имых причин подумал о добром мистере Макгири, жившем по соседству на дороге Святого Андрея, хотя мальчик и сам не знал, что мистеру Макгири делать в больнице рядом с его мамкой.
Остальные три самоцветных узора в земной комнате скучились отдельно. Один отличался спокойным синим цветом, как газовый венчик, – его призрачный ребенок принял за врача, – а другой – красноватый вырост кристаллов – наверняка был медсестрой. У этой румяной формации у извивающихся боков клубились прозрачные рюши из рук, и последняя их пара сцепилась на конце выжатой из тюбика гусеницы так, словно она держала что-то на уровне груди – там, где из фасада абстрактной фигуры выпирал бюст, а выше – пухлое материнское лицо, отлитые из розового стекла. Последняя самоцветная фигура, меньше всех остальных и бледного, безжизненно-серого цвета, лежала в слиянии рук-плавников, прижатая к сердцу рдеющей вычуры. Майкл с испугом осознал, что это он – это бесцветная стеклянная морская звезда в сердце скульптурной группы. Это его человеческое тельце. Высокая синяя конструкция, изогнувшаяся над ним волной, как будто бы тыкала чем-то в крошечное отверстие на верхнем конце коралла-Майкла.
– …же вижу. А ну вылезай, зараза такая. Ага! Почти. Еще чуть-чуть…
Его горло саднило, но наверняка потому, что сейчас ему предстояло прощаться со всеми друзьями – он иногда ощущал этот жаркий комок, когда кто-нибудь уходил. Майкл отстранился от проема и отвернулся, чтобы сесть на приподнятом бортике, откинув ноги в тапочках, пока его окружала Мертвецки Мертвая Банда с собственным мамонтом и тепло улыбалась. Ну, мамонт, конечно, не улыбался, но все же и не прожигал его взглядом с обиженным видом. Филлис присела рядом на корточки, чтобы быть на одном с Майклом уровне, и взяла его за руку.
– Ну че, друг мой ситный, вот те и все. Пора возвертаться туда, где те и место, – обратно в жизнь к мамке, папке и сестрице. Блестешь по нас скучать?
Тут он немножко зашмыгал, но просморкался в ночнушку и взял себя в руки. Майклу было почти четыре, и он не хотел, чтобы старшие мертвые ребята приняли его за малое дитя.
– Да. Я блесть очень сильно скучать. Я хочу попрощаться с вами всеми.
Один за другим члены банды подходили и вставали на колено и корточки рядом с Филлис, чтобы проститься. Реджи Котелок был первым – он снял шляпу, когда присел, словно в церкви или на похоронах.
– Ну, прощевай, малой. Слухайся мамку с папкой, а ежли папка угодит в холодную, а мамка кинется в окошко спальни, не ходи спать в ящике, особливо када зима. Вот и все, что я знаю о жизни. Счастливо тебе.
Реджи выпрямился и вернулся к мамонтихе, которая довольно перемалывала жвачку из Паковых Шляпок. Место Реджи заняла Марджори, встав на колено перед Майклом с глазами, плавающими в литровых банках ее очков, как головастики.
– Береги себя, хорошо? Похоже, из тебя выйдет самый любимый персонаж в самой любимой главе. Вот мы и раскрыли Загадку Духа Задушенного Малыша, так что глава подходит к концу. Постарайся не попасть под машину через два года, а то все испортишь и мне придется переписывать. Но когда умрешь от старости или еще чего и вернешься сюда, не забудь поискать нас. Соберемся для второй части.
Марджори поцеловала Майкла в горящую щеку и отошла к Реджи. Майкл не понял ни единого слова, но все равно чувствовал, что они шли от чистого сердца. Следующим в очереди был Билл. Немногим выше самого Майкла в его нынешнем виде, рыжеволосый пройдоха не стал приседать, а только пожал свободную ладошку малыша в сорочке – ту, которую не держала Филлис.
– Покеда, пацан. Передавай от нас привет Альме, когда повидаешь чеканушку, ну и, видать, мы еще встретимся лет через сорок, внизу, когда не узнаем друг друга. Ты парень не промах. Приятно блесть знаться.
За Биллом подошел большой Джон – такой высокий, что ему пришлось едва ли не распластаться, чтобы заглянуть Майклу в глаза, но при этом он так улыбался, что было ясно – он и не против.
– Ну, значит, до свидания, малёк. Передавай мою любовь папе, бабке и всем дядям и тетям. И скажи мне напоследок: твой папа Томми когда-нибудь рассказывал про своего брата Джека?
Сбитый с толку неожиданным именем, Майкл кивнул:
– Кажется, его убили на войне. Папа о нем все время рассказывает.
Джон улыбнулся с непомерно довольным видом.
– Это хорошо. Это приятно слышать. Хорошей тебе жизни, Майкл. Ты ее заслуживаешь.
Поднявшись, Джон встал с друзьями, и осталась только Филлис, присевшая перед ним с болтающимися кроличьими лапками и мордочками, с расцарапанными коленками, остро торчащими из-под подола голубой юбки.
– До свидания, Майкл. И если б мы встретились где-нить в другой жизни или в другое время, я б с радостью стала те подружкой. Ты красавчик хоть куда. Ты на вид не хуже Джона, а это уже ого-го. А терь давай к семье, и постарайся не забыть все, что у нас узнал.
