У нее даже была любовь, многие века тому назад. Его звали Григорием – одинокий римский солдат, служивший свой срок в речном форте, скучая по жене и детям, оставшимся в далеком теплом Милане. Его цветочные подношения духу вод были самыми частыми и обильными, и каждое утро он купался нагим в ее прохладном течении, сжимавшем яйца и пенис до размеров грецкого орешка. Она тускло помнила отчетливый запах его пота, как он плескал водой на затылок, на темные щетинистые волосы. Ее опаловые капли сбегали по его спине к ягодицам. Однажды во время своих речных омовений он недолго мастурбировал и излил семя в пенящийся у ног поток, и сгустившуюся сперму подхватило и унесло к далекому океану. Снедаемая любовью, она следовала за самым драгоценным подношением из всех почти до Уоша, и там сдалась и вернулась домой, всю дорогу дивясь свирепости обуревавшей ее одержимости.
Потом одним страшным утром ее молодой человек исчез, вместе со всеми когортами. Брошенный речной дозор стал ветхой игровой площадкой местных детей и за несколько лет был разграблен и разобран до такой степени, что уже ничему не служил. Она ждала и ждала, корчась от досады в иле и отстое, но так и не дождалась своего Григория или других из его народа. Больше не было цветов – лишь каждое утро ей на перси бросали дрянь из ночных горшков косматые сутулые бритты. Больше ее не почитали как полубогиню, и тогда начала меняться в холодной желчной тьме она сама.
Ей было так одиноко. Вот что меняло ее дюйм за дюймом, обращая из прелестницы Ненет, Нендры или Энулы в Ненскую Бабку, в сегодняшнюю километровую тварь. Простая покинутость и сделала из нее чудовище, предшествовала всем отчаянным поступкам. Столь много утонувших душ она залучила – и все ради лишь компании.
Она крепилась, сдерживала свои позывы несколько веков, прежде чем поддалась им и схватила призрака, пытавшегося сбежать из собственного уплывающего тела. Она понимала, что после этого шага возврата нет, после этого жестокого преступления духа не будет спасения. Вот почему она так долго оттягивала этот момент, почему колебалась, пока не могла больше и мига выносить мысли о вечной жизни без любви. Этот рубеж она перешла однажды летней ночью в девятом веке, почти тысячу лет назад. Его звали Эдвард – кряжистый крофтер лет сорока, который споткнулся и упал в реку, отправляясь домой через темные поля с полным брюхом эля. Эдвард был ее первым.
Ей это не приносило удовольствия – ни поимка Эдварда, ни их последовавшие отношения. Она так и не попыталась выяснить взгляды утонувшего на эти вопросы. За годы, проведенные вместе, Эдвард все равно не выходил из состояния то ли шока, то ли травмы, с самого момента, когда она сомкнула огромную перепончатую лапу на бьющемся и дезориентированном призрачном теле. В широко распахнувшихся глазах она впервые узрела свой новый облик, то, чем она кажется им – людям. Даже если ей посчастливится найти нового Григория, как прекратить его крики при виде того, чем она стала?
Эдвард, конечно, сперва кричал – долгие булькающие привидения воплей, помесь звука и света. В конце концов он сам по себе затих и удалился в остекленевшее состояние транса, в котором и пребывал до конца их романа. Он стал парализованной и таращившейся игрушкой, вялой и податливой в членистых пальцах Нендры, или Энулы, пока она тормошила его или пыталась разговорить. Не умея извлечь какой-либо ответ, отличный от стона, содрогания или тика, Ненская Бабка в конце концов удовольствовалась односторонней беседой, длившейся без перерывов полных пять десятилетий совместного существования. Она облегчила душу, несколько раз кряду поведав о множестве своих тягот и разочарований, и даже рассказала о дне, когда гналась за сгустками спермы Григория до пресноводных пределов своей территории. Он не подавал никаких признаков, что слышит или понимает ее речи, и она бы подумала, что вовсе не оказывает на него ровно никакого эффекта, если бы не усугубляющийся распад его личности, сбрасывавшей слой сознания за слоем в попытках сбежать от неумолимого ужаса его обстоятельств. Наконец, когда у Эдварда осталось личности не больше, чем у коряги, Ненет отпустила его. Призрачный плавник, использованный и высосанный досуха, – она наблюдала, как его относит к востоку, к морю, по-прежнему немого и по-прежнему с распахнутыми глазами.
Потом он пропал, а она поймала следующего.
Сколько их с тех пор было? Два десятка? Три? Ненская Бабка потеряла им счет и уже позабыла имена большинства своих спутников. В мыслях они все были для нее Эдвардами, даже полдюжины женщин, попавших в ее сети за десятилетия, – если они вообще занимали ее мысли. Некоторые реагировали на ее присутствие острее, чем первый Эдвард. Некоторые пытались ее умолять, некоторые даже задавали вопросы, пытались побороть страх и понять ее, осмыслить подстерегавший их кошмар. Но все рано или поздно впадали в кататоническое состояние ее первого кавалера. А когда почти ничего не оставалось, когда сознание съеживалось до глухой бесчувственной точки, она от них избавлялась. Когда их глаза уже не следовали за редкими лучами солнца, что просачивались сверху, словно сквозь замызганное стекло, когда их души обмякали и больше не шевелились, когда они не приносили даже тоскливого удовольствия, тогда Нендра отпускала их на свои величественные и неторопливые течения, не задумываясь, что с ними станется, пробудут ли они бессмысленной шелухой до скончания веков или однажды оправятся. От безмолвных и безответных ей не было никакого толку, а вокруг всегда была новая рыбка.
