Я вижу Генри Джорджа, который молится в сараях, когда перестает верить церкви. В балках воркуют голуби, а в бреши в черепице, в соломе проливаются мерцающие снопы света. На плече его вспыхивает клеймо моего изобретения – его постыдная тайна, его святая огненная слава: бледно-фиолетовые линии на лиловой коже, весы и дорога. Дорога исхода из Теннесси в Канзас, дорога пастухов из Уэльса на Овечью улицу, где его выносит в Боро на блеющей белой волне, – все тропы есмь одна. Веревки линчевателей из времен юности теперь обмотали шины, что несут его вперед, и черные покровители и мученики Нортгемптона следуют за ним.
Я вижу Бенедикта Перрита, который выписывает строки мучительной красоты, хохочет, пьет, спорит с призраками. Я вижу, как он сидит в одиночестве, не считая далеких сирен, как пальцы мнутся над пыльными клавишами печатной машинки в ночь перед выставкой Альмы Уоррен. Он взирает, как заблудившийся исследователь, на арктическую белизну пустой страницы в ожидании вдохновения, легчайшего мановения моего крыла. В трех милях от него под желтым светом фонарей Уайтхиллса, процеживающимся через занавески, Майкл Уоррен возится в постели и думает о похоронной процессии Дианы Спенсер, множестве людей на мосту, когда она прибыла в Нортгемптон. О глазах и молчании.
Я вижу Томаса Эрнеста Уоррена, отца Майкла, который копает ямы или отдыхает от работы с больной спиной, что как будто не сильно беспокоит его после ухода на пенсию. Ранее – ему двадцать, он учится бросать гранаты. Он в длинной шеренге людей, они один за другим запрыгивают на платформу к сержанту, срывают черенок с железного ананаса, считают до трех и швыряют сферу смерти через высокую стену из мешков с песком. Томми следующий в очереди, ему неймется все сделать правильно. Малый перед ним тянет чеку и начинает считать. Том, кипя энергией, уже запрыгнул на платформу сразу за нервным солдатом, который считает до трех, а потом случайно роняет смертоносную шишку у их ног. Прицелившись вдоль кия, я бью по сержанту, так что он летит вперед, раскидывает Томаса и второго человека по сторонам и одновременно сметает гранату за барьер; в лузу черепа, и мы, зодчие у стола, вскидываем руки. Да-а-а-а-а!
Я вижу пунктир и штриховку, вижу скань и растушевку. Я вижу, как Дорин Уоррен аккуратно разворачивает «Песенку» с вишней и ментолом и помещает в ротик младенца. Я вижу депутата Джима Кокки в постели с кошмарами. Я вижу уличного художника Наперстка Джеки и Тома Холла, призрака-менестреля. Я вижу Жирного Кенни Нолана, созерцающего самолично выведенный вид датуры, и улыбаюсь тому, что это «ангельские трубы», с поникшим в скорби белым колокольчиком цветка. Я вижу Романа Томпсона в чужой машине, поджидающего в тишине темного въезда на Рыбную улицу с бильярдным кием на заднем сиденье за спиной, с курсирующей по сердцу холодной кровью. Я виду Джона Ньютона после прозрения. Я вижу Турсу Верналл, которая превращает немецкие бомбардировщики в аккомпаниаторов, и героический сон о Бриттоне Джонсоне. Я вижу Лючию Джойс и Сэмюэля Беккетта, вижу, как он беседует с ней в лечебнице; у ее могилы. Я вижу мытарства. Я вижу искупления.
Я вижу Одри Верналл на сцене дансхолла, как ее пальцы бегут по клавишам аккордеона, как она откидывает назад волосы, как в такт пристукивает синенькой туфелькой по протертым доскам, взмахивает юбкой, «Когда святые входят в рай». Ее натянутая улыбка теряется в свете софитов, а глаза все скрадывают взгляд за кулисы, где ей показывает большие пальцы, одобрительно кивает папа Джонни, менеджер группы, а потом, позже, он снимает свой кричащий клетчатый пиджак и вешает на крючок для ночнушек за дверью ее спальни.
Я вижу Томаса а Беккета, и вижу смуглую женщину со шрамом, которая работает в корпусе Святого Петра в две тысячи двадцать пятом году. Я вижу, как святые входят в рай.
Я вижу собачью какашку на центральной дорожке многоквартирника на Банной улице, нерушимую в пятницу днем, попранную к полудню субботы, когда Майкл Уоррен замечает ее на пути к выставке Альмы.
Я отступаю от холста, упиваясь его блеском.
В самом начале по Солнечной системе носилась тысяча планет, рикошетила и отскакивала, испаряя друг друга в пинбольной куче-мале, – оттуда мы и взяли идею для своего трильярдного стола. Что-то задевает новоиспеченный мир, обломки обоих тел остаются на окраинах гравитационного поля Земли, сгущаются в Луну, – удачный разбой.
