Еще загадочней другие персонажи драмы – четыре или пять фигур в причудливой одежде, которые слоняются под портиком за спиной у мужчины и женщины, сидящих на переднем плане. Несмотря на их странность одежды и громкие голоса, никто из пары не обращает внимания. Наконец Альберт смекает, что остальные актеры, которые болтают позади, играют каких-то привидений. Они видят живых жену и мужа на церковных ступенях и обмениваются о них репликами, но смертная чета не может видеть фантомов и думает, будто сидит в одиночестве. Альберта это коробит. Складывается впечатление, что привидений столько, будто каждый камень мостовой и общественный туалет в стране одержим и любые человеческие слова падают на мертвые уши.
Ему не хочется это смотреть. Он отворачивается и зажмуривается. Хотя он не умеет понять, когда именно засыпает снова, позже осознает, что все же заснул. Когда он очнулся, из магазина вернулась Лу. Телевизор уже молчит, потому Альберт заключает, что Лу выключила его, когда пришла. Она спрашивает, как он себя чувствует, а он рассказывает про неприятный телеспектакль, старый фильм или что это такое было.
– Я тут смотрел по ящику какую-то чушь про привидений. Сказать по правде, не понравилось совершенно. Аж мурашки побежали. Нельзя такие вещи показывать людям днем, когда дети малые приходят из школы. По-моему, это возмутительно. Надо жаловаться.
Лу по-птичьи склоняет голову на бок, смотрит на него, потом бросает взгляд на отключенный от электричества телевизор, который стоит так же, как она его оставила раньше. Сочувствующе цокает языком, соглашается с мужем – какую только по телевизору муру не показывают, и за что они вообще платят, – а потом заваривает им обоим чаю. Спустя час таинственная театральная постановка забыта.
Когда эта секретная телестанция полумертвых вне эфира, ее невозможно поймать – только в виде пронзительного и почти ультразвукового свиста в среднем ухе. Если сейчас прислушаетесь, то услышите ее сами.
Гимны, конечно, чрезвычайно важны, кто бы их ни писал – Уильям Блейк, Джон Баньян, Филип Доддридж или Джон Ньютон. Попытки трансцендентальной поэзии для простого народа – они удобряют сны и грезы, из которых вырастут сами бульвары Души. Очерчивая ад или изображая рай, они тем самым строят их, кирпич за кирпичом, строфа за строфой. Приидите, вознесите голоса и сердца и возрадуйтесь. Дайте мне почву из идей и гармоний, чтобы развернуть крыла. Дайте мне опору.
Я знаю, что я текст. Я знаю, что ты читаешь меня. Вот главная разница между нами: ты не знаешь, что ты текст. Ты не знаешь, что читаешь себя. То, что ты называешь своей самостоятельной жизнью, на самом деле уже написанная книга, которой ты увлекся, и не в первый раз. Когда чтение подойдет к концу, когда неизбежно захлопнется гробовая задняя доска, ты мгновенно забудешь, что уже продирался через сюжет, и возьмешься вновь – возможно, привлеченный эффектной и героической картинкой самого себя на суперобложке.
Ты снова пробираешься через глоссолалию в начале романа и эту пугающую сцену рождения – все от первого лица, туманные описания смятения перед новыми вкусами, запахами и страшными огнями. С удовольствием ты растягиваешь пассажи о детстве и смакуешь мощно воплощенных персонажей по мере появления – мама и папа, друзья, и родные, и враги, и каждый с запоминающимися чертами, с особенным обаянием. Как ни захватывают похождения юности, ты обнаруживаешь, что последние эпизоды лишь пролистываешь из чистой скуки, перебираешь страницы дней, в нетерпении торопишься вперед, к контенту для взрослых и порнографии, которая непременно ждет в следующей главе.
Когда все это оказывается не таким незамутненным удовольствием, не таким многообильным, как ты ожидал, ты чувствуешь себя где-то обманутым и костеришь автора за зря потраченное время. Но к этому времени в истории вокруг проявляются основные темы сюжета – безумие и любовь, и утрата, судьба и искупление. Ты начинаешь понимать истинный масштаб труда, глубину и амбицию – качества, которые доселе ускользали от глаза. Снисходят смутные предчувствия, ощущение, что история относится не к той категории, к какой ты думал, не к приключенческой пикареске или секс-комедии. Увы, но повествование выходит за надежные границы жанра на пугающую территорию авангарда. Впервые ты спрашиваешь себя, не откусил ли больше, чем можешь прожевать, не углубился ли по ошибке в какой-то увесистый магнум опус, хотя всего-то намеревался расслабиться за простенькой макулатурой, выходным чтением для аэропорта или пляжа. Начинаешь сомневаться в своих читательских способностях, сомневаться в том, что осилишь эту смертную байку, не отвлекаясь, и дотерпишь до логического завершения. А если даже и закончишь, то сомневаешься, что тебе хватит ума понять мораль саги, если в ней вообще есть мораль. Втайне ты подозреваешь, что смысл пройдет мимо тебя, но что еще остается, как не продолжать жить, продолжать переворачивать календарные страницы, черпая силы в цитате на обложке, где сказано: «Если вы прочтете только одну книгу в жизни, то выбирайте эту».