Малыш хмуро кивнул, когда Филлис мягко отняла свою руку от его.
– Постараюсь. А вы заботьтесь друг о друге и не заводите столько врагов. Я расстроюсь, если до вас кто-нибудь доберется. И Филлис, присматривай за своим младшим братом и не ругай его все время, как Альма ругает меня.
Филлис на миг растерялась, а потом рассмеялась:
– Младшим братцем? Эт Биллом, что ль? Бог с тобой, никакой он мне не брат. Ну все, дуй домой, пока не явился эт самый дьявол или еще че не нарисовалось.
Филлис положила руки ему на плечи и наклонилась, поцеловала в губы. Она отодвинулась на миг, озоровато улыбаясь Майклу после их первого и последнего поцелуя, а потом толкнула его назад, в дыру, прежде чем он успел даже пискнуть.
В трильярдном зале биток так крепко врезался в шар, представлявший Майкла, что тут же рассыпался в порошок. Шар Майкла пролетел над зияющей лузой черепа, вращаясь в пустом пространстве над темной гибельной пропастью, и он умер – умер на десять минут, пока его баюкала плачущая мать в овощном грузовичке, дребезжащем на всех парах через город к больнице, умер на десять минут, зависнув в пустоте, а потом бац! Его шар бьется о внутренний борт угловой лузы, отлетает назад над бездной и скользит по сукну с остаточными образами позади, направляясь в лузу с золотым крестом, и вот он снова жив, и все мужчины в белых рубищах вокруг массивного стола – даже темноволосый, который и учинил столько неприятностей, – все до единого вскидывают руки в ослепительных перьевых веерах и кричат «Да-а-а-а!», и фантомы и неприкаянные вокруг как сходят с ума.
Майкл упал навзничь с беззвучным всплеском в кисель времени, кувыркался в вязких секундах прочь от шести маленьких фигурок, стоявших и машущих на каком-то вывернутом углу над ним. С отчаянием он осознал, что уже забыл все их имена, этих чумазых угловых фейри. Ведь они так называются? Или они называются львами, или генералами, или капустой? Он не знал, он уже ничего не знал. Даже не был уверен, кто он сам, за тем исключением, что он нечто со множеством клетчатых рук и ног и оставляет за собой в густом часовом масле бренного мира ярко-желтый след – он только надеялся, что не описался. Вниз, вниз и еще ниже, а в углу над головой были маленькие создания – насекомые или дрессированные мышки, махавшие ему на прощание. Его обернули долгими гудящими лентами растянутые звуки, а потом что-то случилось – звук, вспышка или удар, – и он упал в мешок из мяса и костей, комок твердого вещества, который каким-то образом был им самим, а у него во рту шуровали чьи-то пальцы, а по горлу засвистел длинным порывом ветер, словно шаркнув наждаком, и он вспомнил боль, вспомнил, какая эта гадкая и обидная штука, – но больше ничего. Как его зовут? Где он и что за женщина его держит, и почему всё на вкус как вишневые драже от кашля? А потом вокруг маленького мальчика поднялся знакомый плоский мир, и он забыл все чудеса.
Когда Майкл проснулся по-настоящему, то есть на следующий день, в горлышке было что-то неладно, и ему сказали, что у него вырезали гланды, но он совсем не расстроился, потому что даже и не подозревал, что они у него такие есть. В конце недели приехали на такси папка с мамкой и забрали его домой на дорогу Святого Андрея, где над ним все хлопотали и угощали желе и мороженым. Той ночью он лег спать, а наутро начал расти в сорокадевятилетнего красавца с женой и собственными детьми, который каждое утро вставал и шел плющить стальные баки, чтобы заработать на хлеб с маслом. Однажды он колотил по баку, на котором неизвестно почему не было этикетки. Ослепленный выбросом химикатов, он ударился и потерял сознание, и очнулся с головой, забитой невозможными идеями, и пересказал их своей сестре-художнице, когда они однажды вечером сидели в пустом «Золотом льве». Естественно, он сохранил в памяти не все подробности потусторонних приключений, но Альма заверила, что если он какие и забыл, то это нестрашно.
Она просто придумает их сама.
Книга третьяДознание Верналлов
И вот Бессо покинул наш странный мир вперед меня. Это ничего не значит. Люди вроде нас, кто верит в физику, знают, что разница между прошлым, настоящим и будущим – лишь упрямая иллюзия.
Тучи раскрываются
Всегда сейчас, всегда здесь и всегда я: это мир для вас.
Сейчас всегда, здесь всегда и я всегда: это мир для меня.
Сейчас. Здесь. Я.
Сейчас всегда, даже когда тогда. Здесь всегда, даже когда там. Я всегда, даже когда я – вы; даже когда я в аду и пал, когда я тысяча бесов. Они складываются в вас. Вы складываетесь в нас. Мы складываемся в Него.
Вам придется очень тяжело.
Над пространством, над историей, паря на нисходящем ветру над геноцидом и утопией. Вуууух. Вуууух. Вуууух. Дыхание через трещотку белых перьев летит к добросовестным тру ́сам, отказникам крови. Вуууух. Вуууух. Вуууух.
Видеть все и быть всем, без отстранения, без остранения. Жалеть вас и восхищаться вами, в бесконечном гневе, в бесконечной любви. Освенцим и Рембрандт в одном. Вуууух. Вуууух. Вуууух.