Оно – ибо теперь оно совершенно точно было «оно» – брало женщин только тогда, когда не могло взять мужчин, потому что пришло к умозаключению, что привидения-женщины вызывают больше хлопот, чем того стоят. Действительно, большинство женщин продержались дольше мужчин, прежде чем свернуться в вегетативном ступоре, но они же были яростней и испуганней, да и сражались отчаянней. В сочетании с природной антипатией Энулы к своему былому роду это сопротивление вызвало в натуре Ненской Бабки нотку жестокости там, где ранее обретались лишь неотступное одиночество и мрачное ожесточение. Одна из женщин-Эдвардов, попавшая под руку существа, подверглась медленному психологическому расчленению, раздергиванию на кружащиеся хлопья астрального рыбьего корма, а затем, спустя почти девяносто зим, была отброшена в сторону. Древний субаквальный фантазм удивился реакции, которую пробудила в нем эта изощренная пытка: тусклый, отдаленный проблеск ощущения, почти сходившего за удовольствие. Очевидно, раз открытая, эта новая склонность причинять страдания становилась все назойливей, все отчетливей, все обязательней для внутреннего равновесия речного чудовища.
Оно еще не залучало детей. Не видело в том нужды, считая их не более чем пескариками, не более чем крошкой на один укус в окружающем обилии зрелого корма каждого года благодаря несчастным случаям и самоубийствам. Однако девятнадцатый и двадцатый века становились все скуднее из-за растущего количества умеющих плавать. На водоразделе столетий Ненет с отвращением заметило старика, учившего держаться на воде стайку голых мальчишек возле участка берега, обозначавшего западную границу города. Еще острее уязвили разносившиеся над головой приречные разговоры, из которых оно позже узнало, что длинный луг рядом с бывшим приоратом Святого Андрея переименовали в честь этого докучливого ирландского спасателя, бывшего солдата по имени Пэдди Мур, и теперь тот назывался Лужок Пэдди. Впоследствии из-за усердных помех от подобных людишек большинство тех, кто попадал в вотчину Бабки, выбирался невредимым. Существо оставалось без общества с тех пор, как отпустило на волю волн останки последнего собеседника где-то в 1870-х, но больше оно не будет на мели. Теперь у него есть Марджори.
Прилив этой страшной истории хлынул в беспомощного фантомного ребенка вместе с сонмом прочих предчувствий, мистерий и лютых фактов долгого голодного существования существа. Даже пронзенная ужасом, Марджори вдруг познала все мутные тайны реки, познала местонахождение пропавших и убитых, познала, куда занесло пропавшие драгоценности Плохого Короля Иоанна, которые в свое время «как в воду канули». Девочка смотрела во влажные серые спирали глаз Ундины и понимала с абсолютной уверенностью, что с нею будет: она проведет невыносимо растянутые десятилетия, с ужасом осознавая, как самое ее существо распускается по нитке, разметывается на клочки под тяжким бременем безраздельного внимания Ненской Бабки, а когда Марджори уже не сможет выдержать собственные личность и сознание, ее отшвырнут – очередного выжатого призрака на пути к восточному побережью, погибшего дважды.
Стоило ее захлестнуть этим чувствам, в воде поблизости вдруг поднялась суматоха. Студенистые глаза Ненской Бабки сузились и сжались, прищурившись от удивления из-за незваного вторжения. Огромная сплющенная голова обернулась в поисках источника беспокойства, и тут…
Марджори вдруг наткнулась на спину Реджи Котелка, который замер перед ней как вкопанный на Ультрадуке. Сиятельная эстакада, очевидно, проходила над самым центром паутины переплетенных лечебниц для сумасшедших, а там Филлис Пейнтер и видела изобилие безумных яблочек, прежде чем связалась с Майклом Уорреном на Чердаках Дыхания.
– Ну вот, тут я и видала Паковы Шляпки. Их здесь сотни, так и висят наливные на деревьях и стоках. Если махнем прям с этого места, наберем целый мешок.
Подкрепляя слово делом, Филлис прытко вскарабкалась на алебастровый поручень на краю пролета, попросив Джона передать ей Майкла Уоррена, чтобы девочка с малышом прыгнули с Ультрадука вместе, держась за руки. Остальные дети последовали их примеру, и скоро все мягко парили в кисельной атмосфере призрачной стежки навстречу скомканным времени и пространству, размазывая за собой серые изображения, рисующие траектории. Фантомные оборванцы планировали к лежащим внахлест газонам дурдомов, словно грациозные и неспешные дымовые шашки.
Марджори приземлилась на корточки на бежевый бобрик травы под аккомпанемент своих множественных экспозиций. Газон, где она очутилась, казался ухож