Она переходит от Восточного Паркового проезда на Кеттерингскую дорогу, через въезд на Абингтонскую авеню. Джордж Вудкок – сообщник Альмы по Творческой лаборатории из подростковых лет – написал длинную неоновую поэму об этом рассыпающемся проезде, инкрустированную городскую элегию под названием «Главная улица», а потом завязал с литературой и ушел в дальнобойщики. Она до сих пор видит строчки и фразы из утраченного эпоса, размазанные и спутанные в мощеных канавах; на новых пластмассовых стоках. Она до сих пор видит пропавшие случаи, ночи и людей, о которых говорили те строчки, и свои былые «я» из разных ушедших десятилетий, бредущие по обшарпанной улице, – шумную девятнадцатилетнюю пьяную девочку в компании провинциальной богемы, озлобленную работницу Газового управления, в очередной вечер пятницы топающую домой под моросью, сорокалетнюю чокнутую ведьму в черном плаще в окружении орды осмелевших от алкопопа дурачков, которые обзывают ее «Гротбагс» [90], «лесбиянкой» или «мымрой» из убежища проезжающих машин, стоит выйти за покупками. Городские улицы для Альмы – живые палимпсесты, все слои по-прежнему целы, все люди по-прежнему живы и всё по-прежнему продолжается – бесплодные романы и гулянки, переливающиеся кислотные трипы, перепихон в подъезде второпях.
Это ощущение одновременной вечности, хоть находило время от времени в течение всей ее жизни, по-настоящему ярко вспыхнуло, только когда она работала над этими картинами. Мысль, сформулированная целиком, оказалась такой ослепительно очевидной, что она до сих пор удивляется, как дожила до пятидесяти с чем-то, не понимая этого: время – вечное и твердое, и в нем ничего не меняется, ничего не умирает. Столько лет идея была прямо у нее под носом, а она не понимала, что видит, до самой встречи с братом в «Золотом льве», когда до нее наконец дошло. Миг апокалипсиса и откровения, почти как в тот раз в многоквартирнике «Серые монахи», когда она прогуливалась домой к обеду из Ручейной школы. На небольшом кустарнике, внизу завешанного бельевыми веревками двора, на нитке с листа растения, названия которого Альма не знала, болтался прозрачный червяк или гусеница. Она таращилась на него не меньше минуты, а потом произошло что-то странное…
Мимо ревет и сигналит черное такси. Альма не видит, кто водитель, но поднимает одну металлическую клешню и компанейски машет в зеркало заднего вида. Она ладит со всеми местными таксистами, и иногда ее бесплатно подвозят в город, если видят, что она идет туда в непогоду. Если честно, она ладит почти со всеми, и это несколько подтачивает образ горгоны, над которым она работала так долго. Если ситуация не изменится, придется порезать парочку герлскаутов, чтобы восстановить репутацию.
На другой стороне улицы мимо мелькают переменчивые и преходящие вывески. Благотворительные магазинчики с маразматическими владельцами и вешалками с кардиганами, в которых кто-то умер, карибские бакалеи, глядящие на север, так что мятому ямсу, что нежится в розовой тени, не достается солнца. Альма хихикает над названием одного заведения, «Батт Сейворис» – «Пряности задницы», если буквально, – хотя в ее-то возрасте стоит быть посолиднее. Чуть дальше по дороге – кебабная «Эмберс», от вида которой она тоскует по денькам, когда здесь находился бар «Золотая Рыбка Рика». Не то чтобы она была завсегдатаем, но часто тешила себя фантазией зайти, чтобы ей подал гороховое пюре с чипсами Хамфри Богарт, окинул ее горестным взглядом и протянул: «Из всех баров с золотыми рыбками она зашла в мой». Откуда-то позади в ее мысли подсознательно проникает пищащее стаккато автоматического светофора, и она напевает быстрый момент из «Серенады осла», сама не зная почему. Сзади, дальше по Кеттерингской дороге, в Кингсли, есть другой переход с еще более быстрым темпом, из-за которого она насвистывает «Танец с саблями». Впечатлительная, как восьмимесячный младенец, и неуязвимая, как птеродактиль из бриллиантов, она углубляется в город.
Тощий паренек с современной прической и очками замирает как вкопанный и изумленно вперяет в нее взор, а лицо искажается в резиновом мультяшном выражении, которое, не будь он так молод, можно было бы принять за парализующий инсульт. Вспомнив, что она не потрудилась надеть трусики, Альма бросает взгляд вниз – вдруг разъехалась молния джинсов, – а потом осознает, что как громом пораженный молодой человек – поклонник. Он говорит ей, что она Альма Уоррен, за что она всегда благодарна. Однажды, когда она убредет из дома, эта информация ей пригодится. Пока он перечисляет все свои любимые конверты пластинок, обложки дисков и комиксов, Альма улыбается и пытается передать девичью скромность, но на самом деле изображает трупную ухмылку и пронзительный взгляд Конрада Вейдта из утерянного дубля в «Человеке, который смеется». Она жмет бесчувственную руку своего воздыхателя и благодарит за добрые слова, вслед за чем продолжает путь по Кеттерингской дороге, про себя отмечая, что его рукопожатие показалось совсем не таким мужественным, как ее. Впрочем, вряд ли он тренировался с десяти лет так, как она: раскрасневшись, сжимала напольные весы, пока не могла воссоздать вес своего тела одними только большими пальцами. Перед тем как выпуститься из Ручейной школы, она хорошенько придушила пару мальчишек за то, что необдуманно приставали к ней или маленькому Уорри. У одного на горле остались страшные синяки, словно агатовое колье, и его мать приходила в школу и наорала на Альму. Эта тактика оказалась по большей части безрезультатной, потому как она по сей день не освоила в полной мере концепцию взвешенной и пропорциональной реакции на мир вокруг.
