Мертвецки Мертвая Банда опрометью пронеслась однолошадной кавалькадой по улице Святого Эгидия, а Майкл пытался выжечь на синих глазах каждый пустяк. Он знал, что ему нельзя это забывать – никогда. Он должен крепко удержать внутри эти славные улицы, эти оравы празднующих призраков, и он знал, как важен для Души. Перед мысленным взором в монументальном трильярдном холле стояли мастера-зодчие, и беловласый защитник припал к сукну, поводя светящимся кием взад и вперед по подпорке расставленных пальцев в запинающихся примерочных ударах. Гладкий лакированный жезл, смазанный потом, скользил по паутине кожаной подкладки между почти диаметрально растопыренными указательным и большим пальцами. Вся потенциальная сила и энергия, заключенная, сдерживаемая в робеющем кие и сосредоточенная на раскаленном досиня конце, гудела и горела, так и рвалась наружу.
Подняв хобот в гордом зове горна, Мамми понесла их по широкому простору Святого Эгидия туда, где он перетекал в Спенсеровский проспект перед медовым камнем зрелищной церкви Святого Эгидия. Верхние пределы зубчатого шпиля этого здания, чудовищно удесятерившегося, теперь терялись в изумительно высеченных облаках, гулявших над головой: морской конек и торт на день рождения; карта Италии; бюст королевы Виктории. На нижних пределах башни выступал внушительный каменный знак или эмблема, в форме рыбы, с женской фигурой в центре и словами «ПАСИ АГНЦЕВ». Кладбищенская трава кругом гиперцеркви стала саванной, из которой утесами надписанного мрамора росли нависающие обелиски и надгробия, а на самом высоком монументе отплясывал человек, которого Филлис, шепча Майклу из-за спины, назвала Робертом Брауном, основавшим движение диссентеров в тысяча пятисотых и сгинувшим в Нортгемптонском остроге восьмидесятилетним стариком, потому что не смог оплатить приходской налог. Вокруг духа Брауна шипел ореол запрещенных проповедей, жгущих глаголов и отлучений, пока танцующая фигура паясничала, словно безмерно упиваясь пребыванием в диссентерских небесах, в первых рядах этого великолепного торжества. Все впадали в восторг, пока фантомные дети понукали призрачного мамонта к перекрестку Йоркской и Биллингской дорог, к бутовому колизею Городской больницы Души, растущему этаж за этажом эркерами и арками в эфирную дымку, висящую над городом.
Они свернули на перекрестке, пока карнавал дорожного движения Души попятился на других проездах, чтобы пропустить Мертвецки Мертвую Банду, – к шумной овации присоединилась гудящая пробка раскрашенных под таро домов на колесах, самоцветных фургонов и фестончатых паланкинов, где пассажиры и приодетые возничие размахивали аляповатыми вымпелами или зелено-золотистыми книжками, которые как будто были у всех и каждого на небесах.
На противоположном углу распутья возвышался бюст Георга Четвертого – большой, как рашморская голова: монарх со слегка насупленным недоумением как будто рассматривал банду непосед, пустившихся к нему во весь опор из устья Спенсеровского проспекта на бесседельном шерстистом мамонте. Высоко на лысом мраморном плато черепа короля Георга стояли три человека, в которых Майкл узнал доктора Филипа Доддриджа, его жену Мерси и взрослую дочь Тетси, умершую за несколько дней до своего пятого дня рождения. Все лучились улыбками шестерым детям и их транспорту времен каменного века и махали накрахмаленными платочками. Подле семьи на королевской голове стоял четвертый, весельчак с лихой осанкой, знакомый Майклу по движущимся картинкам на очаге Доддриджей. Это был бедокур Джон Стонхаус, который ударился в религию, услышав речь преподобного доктора, и стал его ближайшим другом, а также основал с ним первую лечебницу за пределами Лондона – на Георгианском ряду. Сложив это в уме, Майкл понял, что здесь делают Стонхаус и Доддриджи: этой больницы – второй и более объемной итерации старой лечебницы – не существовало бы, если бы не два человека, стоявшие над ним. Доддридж взволнованно окликнул банду, когда Мамми обошла августейшую главу и нырнула в арку соборных пропорций слева под ногами доктора.
– Разве не грандиозно? Все читали ваш шедевр, мисс Дрисколл. Вот почему на вас пришла взглянуть такая публика. Все желают побывать в последней сцене двенадцатой главы! Да блесть с тобой Бог, Майкл Уоррен, на дикой скачке обратно к жизни! Да блесть с вами всеми Бог!
Они галопировали в арку и в бесконечный зал, который очень напомнил Майклу Чердаки Дыхания, какими он их увидел, когда впервые прибыл Наверх, только выложенный поблескивающим кафелем, а не досками, и звонкий, словно исполинский общественный туалет или баня. Все еще озадаченный словами преподобного доктора Доддриджа, Майкл толкнул Марджори, сидевшую перед ним, и спросил, кто такая мисс Дрисколл. Та фыркнула и сказала: «Я», – но он все равно ничего не понял. В шорохе и эхе гулкой лечебницы он слышал перешептывание миллионов нервных голосов.
– Итак, что у вас?
– Этот мальчик задохнулся, доктор. Они только что…
– Он задохся от конфекты от кашля. Он все время не дышал. Он что, умер?
