С нынешнего положения, глядя сверху вниз на архитектуру сразу дюжины столетий, Марджори не видела, чтобы строения по мере их возведения или разрушения наводняли люди, живые или мертвые. В отличие от статичных улиц или зданий, привидения и живые никогда не задерживались на месте надолго, чтобы оставить отпечаток на ускоренном урбанистическом кипении, открывшемся взору с Ультрадука. Но Марджори и так уже бывала в тех краях, в обычной призрачной стежке, и многое знала о фантомах, обитавших в обескровленных серых концах и полумесяцах улиц, хотя сейчас они не на виду.
Знала, например, что в приятных мьюзах [79] под ними призрачная стежка куда более густонаселенная, чем убогие проулки Боро. Тогда как в фантомном полумире, наложенном на улицу Алого Колодца, в любой отдельно взятый момент можно столкнуться всего с одним-двумя призраками, в этой гораздо более обеспеченной местности часто встречались десятки покойных врачей, банкиров, офисных менеджеров и домохозяек с изысканными куафюрами, которые шляются среди ухоженных клумб или с тоской проводят нематериальными ладонями по контурам припаркованных машин. В мирных передних залах домов, проданных повзрослевшими детьми вслед за кончиной родителей, можно найти необщительные мертвые пары, которые критиковали ремонт нового хозяина и вечно тряслись, поднимается стоимость их бывшего владения или падает. Иногда попадались целые толпы: потусторонние гражданские группы, угрюмо торчащие на границах какого-нибудь бывшего деревенского луга, где раньше они выгуливали лабрадоров, а теперь строилось новое муниципальное жилье. Или же они собирались на заднем дворе очередной пакистанской четы, переехавшей в район, только чтобы неодобрительно роптать и глазеть – впрочем, подобные демонстрации, понятно, были вдвойне бесплодны из-за невидимости протестующих. Должно быть, думала Марджори, потому они и ленились рисовать плакаты.
Но какие интересные различия, если задуматься, между мирами духов в Боро и здесь, в резиденциях высшего класса. Главная разница, как ни парадоксально, заключалась в том, что в Боро и близко нет столько неприкаянных – тех, кто только лег в могилу, но так и не упокоился с миром. Более того, горемычные привидения бедного района по большей части тяготились только низкой самооценкой, ощущением, что они слишком дурно прожили жизнь, чтобы переезжать в высший район Души. Но явно не это удерживало успешных людей на привязи к их земным обиталищам. Так, может быть, в их случае все наоборот? Пригородную призрачную стежку, над которой проходили дети, населяют души, что считают, будто слишком хороши для рая?
Нет. Нет, Марджори подозревала, что все не так прозрачно. Возможно, бедным в жизни не с чем расставаться. В конце концов, какой смысл долго болтаться возле своего жилья, если его снесли или передали новым муниципальным съемщикам. Тем более когда ты и сам его снимал. Куда лучше отправиться ко «многим обителям» в доме Души, как и поступало большинство жителей Боро. У духов же из окружающих краев просто не было такого стимула стремиться к спасению, как у земляков Марджори, – но ее по-прежнему не убеждал собственный аргумент. Неспособность отказаться от материального имущества казалась недостаточным основанием, чтобы пренебречь богатствами Второго Боро, даже если ты до смешного жадный. Что-то тут не вяжется. Впрочем, в Душе хватало замечательных людей, никакого отношения не имевших к рабочему классу, но отправившихся Наверх без раздумий в тот же миг, как окончились их жизни. Взять хотя бы мистера Доддриджа с семьей. Должно быть что-то еще, какой-то иной фактор, не позволявший множеству жителей пригородов подняться на вечные улицы.
После минутных размышлений ей в голову пришло, что, скорее всего, дело в статусе. Вот какое слово искал разум начинающего писателя. Зажиточные фантомы под ее ногами отвергали Душу, потому что там былой статус не имел никакого веса. Не считая зодчих, дьяволов, Верналлов, смертоведок и особых случаев вроде семейства Доддриджей или мистера Баньяна, в Душе не было чинов и званий. Ни один дух не мог стоять выше другого ни в чем, кроме каких-нибудь доставшихся от рождения добродетелей, да и те только в глазах смотрящего. И людям любого класса, которых никогда не заботил статус, переезд в Душу давался без труда. И напротив, для тех, кто не терпел такой великой уравниловки, это было противоестественно.
Она задумалась о немногих отрывках из Библии, задержавшихся в голове после воскресной школы: о верблюде, который протискивается в игольное ушко, и богачах с похожими проблемами при входе в рай. Когда она это впервые услышала, подумала, что на небесах есть какой-то закон, закрывающий богачам дорогу, но теперь поняла, в чем дело. Фейс-контроля в Душе нет. Люди сами себя не пускают, что бедные, что богатые: либо они считают, что слишком хороши, либо – что слишком плохи.
