м прыжком лишние ноги. Что бы он ни задумал, он не находил себе места от восторга:
– Знаю! Знаю! А пошли смотреть пожар! Всего тридцать лет в ту сторону!
Все согласились. Очень глупо побывать на улице Марии в тысяча шестисотых и не посетить Великий пожар.
Филлис начала разрывать полуночный воздух. Сказала, что остановится, как только дойдет до искр.
Зловредные пламенные духи
Когда умираешь, намного чаще видишь голых людей – по крайней мере, в этом с каждой минутой убеждался Майкл. Были голые и полуголые среди толпы на балконах Души – лунатики в трусах, – а еще совсем недавно – маленький Кромвель на Лошадиной Ярмарке. В загробной жизни никто не против, если ты не одет. Этот подход нравился Майклу, который все равно не понимал, из-за чего тут переживать.
Опять же, как раз сейчас Майкл смотрел на двух голых девушек, приплясывающих по унылой сентябрьской улице Марии в середине 1670-х. Таких прекрасных, что это понимал даже трехлетка: они вообще едва ли были настоящими женщинами, а больше выдумкой из кино или журнала, гулявшей вприпрыжку по узкому проулку через густой дым стряпни в ранний час стародавнего утра. Наверное, уловил он, из-за такого и пошел весь сыр-бор по поводу обнажения.
Гарцующие дамы казались ему идеальных форм, хотя одна была пышной, а вторая – худышкой. Ему нравилось то, что висело у них спереди, и что у них нет угловатости, как у взрослых мужчин, – все плавное, как в деревне, в отличие от строгих линий, как в городе. Как обычно, он отстраненно удивился, куда делись их письки, но не сомневался, что с возрастом ему все станет понятным – как и шутки, и узоры мороза.
Конечно, больше всего в двух нимфах поражал цвет их волос: он просто был – даже в бессменном монохроме призрачной стежки. Завитые высоко над головами, словно сильным ветром с запада, полыхающие и играющие на порывах гривы были ярко-оранжевыми на фотоальбомном сером цвете полумира.
Мертвая девочка, которую он уже начинал втайне считать своей возлюбленной, Филлис Пейнтер в гнилых кроличьих брыжах, прокопала туннель с полуночной Лошадиной Ярмарки накануне битвы 1640-х на дневной свет Пикового переулка всего тридцать лет спустя. Майкл с бандой пролезли через отверстие на боковую улицу, где двое мужчин спорили из-за меловых отметок на доске для счета, висящей у двери скобяной лавки, а две пожилые женщины в протертых сарафанах опустошали содержимое потрескавшихся ночных горшков в уже переполненные канавы. Так как призраков поблизости не было, никто не видел детей, добросовестно залатавших дырку, через которую прибыли сюда из трех десятилетий назад.
Фантомные сорванцы заструились к улице Святой Марии, где как ни попадя теснились перепутанные дворы и хибары, кишащие курами, собаками и детьми: не то что аккуратные современные многоквартирники из времен Майкла. От верхнего входа на Пиковый переулок, где стояла шестерка, на запад, где позже возникнет церковь Доддриджа, уходили только неказистые деревянные лачуги. Но взглянув на восток, в сторону Конного Рынка, они и заприметили двух нагих красавиц с цветущими волосами, блаженно крутившихся на оживленной утренней улице, которых как будто не замечали потупившие взгляды возницы и занятые прохожие, спешившие по своим делам. Филлис была рада видеть эту пару.
– Отлично. Мы пришли раньше, чем духи раздухарились. Терь увидим всё разом, от начала до конца.
Майкл был озадачен:
– Кто эти тети? Я думал, мы пришли посмотреть на Великий нортгемптонский пожар.
Филлис терпеливо посмотрела на Майкла и ответила, похлопав по его клетчатому рукаву.
– Они и блесть Великий нортгемптонский пожар.
Вклинился высокий Джон.
– Филлис говорит правильно. Потому-то их никто и не видит и потому их волосы цветные, хотя все мы черно-белые. Если приглядишься, поймешь, что это вовсе не волосы. Это огонь. Они – Саламандры.
Огнеглавые женщины смеялись и скакали по сору улицы Марии. Они были так похожи, что Майкл принял их за сестер, причем полненькой было девятнадцать или двадцать, а стройненькой – на пять лет меньше, едва ли подросток. Он отметил, что в самом низу их животов, где должны быть письки, тоже росли волосы из оранжевого пламени, а у пупков парили шальные искры. Они лениво крутились на деревянных столбах, подпирающих затхлые сараи, и гуляли, как канатоходцы, по досточкам настилов. Ни одна не произносила ни слова – Майкл откуда-то знал, что они и не умели, – а общались только заливистым смехом и хихиканьем, напоминавшим переговоры птиц рано поутру. Они как будто не думали ни о чем, кроме смеха или непредсказуемого вольного танца. Они были такими счастливыми и легкомысленными, что почти казались дурочками.
Словно угадав, о чем думает мальчик, Филлис мягко его вразумила:
– Знаю, каэца, будто у них в голове ветер гуляет, но вот такие они блесть. У них нет мыслей и чувств, как у нас. Они сплошь духи. Сплошь страсть, сплошь огонь. Мы с Биллом их повидали первыми, еще до появления Мертвецки Мертвой Банды. Мы оба гуляли в парке Беккетта, на Коровьем Лужке, в тыща четырехсотых возле старой Войны роз, и начали копаться обратно в шишнадцатый век. Вываливаемся в 1516-м – и как в самый ад угодили, Боро вокруг горят пламенем, а Боро тада, почитай, и были всем Нортгемптоном-то.