Она перебегает очередной переход – этот, с медленным писком затихающего кардиомонитора, не провоцирует с ее стороны никакого музыкального аккомпанемента. После очередных бакалей с энигматичными индивидуальными атмосферами и аутлета с приличной на вид одеждой в стиле хип-хоп она переходит Гроув-роуд, где впереди видна некогда величественная громада кинотеатра «Эссольдо». Насколько помнит Альма, именно на Гроув-роуд в 1970-х повыбивало окна взрывом бомбы ИРА в клубе ВВС Великобритании, который находился где-то в этом квартале. Тогда правительство даже не думало назвать бардак в стране войной, и тем более – войной с терроризмом. Но это, конечно, было еще до войны с наркотиками, когда кампании против абстрактных эмоций или неодушевленных веществ больше походили на поведение перевозбужденных и амбициозных далеков.
На углу с Кеттерингской дорогой – Квинсгроувская методистская церковь, впечатляющее краснокирпичное строение девятнадцатого столетия, ступени которого сегодня не украшает банда миловидных черных ребят, как бывает в теплую погоду. Меньше чем в десятке шагов дальше Альма проходит мимо современной телефонной будки, которая всего несколько ночей назад стала сценой нападения с ножом, с летальным исходом. Ну и смерть, думает она, – в стеклянном гробу, обмотанном рекламой второго сезона «Побега из тюрьмы». «Хорошо поговорили» [91].
Как она слышала, и жертва, и злоумышленники были черными, и Альме не очень нравятся ассоциации с американскими полицейскими сериалами. Не так она привыкла думать об устройстве Нортгемптона. Отношения города с расовым вопросом – дело тонкое и сложное, которое уходит корнями в века, и упрощение каким-нибудь криминалистом до уровня перекошенного классового взгляда на общество кажется Альме и катастрофическим, и слишком вероятным. Она думает о Черном Чарли – Генри Джордже – одном из первых черных лиц, увиденных в графстве, большой диковинке в 1897 году. Это ощущение диковины продлилось по меньшей мере до 1960-х, когда ее приятель Дэйв Дэниелс стал первым небелым учеником Грамматической школы на Биллингской дороге. Тогда об этом в «Хроникл энд Эхо» опубликовали статью на целую страницу, не забыв присовокупить и фотографию Дэвида с настороженным видом – просто на случай, если он вдруг не чувствовал себя в центре внимания.
В 70-х и 80-х все местные руди и раста устроили клуб в великолепном форте Армии спасения, что раньше стоял на Овечьей улице, сразу через дорогу от места, где основал свою академию Фил Доддридж. Три этажа ребят с крутейшими именами вроде Элвис, Джуниор или Педро, которые занимались своими делами, пока у их ног играли дети, а где-то наверху всегда кипела кастрюля с бобами, – такой был старый клуб «Матта Фанканта». Старинные доски сотрясались в ритм с Ю-Роем или Ли Перри – такими низкими битами даба, что у нее, не сомневалась она, матка вывалится. Насколько она помнит, власти начали косо поглядывать на это место, только когда на прилегающей парковке стали возникать автомобили, которые могли себе позволить только белые. Форт – а его, и говорить не о чем, нужно было вносить в памятники архитектуры, – снесли, словно проще зарыть, чем закрыть. Теперь на его месте только вездесущая голая трава, от самой задницы горгульей махины автовокзала «Серые монахи» – который и построили-то не в ту сторону фасадом, а недавно он еще победил в голосовании на самое отвратительное здание в стране.[92] Тут и пришел конец публичному образу настоящей черной культуры в Нортгемптоне – по крайней мере, до сравнительно недавнего времени. Теперь уже есть Нортгемптонширская ассоциация черной истории, восстанавливающая справедливость, и Альма общалась с решительно настроенным и расово разнообразным коллективом юных рэперов из Боро под общим названием Streetlaw – «Уличный закон», – что сама она считает по самой меньшей мере милым совпадением. Правосудие над улицей и все такое. Нет, черное сообщество еще может дождаться радужного будущего – при условии, что устоит против амплуа неудачников, вне которого, похоже, голливудские отделы кастинга и звукозаписывающие мейджоры его просто не видят: давайте превратим трущобы в гламурное и рисковое место, тогда люди будут не против там торчать, а мы сделаем из страданий низших слоем общества драматические и легко усваиваемые версии и продадим беднякам за пару фунтов, если они еще не потратили все на лотерею. Все в выигрыше.