Через какое-то время происходит столкновение с менее крупным снарядом, и оно вносит свою лепту в отсев громовых ящериц. Впоследствии амебные существа под названием агглютинированные фораминиферы одеваются в крепкие щитки из метеорического никеля и космического кобальта; облачают одноклеточные тельца в павлиньи украшения микроскопической бриллиантовой пыли. Узоры их миниатюрного космоса, инкрустированного самоцветами из бездны, – они сияют в позднемеловой тиши на самой заре жизни. Они не знают и не думают о вымирании макрокосма. Они слепы к падающим и умирающим над головой деревьям и чудовищам в долгой ночи, наступившей вслед за внеземным ударом. Во множестве своем они разнообразны, как снежинки, и все же я тесно знаком с каждой, узнаю по особенным переливам, характерной искорке. Они уходят на зов Луны, с магнитными приливами, как и поколения после них, мигрируют по лунным меридианам, чтобы накормить собой подводных жуков, которые накормят рыбу, которая накормит птицу и медведей, и коренастых людей-обезьян.
Вы поймете, как часто в нашей игре требуется стратегическое мышление.
Иногда мы в ударе, иногда мы не промах. Иногда мы отвлекаемся, мажем в простых случаях, но только когда должны. Я дарую Соломону святой тор, и он носит его на указательном персте, когда подчиняет завывающих джиннов, бушующих по Египту и Ближнему Востоку словно инфернальные циклоны, пчелиный рой. Когда ему восхотелось построить с их помощью храм, я пытаюсь предотвратить это разумным ударом, но я ошибаюсь; я промахиваюсь.
Заклинание бесов проходит удачно, пока царь-чародей не сталкивается с тридцатисекундным духом, который царю не по плечу. Он недооценил невероятную свирепость, с какой сражаются старшие дьяволы вроде Асмодея, если загнать их в угол. В пентакле Существо принимает свой истинный облик – трехголовое и не больше куклы верхом на скакуне-драконе размером с кошку. Бычья голова ревет, баранья голова блеет, а коронованная глава карлика в середине изрыгает поток ужасающих проклятий и мерзкое дыхание, заполоняя все помещение. Оно колотит древком окровавленного копья по плитам, и волхв впадает в панику, отшатывается, так что висящий на шее ламен распутывается и со звоном падает на пол. К этому времени чертоги уже охвачены пламенем мельтешащих пауков-саламандр, и все предприятие обернулось вопящим пандемониумом, катастрофой. Я закрываю мраморные глаза и отворачиваюсь.
Как следствие, я не знаю, что случилось. Быть может, основатель храма стал одержим ифритом, а быть может, как утверждают раввинисты, торжествующий демон закидывает Соломона далеко в пустыню и сводит с ума, похитив его обличье. Быть может, Асмодей лишь пользуется замешательством царя, чтобы поместить в его разум тлетворные мысли, а быть может, тридцатисекундный дух не делает ничего, и все беды Соломон навлекает на себя сам. Знаю лишь, что, когда я оглядываюсь, Первый Храм уже окончен, а в его колоннах и линиях закодирована злоба семидесяти двух искусителей, льстецов и разрушителей. Это фокус трех самых воинственных религий мира – я вижу, как у колонн круглой постройки водят хороводы крестовый поход, джихад и ответный воздушный удар. Я вижу смердящую и мясистую кашу измученных мужчин, изнасилованных женщин и перемолотых детей, стекающую по древним стенам.
Царь Соломон. Феерический долбоеб.
Дерек Джеймс Уорнер, 42, работает водителем большой частной охранной фирмы. Дерек с нетерпением ждет вечера пятницы, чтобы гоняться за юбками – он уверен, что его ждет успех, хоть он и поседел у висков, хоть он и набрал недавно пару фунтов и хоть он женат и с двумя детьми, Дженнифер и Карлом.
Детей жена Ирен увезла на выходные домой к матери в Кейстер. Дерек их отвез туда, но забыл достать из багажника плавательные круги и пляжные игрушки перед тем, как повернуть домой. Ирен уже устроила по телефону разнос, ранее этим вечером. Дереку похуй. Он не помнит, когда они в последний раз занимались сексом, когда в последний раз он хотел ее. Вот почему он сегодня выйдет на охоту – из-за нее.
Он сидит на диване – за который до сих пор платит в рассрочку, хоть его уже продавили, – примостившись рядом с джойстиком от «Икс-Бокса» сына Карла, и курит осколок метамфетаминового кристалла. Это у него – и привычка, и сам наркотик, – от Ронни Баллантайна, другого водителя в компании, где работает Дерек. Баллантайн сидит на коксе, хотя по нему и не скажешь. Мускулистый здоровяк, с мускулистыми здоровыми руками водителя. Он рассказал Дереку о кристаллическом мете, о том, как на нем не спишь всю ночь и стояк – как долото. Дереку это нравится.
Он скуривает кристалл, потом выходит, нетерпеливо побрякивая ключами, и залезает в черный «Форд Эскорт». Он чувствует себя роботом-убийцей или гладиатором, как раньше показывали в телешоу. Его гладиаторское прозвище – Доминатор или Тарантула; он пока еще не определился. Краем глаза он замечает движение, что-то мелькает в поле зрения, но исчезает, если посмотреть прямо, как в игре «ударь крота», – впрочем в целом он чувствует себя на кураже, на кайфе.
Берегитесь, девчонки.
Он идет.
Лючия Джойс танцует на лужайке психушки. Ее ловкое тело – хрупкий коракл, в штиле на стихшем зеленом море травы. Она грациозно и бестолково кружит – одно из внутренних весел утеряно навсегда. У ее переправы нет другой стороны, нет гавани, не приветствуют почитатели на пирсах, не трубят пароходы, когда ее суденышко показывается на горизонте. Встречающие либо умерли в ожидании, либо махнули на нее рукой и разошлись по домам.