Две Саламандры, две сестры, кружились по огню и запаляли все, че ни тронут. Канеш, в те дни обе блесть помоложе на век-другой. Пышке, что постарше, на вид не дашь больше одиннадцати, а младшей – всего где-то пять. Они рыскали туда-сюда меж горящими домами, хватали пламя в пригоршни и плескали везде, как два дитенка в лоханке с водой. Ток совсем не с водой.
Я встречала призраков, которые сказывали, как их повидали тут впервые. В каких-то лохматых тыща двухсотых, када Генрих Трешный приказал спалить город дотла и разграбить в наказание за дружбу с Монфортом и студентами-бунтарями. Как грят старожилы, када людей короля Генриха впустили в Боро через большую дыру в стене приората на дороге Андрея, сестры ворвались вместе с ними, голые и невидимые промеж коней. Старшой тогда блесть лет шесть, а сестричку она несла на руках. Никто ни разу не слыхал, чтоб они сказали хоть слово. Ток хохочут да все жгут.
Призрачная банда наблюдала за дуэтом, с трелями и щебетом порхавшим от дома к дому по улице Святой Марии семнадцатого века, проскальзывая между домохозяйками, напускавшими на себя хмурый вид, и купцами, ничем не выдавая своего присутствия. Их волосы развевались на порывах западника рыжими вымпелами, сверкающими и огнеопасными. Глядя на них, Майкл впервые заметил, как хорошо идут друг к другу серый и ярко-оранжевый – словно распухшее утреннее солнце в тумане над парком Виктории. В своих блужданиях девушки, похоже, тяготели к определенному жилищу – дому под соломенной крышей на той стороне улицы, где выходил Пиковый переулок, чуть ближе к Конному Рынку, чем дети.
– Айда. Похоже, нашли дом. Пошлите позырим, как они зачнут.
Последовав предложению Филлис, мертвые беспризорники продублировались к заурядному на вид жилищу как раз вовремя, чтобы успеть за сестрами через входную дверь – нескладную и подпертую кирпичом. Внутри весь первый этаж хибары занимала единственная комната, мрачная и забитая, служившая, очевидно, и залом, и сенями, и кухней, и ванной в одном флаконе. По грубым половикам, раскинутым на холодном кирпичном полу, ползал малыш с грязным носом, пока у открытого очага женщина – слишком старая, чтобы быть мамой младенца, – жарила куски мяса в растаявшем жире, потряхивая круглодонной железной сковородой, которую держала над огнем в одной руке. В то же время второй она мешала деревянной поварешкой в глиняном горшке – как оказалось, взбивала масло. Майкла впечатлило, как старушка успевала делать два дела одновременно. Когда он наблюдал за готовкой своих мамки и бабки в кухне на дороге Святого Андрея, они всегда делили обязанности, так что занимались только одним делом зараз. Остальные члены Мертвецки Мертвой Банды кивали с понимающим видом – все, кроме Билла, бесстыдно пялившегося на голых огненных нимф, которые деловито осматривались в тесной, но славной комнатушке.
– Эт она печет пудинг. Как взобьет масло, опрокинет над мясом, а потом сунет все в печь – вон железная заслонка у очага. Многие говорят, северные засранцы подрезали рецепт своего йоркширского пудинга у нас, но пожалели доложить мяса. Так у нас готовили сытный ужин из всяческих остатков и объедков.
Пока Филлис углублялась в подробности рецепта печеного пудинга и его историю, Майкл наблюдал за обходом двумя сестрами темной, озаренной огнем клети. На удивление очаг их не заинтересовал, а собрались они на ковре на дальней стороне деревянного стола посреди помещения, где ползавший малыш изучал толстого паука-крестовика, наверняка укрывшегося внутри при первом дуновении прохлады в сентябрьском воздухе. Саламандры увлеклись ребенком: присели на корточки, чирикали своими переливающимися, как латунные подвески на ветру, голосами и строили дурацкие улыбчивые рожицы.
Майкл с удивлением обнаружил, что младенец – судя по виду, не старше года, – видел прыскающих смехом и искрами девушек. Взгляд карапуза бегал между ними, следил за движением причесок в виде горящих ульев, колеблющихся на сквозняке из открытой двери. Саламандры подмигивали, хихикали, игрались, прогуливались тонкими пальчиками по краю стола, как ножками, чтобы привлечь внимание ребенка, ползающего по полу. Персты маршировали по куче яблок в деревянной миске на столешнице, пока их хозяйки сюсюкали и лучились улыбками единственному зрителю. Младенчик радостно заболботал, глядя на двух огневласых женщин из-под свисающего края соскользнувшей скатерти, которая выглядела так, будто когда-то служила дамской шалью. Только когда пухлая чумазая ручка ребенка потянулась к бахроме ткани, Майкл понял, что задумали огненные духи. Он сбивчиво выпалил предупреждение для остальных: «Смотрите! Две скостры хотят, чтобы милыш пестроил яблавину!» – но когда те разобрали, что мальчик имел в виду, было уже поздно.