачусь в пурпур. Во гневе они найдут меня. Срубят бороду с плеч. Помогите мне! Скажите им, что ваш отец был ребенком, таким же, как вы, и не ведал, что творил. Вы должны…
Здесь мальчик осекся, а во взгляд вернулась серая сталь взрослой личности. Голос снова прозвучал грубым рычанием мужчины:
– Вы не мои дети.
Прыщавое лицо исказилось и стало взбешенной маской, нагое тело плавно замигало, словно изображение на телевизоре с плохим приемом. Сбоили и видимость, и звук, так что все, что говорил мальчик, перемежалось помехами. Тем временем дремлющее тело на кровати – темная масса, видимая только в расшитом люрексом ночном зрении детей, – забормотало в жутком контрапункте мерцающей и прерываемой речи Кромвеля-сна:
– …безотцовщина, ублюдки без роду и племени, рыщут… половина шлюх Ньюпорт-Пагнелла говорит, что понесли от Святого Духа! Доберусь до вас… не то меня навеки приколют к страницам истории, как серого мотылька… Отец? Оставь меня! Я не… фейри. Это демоны, призраки или фейри, и они заглянули в мои…
Филлис толкнула Джона, наклонившись над стоявшим между ними Майклом.
– Видать, просыпается. Текаем наружу, глянем, что чудят наши дурни, пока Билл не натворил каких дел.
Все еще с болтающимся между ними Майклом Джон и Филл отвернулись от зыбкого привидения сна-юнца и скакнули в стену Дома Хэзельриггов, пройдя через каменную кладку, которая на 1645-й простояла не больше десяти лет. Пролившись на непролазную грязь улицы серым водопадом снимков, дети отряхнулись, а потом вгляделись в темноту в поисках остальных членов банды.
Джон заметил их первым – они все еще пугали голубей под ночным небом, похожим на черничный кордиал с плотным осадком тьмы на дне, разбавленным лунным светом наверху. Он видел хвосты остаточных изображений, черкающих по молочному своду, словно грязные шерстяные шарфы футбольных болельщиков, и вычислил их нынешнее занятие по резкому и припадочному дождю из птичьего помета, брызгающему на слякоть Лошадиной Ярмарки с высоты. По мнению Джона, когда птичка делала свои дела тебе на голову, мертвому еще хуже, чем живому. Конечно, ты избавлен от хлопот и можешь не смывать мерзость с волос и одежды, но на другой чаше весов – когда дерьмо падает прямо сквозь себя и ты почти что чувствуешь, как оно проносится от черепа к шее, расплескиваясь на выходе у пяток черно-белым пятном. Джон даже решил, что в полутонах призрачной стежки голубиный помет выглядит еще хуже, чем в «Техниколоре» смертных. Еще одна из немногих вещей, вроде раскаяния и неудовлетворенности, которые продолжали действовать на нервы даже после смерти.
Филлис, пострадавшая от воздушной бомбардировки не меньше Джона, потеряла самообладание и провозгласила, что «счас взлетит и ухи им всем надерет». Легонько оттолкнувшись для разгона, она с трудом поплыла через более плотный и стабильный воздух стежки импровизированным кролем. Только спустя полминуты, когда она поднялась от них метров на пять, Джон осознал, что они с Майклом пристально заглядывают ей под юбку. Он решил завязать разговор, чтобы перевести внимание на что-то более приличное.
– Ну и как тебе Мертвецки Мертвая Банда, малёк, раз ты с нами познакомился поближе? За себя скажу – намного веселее, чем служить в армии.
Лошадиная Ярмарка вокруг уступала темноте. Между входами на Пиковый и Меловой переулки и освещенными дверями «Черного льва» еще шатались парочки – солдаты брели под руку с хохочущими и нашептывающими женщинами, льнули друг к другу так близко, что напоминали участников в хмельной и развратной гонке на трех ногах. Рассыпанные на склоне под черным боком замка костры выгорели до угрюмых углей, и, не считая пошлого бормотания пьянчуг, единственный звук издавали летучие мыши – пронзительные вскрики со шпиля церкви Святого Петра. Майкл поднял взгляд на Джона, и его светлые колечки волос умножились от движения, так что на миг он показался отмытым Степкой-растрепкой или беленым голливогом.
– Мне очень нравится. Нравится лазить в разные дни, и вы все хорошие, особенно Филлис. Но я скучаю по мамке и папке, и бабуле, и сестричке, и хочу скорее к ним вернуться.
Джон кивнул:
– Ну, это можно понять. У тебя наверняка хорошая семья, если судить по папе. Но ты не забывай, что все твои приключения с нами не занимают никакого времени. В мире живых ты блесть мертв всего несколько минут, если верить тому, что говорят. Если так посмотреть, не успеешь ты и глазом моргнуть, как будешь с родителями, а все это забудется, как и не блесть. Я бы на твоем месте наслаждался, пока мог. А кроме того, мне твоя семья – не чужие люди, и я уже начинаю к тебе привыкать.
Майкл задумался, сузив глаза и посмотрев на старшего мальчика.
– Это потому, что ты знал моего папу и играл с ним?
Джон усмехнулся, протянув четыре-пять левых рук, чтобы встрепать волосы Майкла.
– Да, что-то в этом роде. При жизни я знал всю семью твоего папы. Как там старая Мэй, его мамка? Все еще наводит ужас? И как твоя тетка Лу?
Он сам не понимал, зачем до сих пор скрывает всю правду от Майкла, хотя не в натуре Джона было секретничать. Он еще сомневался, когда впервые услышал фамилию Майкла, та ли эта семья Уорренов, что он знал, и в то время что-то говорить не было смысла – вдруг Джон ошибся. Затем, когда все подтвердилось, он продолжал наслаждаться своим тайным знанием, тем, что не было известно даже Филлис – хотя и это не вся причина, если быть до конца честным. Главным образом он не хотел отягощать Майкла истиной о том, кто такой Джон, и их истинной связи. Не хотел, чтобы мальчик или кто угодно из этой семьи услышал из первых уст о том, как Джон погиб во Франции, как ему было страшно, как он набирался духу дезертировать, когда они попали под обстрел на том проселке. Вот настоящая причина, почему он столько лет после смерти обитал в заброшенной башне, а не отправился прямиком в Душу. У него была нечистая совесть, как и у Мика Мэлоуна, Мэри Джейн или любых других местных неприкаянных, потому что и Джон, и Бог знали: в сути своей Джон – трус. Лучше не ворошить прошлое. Лучше поддерживать невинную ложь, и пусть стоящий рядом в задумчивости малыш остается в блаженном неведении о том, каким может быть мир и каково в нем приходится маленьким мальчикам из хороших рабочих семей. Майкл все еще взвешивал вопросы Джона, прежде чем предложить ответы:
– Ну, бабка мне нравится, но иногда она очень страшная, и мне снятся сны, где она за мной гоняется. Тетя Лу – как смешная сова, и она смеялась, когда брала меня на руки, а я чувствовал, как по ней пробегает смех. И бабка тоже добрая. Если мы приходим к ней в гости, она дает нам с Альмой по яблочку и конфетке из банки на серванте.