Том Холл. Надвигающееся на них великолепное явление было Томом Холлом (с 1944-го по 2003 год): нортгемптонским менестрелем, бардом и человеком-велопарадом – памятным зрелищем всякий раз, когда ступал за свой порог. Приверженец Диониса и неустанный основатель множества замечательных групп с середины 60-х и далее, вроде Dubious Blues Band, Flying Garrick, Ratliffe Stout Band, Phippsville Comets и еще десятка, концерты которых в задней комнате «Черного льва» нередко видел Билл. Речь о «Черном льве» на улице Святого Эгидия, а не старом пабе с тем же названием у Замковой станции. «Черный лев» на улице Эгидия, слывущий благодаря таким охотникам на привидений, как Элиот О’Доннел, местом с самым большим количеством привидений в Англии, был прибежищем городской кайфующей богемы и пьяных артистов с 1920-х до самого своего бесславного конца в 1990-х, когда его катастрофически обновили и превратили в таверну для потенциального пешеходного потока юристов – даже переименовали в «Парик и ручку». Но все эти десятилетия «Черный лев» был фиксированной точкой, на орбите которой вращалось почти все безумие города, и из легендарных титанов, заседавших в какофонии переднего бара, Том Холл, вне всяких сомнений, был величайшим.
Досточтимый мертвец в сандалиях и аккуратно подобранных разных носках дефилировал вразвалку по дорожке походкой, которая вызывала в памяти Билла швартующийся буксир, и тут замер на месте при виде Мертвецки Мертвой Банды, из-за чего шлейф двойников тут же навалился ему на спину и растаял. Спокойный взгляд, не умеющий удивляться и неколебимо уверенный, упал на горстку призрачных детей, сгрудившихся у входа в «Веселых курильщиков», висящего перед ними в воздухе. Бравые брови сползлись в морщинах, и на миг добрый сердцем, но крутой нравом музыкант казался строгим и страшным, словно Зевс или еще кто из этой братии. А потом Том Холл расхохотался, словно разудалый рыцарь.
– Ха-хар-р. Эт-то еще что? Неужто наконец нашли, где похоронены детки «Бисто»? [83]
Билл смело выступил вперед, потащив за собой Майкла Уоррена. Он знал, что Том не узнает его в нынешнем виде или под нынешним именем. Уильямом или Биллом – хоть это имя ему и дали при крещении – при жизни его называла только семья. Он решил представиться Тому прозвищем, которым его нарек в молодости забывчивый физрук в ходе особенно бурного футбольного матча: «Давай! Пасуй этому… Берту».
Майкл и Билл стояли перед Томом на месте потенциального полного затмения – если бы тучный поэт, автор песен и мультиинструменталист не лишился тени. Билл ухмыльнулся.
– Здоров, Том. Как дела-делишки, старик? Это я, Берт с Линдси-авеню.
Брови возделись в вопросительном выражении со слегка насмешливым намеком, который Билл припоминал по их земным разговорам.
– Мой дорогой мальчик! Неужели Берт Нож?
Очаровательная кличка, заслуженная после прискорбного подросткового инцидента ночью в задней комнате «Черного льва» – Билл вполне уверен, что это считается за смягчающие обстоятельства, – была одновременно ласковым и колким обращением Тома к юному и почти безбородому Биллу. Подтвердив, что он действительно Берт Нож, Билл объяснил усопшему исполнителю, как эта его часть – которая любила быть восьмилетним и играть на улицах, – вовлеклась в довольно серьезное приключение с приятелями из Мертвецки Мертвой Банды. Исполинское видение закинуло голову, умудрившись не уронить берет, и позволило смеху, как землетрясению, прокатиться рябью по эктоплазменной туше, отчего заволновались пришитые медвежата на брюхе.
– Ха-ХАААР! Хар-ХА-хар! Мертвецки Мертвая Банда. Мне нравится.
Хронический виршеплет на месте зачитал экспромт:
– Мертвецки Мертвые, Мертвецки Мертвые, такие негодяи, что их убили дважды! Мертвецки Мертвые, Мертвецки Мертвые, за детские грешки здесь стоит вздернуть каждого! Ха-ХАААР! Как вам? Возьмете себе в гимны, а? Что скажете? ХА-ХААРР!
Филлис насупилась, глядя на лирического левиафана с искренней угрозой и многозначительно поигрывая лентой дохлых кроликов.
– Блесть у нас уже гимн.
Билл оттер Филлис, чтобы не отпугнуть очередного во всем угодного духа, вернув разговор от музыкальных достоинств гимнов к более насущным вопросам.
– Том, тут такое дело: мне надо зайти сюда, в «Веселых курильщиков». Я кой-кого ищу, и он может блесть прям там, но, если чесн, желанием заходить я не горю – при своем-то размере и куче шизиков, которая там сидит. Не мог бы ты нас препроводить, приятель? Меня с этим шкетом?
Добродушный колосс радостно просиял:
– Хочешь в «Курильщиков»? Ну так бы и сказал. Я сам туда иду. У меня концерт с моей новой группой, «Дырки в черных футболках». Мы блесть много лет «Загробные сенсации Тома Холла», но потом мне надоело и я все поменял. Ну конечно, я тебя туда возьму, маленький Берт Нож. Ха-ХАРРР! Не брошу же тебя сидеть на пороге с бутылкой «Короны» и пачкой чипсов, пока сам, как плохой отец, пойду пить, правильно? Хар-хар-хар. Пошли.
