бновил заливистое веселье, он спрашивал себя, ждет ли его в будущем идеальная партия? Что написано ему на роду Богом, если Бог вообще задумывался о Гортензии? Фигурируют ли жена и подходящее призвание в великом неисповедимом промысле? Что ему уготовано? Что все…
Что все это значит? Майклу казалось, словно он дрейфовал без якоря где-то между домашней кухней и расписным миром изразцов, поблескивающим фаянсовым ландшафтом оттенков бильярдного мела, где все время сжато в тонких голубых штрихах на белой эмали. Хоть он знал, что бессильно втягивается в каждое новое изображение, на которое опускает глаз, остановиться он уже не мог. Эйфория, сопровождающая чай и пирожок, обернула Майкла пышным и пушистым одеялом, притупив тревогу, что в следующий раз он не выберется из завитушек краски. Он позволил вниманию скользнуть выше, к следующей части по порядку. Она наводила…
Она наводила жуть, эта рассеянная утренняя дымка, белая на сапфировой ежевике вдоль деревенского тракта; на нем странствующий священник остановился для беседы с девушкою в штриховке лохмотьев и с широкими яркими глазами в почти неуловимом потоке синего света на буколической тропе. Преподобный Доддридж, проезжая села Нортгемптоншира и выступая перед паствою там, где его приглашали, сидел верхом на терпеливой кобыле и дивился болезненной и неземной девушке, преградившей путь. Звали ее Мэри Уиллс, и была она почтенною пророчицей из близлежащего Питсфорда, провидицей и мистиком, которая теперь окликнула бледного востребованного молодого проповедника, что шел своею дорогою. Ее словно сплели из тумана, клубившегося в канавах, свили из бурьяна и влажных опавших листьев, и провозглашала она, что будущее в ее глазах – уже написанная книга, резное украшение в железной оправе времени. «Когда же мы не могли уговорить его, то успокоились, сказав: да будет воля Господня!» Вот слова первой проповеди, что ты молвишь в бедных боро Нортгемптона, где быть тебе пастором». Спустя многие годы он вновь свидится с юродивым оракулом и уже не усомнится в ее видениях, но в первую встречу ему было двадцать шесть лет, а ее предсказания он принял за шарлатанство, хотя и не выказал видом неприязни или пренебрежения. Проповедничество в Нортгемптоне, думал Доддридж, – вот что уличало выдумки. Он только что изъявил согласие на просьбы своих коллег из паствы диссентеров, доктора Уоттса, Дэвида Сама и прочих, которые заклинали его возглавить Академию диссентеров в Маркет-Харборо – эта должность освободилась с прискорбною кончиною предыдущего священника, блаженной памяти преподобного Джона Дженнингса. Имущество Доддриджа уже отправилось фургонами в резиденцию в Харборо, где домохозяйство по-прежнему будет вести мисс Дженнингс, и Доддридж льстился надеждою на обоюдные отношения с чудесною дочерью Дженнингсов – Дженни. Следовательно, мысль, что его можно убедить пожертвовать подобной выдающейся во всех отношениях позицией во имя какой-то промозглой хижины в косных кварталах Нортгемптона, – безрассудная фантазия, коей не суждено воплотиться в жизнь, был уверен он. Он поблагодарил странное дитя за предостережения и продолжал путь. Но нельзя было избежать…
Но нельзя было избежать неумолимой последовательности плиток, стоило Майклу раз поддаться увлекающей тяге истории. Он тонул среди муравленых сине-голубых бурунов, пока не бросил тщетное сопротивление и не ушел на дно с головой, кувыркаясь в течении повествования от одной сцены к следующей. Он даже не знал…
Он даже не знал, зачем он здесь, ведет в сочельник лошадь чрез деликатные ажурные завесы опускающегося снега к теплым огонькам общинного дома на Замковом Холме. Хрустел по промерзлым заносам на земле захоронений, над рагу из ребер голи и чумных черепов где-то под ледяною коркою и холодными мучнистыми недрами, которые она скрывала. Не прошло и месяца службы в Маркет-Харборо, как до его внимания довели искренние старания народа Нортгемптона о том, чтобы он принял приход здесь, на Замковом Холме, в самом убогом, западном квартале города. Район был гнилым бельмом на оке города, в остальном освеженного благодаря полному обновлению после Большого пожара, да и все равно Доддридж уже отдавал всего себя труду в Харборо. Он изящно отклонил предложение, но скромная паства настаивала. Наконец популярный юный священник решил доставить отказ лично, мягко донести посредством проповеди до своих несостоявшихся прихожан, что им пора положить конец увещеваниям. Проповедь начиналась словами: «Когда же мы не могли уговорить его, то успокоились, сказав: да будет воля Господня!» – и все же он не вспоминал ни о Мэри Уиллс, ни о ее пророчестве, пока не обнаружил, что исполнил его, закончив проповедь. Более того, обитатели Замкового Холма так переполнялись к нему благорасположением, что его мысли пребывали в смятении, пока он возвращался пешком к постою у Золотой улицы. Минуя открытую дверь, он услышал, как мальчик читает матери вслух из Писания – так нередко делал сам измученный сомнениями преподобный – и провозглашает звонким чистым голосом: «Как дни твои, будет умножаться богатство твое». В этот миг неожиданные чувства сошли на него с такою силою, что показались откровением: все дни Доддриджа были частью его, частью его вечной сущности, и состоял он лишь из этих дней, из мыслей, слов и деяний этих дней. Они были его богатством. Они были для него всем. И на том же месте он решился оставить академию в Харборо и принять взамен не столь перспективный пост в Нортгемптоне. Его друзья, мистер Сам и Сэмуэль Кларк, сперва негодовали и умоляли передумать, но с неохотою были вынуждены признать, что при столь странных обстоятельствах дела радеть сему решению могла лишь высшая сила согласно своим неисповедимым путям. И вот он здесь в рождественский сочельник, плетется навстречу судьбе в черно-синих тенях, пестреющих от падающего белого. Лишь насилу…