– Ну-ка, успокойтесь. Давайте посмотрим…
Майкла подбрасывало на холке Мамми – приходилось держаться изо всех сил, поскольку она испытывала трудности на кафельном полу масштабного холла: ее копыта разъезжались по полированному блеску, а перевернутое отражение мамонтихи пыталось угнаться за ней на катке скользкого фарфора. Вокруг, прямо как на Чердаках Дыхания, в пол были врезаны окноподобные отверстия – пестрящая в глазах сетка, доходившая до многоэтажных стен пассажа по бокам. Над головой за широким стеклянным балдахином, на фоне безупречной лазури, плыли и меняли форму паутины линий с кристальными гранями – схемы облаков. Он не сомневался, что это всего лишь отделение Чердаков над больницей, а поле люков открывалось на земные палаты и операционные внизу. Когда их скакун вошел в неудержимый и трубящий занос, который уже не мог прервать, Майкл почувствовал, как по всему его телу отдался резкий шок, и понял, что где-то в трильярдном зале мастер-зодчий нанес удар. Голубой кулачок набойки кия ударил по нужному шару, чтобы он взвизгнул с хвостом из перловых бус остаточных изображений по заставленному столу. Майкл почти чувствовал его вращение и качение в неуправляемой траектории Мамми по блестящему полу. Он вошел в игру и теперь уже ничего не мог поделать.
Наконец их карамболь прервался всего в десятке ярдов от одного из огромных половых проемов в выложенной белой плиткой раме, словно приподнятый край бассейна. Вокруг этого отверстия собралась группа из без малого пятнадцати человек – возможно, ранее отошедшие родственники, ожидавшие ныне умирающего в земной больнице внизу. Они с тревогой смотрели, как Мамми насилу остановилась, а с ее спины на коварную глазурь кубарем скатилось полдюжины заливающихся смехом сорванцов. Майкл вполне мог понять пугливые взгляды участников посмертного приема, когда подсчитал, что пройди их первобытная бурка всего чуть дальше, то умерший родственник этих людей пытался бы подняться в рай, когда ему навстречу бултыхнулся бы мохнатый слон. Кому такого захочется.
С трудом поднимаясь на ноги и помогая с тем же мамонтихе, Мертвецки Мертвая Банда принялась обыскивать ряды облицованных плиткой дверей в полу, чтобы найти время и место, куда принесли бездыханное тело Майкла. Повсюду в бескрайней эхокамере гипербольницы стоял запах чистоты и свежести, в котором Майкл через несколько минут распознал самый обыкновенный резковатый дезинфектант, распустившийся в новом измерении. От горизонта до горизонта этого великого помещения надо всем висела почти церковная благоговейная тишь, а вдали он видел крымских медсестер в чепчиках и черных юбках, совещавшихся с персоналом не таких давних лет – в высоких белых шапочках и синих чулках. Были и другие посетители, пришедшие поприветствовать усопших друзей и родственников, – иногда в комитетах по тридцать человек, иногда в одиночестве, – и Майкл заметил даже пару смертоведок, торопившихся по вечным проходам по своим делам жизни и смерти. А внизу, в трильярдном салоне, чувствовал он, стронутый шар стремглав несется к символизировавшему Майкла шару из слоновьей кости, зависшему на окаемке лузы смерти. Вздох неприкаянных, завороженных игрой, слился с неумолчным бормотанием сверхъестественной лечебницы вокруг. Шепот, шепот, шепот.
– …боже! У него же самый худший случай ангины, что я видел. Подайте-ка зажим для языка, чтобы я…
Забытье Майкла прервал окрик Реджи Котелка, который принял на себя Мамми и подкармливал домашнюю мамонтиху Паковыми Шляпками, пока вел ее по широким кафельным тропам клеточного пола.
– Филл? Кажись, вот она где, приемная. Сюда его, верно, и принесли. Поди глянь, вдруг шкет кого признает.
Все послушно подошли туда, где Реджи и его лохматый друг стояли перед одним из десятиметровых отверстий в полу. Наклонившись над приподнятыми плитками края, банда всмотрелась в мир живых под ногами, где завязались в сложный узел неподвижные и налитые цветом прозрачные кораллы – целый зоопарк из стеклянных фигурок животных, зависший в желейном кубике времени.
Майкл вгляделся в самоцветник, в маету, в двадцать пять тысяч ночей. Пространство внизу казалось такого же размера, как его гостиная на дороге Святого Андрея, когда он увидел ее с Чердаков Дыхания – то ли целые недели Души, то ли всего десять земных минут назад. Похоже, он видел какой-то врачебный кабинет или маленькую боковую комнату у больничной приемной. В холодцовых пучинах переплелись четыре – нет, пять – отчетливых форм, и с внезапным приливом радости ребенок определил, что одна из растянутых фигур – его мамка, Дорин. Он узнал ее по нежному зеленому свечению, исходящему изнутри, – не показному изумрудному, а сердечному, глубокому зеленому, какой можно увидеть на горлышке кряквы. С Дорин в комнате было еще четыре раскидистых драгоценных жилы, их струящиеся траектории хитрым образом пересекались или сливались с ее собственной. У одной из удлиненных просвечивающих статуй внутри было насыщенное сияние земляного цвета, из-за которого Майкл без вид