На этом Том прижал ладонь к висящей 2D-ткани двери и толкнул. Портал раскрылся внутрь и от них, приобретая при этом третье измерение. Он вел в унылый узкий коридор с депрессивно-темными обоями – казалось, что пространство вырезано прямо в воздухе, а когда Билл из интереса заглянул за дверной косяк, оказалось, что оно совершенно невидимо сбоку. Том уже вошел и топал по мрачному коридору, которого не было, если смотреть со стороны. С последним тревожным взглядом на Филлис и все еще волоча Майкла Уоррена за руку, Билл переступил порог и плотно закрыл за собой дверь. Вместе с обалделым маленьким подопечным он последовал за всеми любимым шоуменом в пресловутый призрачный паб, прислушиваясь к растущей громкости пандемониума, пока приближался к гниющей лестнице в дальнем конце прохода.
Не сбиваясь с вальяжного неторопливого шага, Том оглянулся через плечо полосатого, как мятная конфета, пиджака, рассматривая пару фантомных детей, послушно семенящих следом, пока их шлейфы из остаточных изображений целиком проглатывались его собственными, куда больше размером.
– Ну а кто таков этот маленький херувимчик? Нас не представили. Его я тоже должен помнить? Боже, да это не Джон Уэстон ли, а? Ха-ХАРР!
Билл, уже сам посмеиваясь при мысли, что из Майкла Уоррена может вырасти их общий знакомый и химическая и человеческая ходячая катастрофа, которую назвал трубадур, отрицательно покачал головой, ненадолго отрастив пару новых.
– Нет. Нет, это Майкл Уоррен, и ему столько лет, сколько кажется. Технически счас он мертвый, но, как бы, в 1959-м он в коме или что-то в этом роде, минут на десять, такшт еще смоется от нас в мир Внизу и обратно к жизни. Он младший брат Альмы Уоррен. Ты же помнишь Альму.
Том встал, как задумчивый истукан, у основания ветхой лестницы.
– Как же не помнить Альму. Я пережил кремацию, а не маразм. Она читала на моих похоронах стишки, про то, как я своим… мужественным… станом… проломил три ее дивана, корова непочтительная. А это, выходит, альмин братец Майкл. Майкл. Знаешь, кажется, мы с тобой встречались: я приходил сыграть на празднике, который вы устраивали в честь дня рождения твоей тетушки, когда она умерла за день до того и не смогла прийти. Конечно, тогда ты блесть куда старше. Похоже, тебя время пожалело. Ха-ХААААР! Приятно познакомиться, Альмин братец.
Подоткнув впечатляющую трость под мышку, Том нагнулся и обходительно пожал руку Майклу – крошечная ладошка ребенка исчезла в лапище музыканта по предплечье.
– Знаешь, для компании, с которой я играю, «Дырки в черных футболках» – Джек Лэнсбери, Тони Марриот, Герцог и остальные, – название я взял из сна о твоей сестре. Во сне она выложила трех моих детей на железнодорожных путях и говорит, что если их переедет поезд, то они станут невидимыми. А задумала она, что, когда они станут невидимыми, мы оденем их в старые футболки и устроим шоу под названием «Дырки в черных футболках». Ха-ХААР! Старая добрая Альма. Даже во снах даст всем сто очков вперед!
После этого громкого восхваления они приступили к подъему по скрипящей призрачной лестнице в главный бар «Веселых курильщиков». Где теперь и находились, ютясь в укрытии ражего исполнителя, нервно выглядывая между его ног, убранных медвежатами, на невменяемый ужас происходящего.
Ужас не «Техасской резни бензопилой» – не хватало ни цвета, ни крови. А ужас «Доктора Калигари», снятый на огнеопасную и просроченную пленку, – жуткие черно-белые эпизоды, тающие на глазах от жара проектора, покрываясь сыпью сверхновых. Корчащиеся иероглифические филиграни накорябаны на расцарапанных древних столах, вырезаны на каждой голой поверхности стены столетними палимпсестами желчи и горечи. На каждую четкую деталь воскрешенной питейной проливался гнилым серебром свет – капал с насосных ручек, сделанных из лошадиных черепов, бликовал на треснутом призрачном зеркале, висящем за дозаторами, где не отражалось ничего, кроме пустой обугленной комнаты. Но на самом деле бар «Веселых курильщиков» не был обугленным – как не был он и пустым.
На каждом недолакированном стуле, в каждом углу с протертой заляпанной обшивкой сидели вырожденцы-возвращенцы района, который катился под горку несколько веков. Бар дышал в лицо воинственной эктоплазмой и потел кладбищенскими шутками, от которых побежали бы мурашки по коже, если бы у кого-то здесь была кожа. На пестром ковре, при ближайшем рассмотрении оказавшемся разными штаммами плесени на голых досках; под глазурованным никотином давящим потолком, увешанным ржавыми кружками, позеленевшими медными сбруями, а в одном углу – болтающейся мумифицированной кошкой; в атмосфере, как будто задымленной из-за перехлестывающихся остаточных образов, – буянили и гуляли уродливые духи Боро.
В одном углу сидел Джордж Блэквуд, гангстер и сводник, мельтешащий множеством рук при сдаче карт, – настоящий призрак, а не живой человек, каким его ранее видели Билл и банда в 1950-х. Блэквуд сидел за кособоким столом напротив от ужасающего крысятника, Мика Мэлоуна, в карманах пиджаков которого клокотали многоголовые хорьки, принюхиваясь к барной вони, пока его черно-белые терьеры рычали и щелкали зубами у полированных рабочих сапог. Будучи соучастником операции, когда Филлис сунула в котелок Мэлоуну призрачную крысу, Билл нырнул за пышную преграду Тома Холла, пока крысолов его не заметил.