И только когда ты перевалишь за середину тома, ближе к двум третям, постепенно начнешь улавливать смысл в ранних, как будто случайных сюжетных линиях. На значения и метафоры появится отклик; раскроются иронии и мотивы. Ты все еще не уверен, читал или не читал эту книжку раньше. Некоторые моменты ужасно знакомы, а время от времени ты можешь предугадать, чем кончится какой-нибудь подсюжет. Иногда образ или реплика заденут струну дежавю, но по большому счету все кажется новым опытом. Неважно, второе это прочтение или сотое: оно покажется тебе невиданным, и волей-неволей ты получишь удовольствие. Даже не захочется, чтобы книга кончалась.
Но когда она подойдет к концу, когда неизбежно захлопнется гробовая задняя доска, ты мгновенно забудешь, что уже продирался через сюжет, и возьмешься вновь – возможно, привлеченный эффектной и героической картинкой тебя самого на суперобложке. Говорят, это признак хорошей книги – если можно ее перечитывать и каждый раз находить что-то новое.
Если бы вы видели одинокий дом на углу улицы Алого Колодца с высшей геометрической точки зрения, вы бы поняли, почему сошлись сложные и маловероятные обстоятельства, чтобы это строение осталось стоять на своем месте даже тогда, когда террасу, чьей частью оно было, давно снесли. В свете событий и хронологий, которые он подпирает, очевидно, что одинокий дом – несущая конструкция. Это якорь и краеугольный камень для конкретного момента и случая, и его нельзя снести ранее этой даты – сегодня, пятница, 26 мая 2006 года. Это попросту невозможно. Если подняться на одно измерение выше, резоны очевидны: просто время не так устроено. Этому сносу не суждено случиться – по крайней мере, пока не наступит срок.
В желтеющем свете переднего зала сидит обитатель здания, Верналл, ответственный за этот угол. Напевая джазовый стандарт, он ожидает неистовый стук в дверь, что предвестит потустороннего посетителя. Сегодня та самая ночь. Так гласят карты, так гласит кофейная гуща. Остается только сидеть и ждать рока, судьбы, и все они обязательно войдут, как святые в рай.
Я вижу мир, а мир – чрез линзы прозы, краски, песни или пленки – видит меня.
Изумрудный пузырек планеты, покоящийся на ювелирной подушечке черного бархата в блестках, – это не мир. Несколько миллиардов обезьян с исправленной осанкой, резвящихся на поверхности планеты, – и это не мир. Мир – не более чем совокупность ваших представлений о мире или ваших представлений о себе. Это огромный мираж, барочный и хитроумный, который вы строите сами, чтобы укрыться от ошеломительного фрактального хаоса вселенной. Он сложен из плодов воображения, из философий, экономик и дрогнувшей веры, из ваших эгоистичных личных целей и вашего колоритного понимания судьбы. Это полет фантазии, чтобы скоротать неолитические ночи на пустой желудок, вожделенные мечты о том, как однажды заживет человечество, байка у костра, которую вы рассказываете себе, а потом забываете, что это только байка, которую вы сами придумали и перепутали с реальностью. Самая первая ваша научная фантастика – это цивилизация. Вы ее выдумали, чтобы было чем заняться в грядущие века. Вы что же, забыли?
Пусть мир проявляется материально в замках, больницах, диванах и атомных бомбах – он основан на нематериальных пределах человеческого разума, зиждется на хлипкой парадигме, у которой нет никакого веса. И если это основание не выдержит, если мир стоит на ущербном восприятии вселенной, не совпадающем с новыми наблюдениями, то все надстройки летят в бездну небытия. И в своей конструкции, и в своей идеологии мироздание вовсе не надежно. Если честно, это скрипучая развалина, а не здание, и санитарные и пожарные нормы никто не отменял. Извините, правила придумываю не я.
Я зодчий. Вы поймете, что на этой работе часто приходится ломать. Ваш мир, ваши самоощущения и ваши самые фундаментальные соображения о реальности – плоды неумелого труда, шаляй-валяй и тяп-ляп. Я вижу пагубное проседание почвы; сухую гниль в моральной древесине. Да, тут только ломать, и влетит это в копеечку.
Вам ничего не говорит фраза «зона сноса»?
Представления о себе, представления о мире, о семье, о нации, положения научной или религиозной веры, ваши принципы и ценности: одна за другой падают любимые конструкции.
Вуууух.
Вуууух.
Вуууух.
Холодное и морозное утро
Альма Уоррен, только что из постели и голая в чудовищном зеркале ванной, спросонья таращится на обвисающую пятидесятитрехлетнюю кожу, но все еще до чертиков упивается собой. Она находит собственную самовлюбленность почти героической по масштабу заблуждения. Она готова встретиться с фактами лицом к лицу, отлично зная, что факты только завопят и убегут. В общем она та еще штучка.
Большая квадратная ванная с закругленными штукатуркой углами – плотный куб серого пара, растущего из двухметровой пропасти заполняющейся емкости – роскошной шлюпки из стеклопластика, линованной границами прилива. Подвергаемые каждое утро не меньше десяти лет такому знойному тропическому климату обои помещения с синими и золотыми прожилками начали обвисать с изгиба потолка – увядший зимний восход. На дне гигантской ванны – пена ненужных форсунок джакузи, их позолота облезла и обнажила тускло-серый металл. Альма никогда не умела ценить хорошее.