Лишь насилу Майкл вспоминал о кухне или пироге. Травленые синие эпизоды теперь налетали быстро и густо. Он знал, что…
Он знал, что предназначен судьбою для госпожи Мерси Мэрис с того самого мига, как впервые повстречал ее в вустерском салоне ее двоюродной бабушки, миссис Оуэн. На шесть лет младше его, в свои двадцать два, с врожденным добродушием и цветущим видом, она казалась ярким самоцветом, приобрести который, опасался он, ему не по карману. Только недавно он делал предложение шестнадцатилетней Дженни Дженнингс, но взял в ответ лишь твердый отказ, снял осаду и удовольствовался непрерванной дружбой. Однако обуявший его порыв в той оказии не шел ни в какое сравнение с как громом поразившей страстью в адрес мисс Мэрис. Он длил настойчивые ухаживания, не в силах отказаться от них, и, к радости своей, обнаружил, что его усилия вознаграждены. Они обвенчались в 29-й день ноября 1730 года в Аптоне-на-Северне, и жена прибыла к нему в Нортгемптон, где с воодушевлением поддерживала во всех начинаниях, несмотря на суровую жизнь района. Местные жители являли собою образец неунывания и поддержки, несмотря на распри, разгоравшиеся между десятком разных нонконформистских направлений. И он, и миссис Доддридж нашли своих прихожан более чем благоугодными вопреки репутации, которую заслужил за возмущения и вольнодумие сей тихий уголок, где в прошлом веке писались и публиковались под псевдонимом самые крамольные трактаты «Мартина Марпрелата». Разве сэр Хамфри Рамсден не заявил в переписке с Джоном Лэмбом, что Нортгемптон – «гнездо пуритан», а горожане – «зловредные пламенные духи, самый покой церкви возмущающие»? И все же именно в этом графстве прихожане впервые настояли еще во времена правления королевы Елизаветы дозволить гимнопение на церемониях, тогда как прежде того лишь читались псалмы. Это было доброе место, на свой лад святое – не хуже любого другого, и жил он там с женою в благолепии, хотя пророчица Мэри Уиллс и предупредила, что первая попытка родить на свет ребенка принесет лишь печали. Но вдруг сим разом она ошибалась. В конце концов, в своем отношении к детерминизму он стоял…
…
Он стоял в темнеющей церкви на Замковом Холме и рыдал; взирал чрез дрожащую соленую линзу на маленький надгробный камень, уложенный среди напольных плит под деревянным алтарем. Он верил, что уже истратил все слезы, как вдруг его застиг врасплох очередной приступ. Вне всяких сомнений, его вызвали брошюры, намедни доставленные от печатника, одну из которых он сейчас и держал перед собою в дрожащих руках. «Смирение пред Божьим Промыслом в Смерти Детей, с твердым настоянием рекомендуемое в ПРОПОВЕДИ, прочтенной в НОРТГЕМПТОНЕ на СМЕРТЬ полного любви и надежд ЧАДА Пяти Лет от роду. Опубликовано Ф. ДОДДРИДЖЕМ, Д. Д., из сострадания к скорбящим РОДИТЕЛЯМ. Neve Liturarum pudeat: qui viderit illas De Lachrymis factas sentiat esse meis.[76] ОВИДИЙ. ЛОНДОН: Отпечатано для Р. ХЕТТА в «Библии и Короне», в Поултри. MDCC XXXVII [Цена шесть пенсов]». Памфлет был написан не чернилами, а слезами, и последние теперь текли ручьем, все более размывая и марая первое. Возможно…
Возможно, положение не самое удачное, в отличие от академии в Харборо, – здесь, на Овечьей улице, напротив въезда на Серебряную, – но Доддриджу казалось, что на его веку это лучший приход во всей Англии. Они с Мерси и четырьмя выжившими детьми с удобством проживали в предыдущем месте на углу Пикового переулка и Лошадиной Ярмарки, но с прибывающими еженедельно новыми студентами для изучения Писания, математики, латыни, греческого и иврита становилось ясно, что учреждению диссентеров потребуется новое, просторное помещение, чтобы вместить их всех. Он надеялся…
Он надеялся, что приобрел столько друзей благодаря своей терпимости. Его церковь состояла в благожелательных отношениях с баптистской миссией в переулке Колледжа, а в личной жизни среди знакомых он насчитывал кальвинистов, моравийцев и сведенборгиан. Этим мартовским утром 1744 года он стоял в Георгианском ряду со своим самым драгоценным и невероятным спутником. Мистер Джон Стонхаус вел насыщенную беспечную жизнь, а однажды даже издал сочинение с нападками на христианство. Одним вечером по пути на встречу с женщиною распущенных нравов он остановился послушать проповедь знаменитого Филипа Доддриджа и не сходя с места отрекся от былой жизни, став самым верным союзником в деле доктора, и впоследствии оказал неоценимую помощь в основании городской лечебницы – первой за пределами Лондона, – по которому случаю их присутствие и потребовалось сим ветреным утром на Георгианском ряду. Из…