Развивая мысль – кто знает, однажды она может лечь в основу стихов или рассказа, – Марджори подумала, что эту же формулу можно применить к урожденным аристократам, по-настоящему тщеславной и по-настоящему состоятельной прослойке, верхним классам с усадьбами и замками в далеких городках и селах Нортгемптоншира. Им по определению больше приходится жертвовать материальным имуществом и отказываться от статуса, чем другим. Неудивительно, что в Душе так мало барчуков. О, нет, конечно, попадается парочка залетных – редкие птицы, которые родились богатыми, но никогда не придавали значения своей позиции или даже отрекались от нее, – но это меньшинство стремится к нулю. Подавляющее число людей Наверху – из рабочих классов десятка веков, если не больше, с приличным огузком середнячков и россыпью отдельных графов, лордов и раскаявшихся сквайров, торчащих тут золотыми прыщами по этому огузку.
Между тем выходило, что призрачная стежка Боро по большей части пустовала, а улицы в пригородах казались в сравнении непролазными от всяческих высококвалифицированных профессионалов. Что же тогда творится в особняках? Забитые гулями и баньши неисчислимых поколений, где все лелеют средневековые обиды, все претендуют на старшинство и удивляются, куда делась чернь… хоть Марджори и хихикнула, а внутренне все-таки содрогнулась. Что же удивительно, что как раз такие роскошные места славятся своими призраками: они опасно перенаселены, трещат по каменным швам от возвращенцев и теней предков, по двадцать духов на салон в нарушение всех астральных правил безопасности. Странно представлять величественные хоромы и дворцы перенаселенными призрачными трущобами, душными посмертными коммуналками, где в соседней комнате прапрапрапрадядюшка-сифилитик Перси разглагольствует о Глэдстоуне [80], но в каком-то смысле все вставало на свои места. Ведь будут первые последними и все такое прочее. Правосудие над Улицей.
Труся перед Марджори, мелкая шкода из семейства Пейнтеров – Билл – увлеченно дискутировал об азах охоты и ухода за фантомным мамонтом с Реджи Котелком, которого так просто на мякине было не провести.
– Это ж нам целые века треба прокопать в ледниковый период, ей-ей, чтоб привидение мамонта заловить. Об этом ты головой своей садовой тумкал?
– Сышь, не тупи. Естесно, я все продумал, и эт как два пальца обоссать, я те отвечаю. Ну и что, что века, лашпет? Я вроде думал, в том-то и суть вечности, чтоб у нас блесть века на все про все? Зарываемся, находим мамонта, приручаем, скок надо, а потом притащим его сюда через пять секунд после того, как ушли.
– А как же эт ты его приручить вздумал и как поймешь, что это он? А вдруг, как знать, попадется тебе мамонтиха.
– Да твою ж мать. Сышь, мы напарники или как? Посрать, самец или самка. А как приручим – прост войдем в доверие, блестем приносить то, что любят призрачные мамонты.
– И что же это такое, умник ты разумник?
– Я не умник, Реджи, я прост не такой дебил, как некоторые. Паковы Шляпки, Редж. Откормим его Паковыми Шляпками. Назови хоть одного жмура, который откажется от мешка Паковых Шляпок.
– Монахи. Иным призрачным монахам их есть никак нельзя, потому что они мыслят, будто бы в них сидит дьявол.
– Реджи, нам в жизни не встретить мамонта, который верит в эту ересь, можешь мне поверить. Мамонтов-христиан тупо не бывает. У мамонтов нет религии.
– Ну, мож, потому они и повымерли, откудова тебе знать.
Марджори отключилась от этого вздора и прислушалась к многослойному рассветному хору птиц нескольких столетий – блаженному приливу звуков, ласкающему небо и великолепному даже несмотря на приглушенность призрачной стежки. Более того, без неподатливой акустики полумира звук наверняка был бы невыносимым.
Ультрадук бежал над Дастоном, и свет магнезиевой ленты моста с поручнями шел вровень с многовременны´м клокотанием древесных крон. Марджори различала, какие деревья самые старые и постоянные, по тому, что они менялись меньше других, и по тому, что их верхушки казались живыми от бледных огней святого Эльма даже в сесил-битоновском [81] монохроме призрачной стежки. Это потому, что старые деревья – сами по себе конструкции с четвертым измерением – в подходящих регионах Души прорастали из материальной плоскости в Чердаки Дыхания, а вдоль их трансцендентальных стволов между двумя мирами шмыгали голуби, приподнятые среди других существ – буквально и фигурально.
Марджори спросила себя, каково быть деревом – никогда не двигаться, если только не под силой ветра, а только расти, вверх и во времени, шаркая голыми ветками по будущему, выцарапывая сезон за сезоном. Между тем корни тянутся мимо похороненных домашних животных и погребенных людей, извиваются вокруг кремниевых наконечников стрел и ребер мамонта Билла и Реджи, уходя в прошлое. Иногда спиленный ствол обнажал вросшую мушкетную дробину – смертоносный железный метеорит, окруженный наносами возраста и времени, кольцами роста, разбегающимися, как прибойная рябь, чтобы объять жестокий миг из 1640-х в удушающей деревянной волне.