Альма идет дальше, мимо арки на мощеный двор – безошибочно викторианской постройки, где над аркой написано вручную «Братья Диккенс, Лтд.». Она подозревает, что где-то в городе найдутся тюдоровские помещения с черными балками под названием «Шекспирс», а может, и крытый соломой домик под Хардингстоуном – «Чосер и сыновья». Однажды она видела из окна, как по Восточному Парковому проезду друг мимо друга в противоположные стороны разъехались два грузовика. На одном – возможно, принадлежащем компании по продаже матрасов, – было написано ГРЕЗЫ. На втором – наверно, ритейлере телевизоров или компьютеров, – РЕАЛЬНОСТЬ. Она отметила, что РЕАЛЬНОСТЬ движется в городской центр – ничего удивительного, – тогда как ГРЕЗЫ следовали по траектории, которая рано или поздно привела бы в Кеттеринг. Там-то они, скорее всего, и умрут, подумала Альма.
Она набрала скорость, и витрины справа слились в слипстриме – длинное пятно магазина, где можно получить китайскую еду навынос, барабанную установку, пейот, тату или удалить тату. Она обогнула кворум суровых мужиков с пивными банками, которые тем не менее беззубо ухмыляются и весело рокочут: «Привет, Альма». Тридцать секунд спустя расплывается в улыбке и кивает молодая полицейская в люминесцентном лимонном жилете, узнавая бывшую угрозу обществу, которая стала местным достоянием. Королева Кеттерингской дороги.
Взяв теперь прямо на запад, Альма входит в плавный поворот напротив обложенной магазинами Унитарианской церкви и выбирается на простор Абингтонской площади вдоль новых незанятых зданий, заменивших потертый ряд лавочек, находившийся раньше на этом закругленном углу. Она помнит, как в тринадцать лет вместе с Дэвидом Дэниелсом обходила в субботу утром газетчиков и комиссионки в поисках комиксов или фантастики в мягкой обложке, и часто наносила визит в мрачное заведение здесь, в вечной умбре от церкви, стоящей через улицу. Владелицей была престарелая дама с жутким кашлем, которая всегда ходила в халате и тапочках и нечаянно забрызгивала мокротой что потрепанные выпуски «Эмэйзинг Эдалс Фэнтези», что порнографию в желтых обложках.
Альме обидно за этих пропавших людей, недостойных упоминания и непривлекательных для черно-белых ретроспектив; за эти анонимные комки пыли, что навсегда затерялись под большим громоздким гардеробом двадцатого века. Хочется заполнить ими людные сцены на картинах, хочется думать, что их в своем времени и месте обитания обволокло обширное звездное желе времени, что они застыли навсегда с нетронутыми обидами и слабостями, – ноты на станах сногсшибательной мелодии.
Справа от нее теперь автосалон «Ягуара» «Ги Сэлмон» – это имя давно стало личным эвфемизмом Альмы для мужского эякулята. «Мужской лосось», ну в самом деле. Вокруг разворачивается Абингтонская площадь. Впереди на постаменте посреди дорожного островка стоит Чарльз Брэдлоу, лицом от нее к Абингтонской улице. Отличная задница. Ей всегда нравился Брэдлоу – хотя, сказать по правде, больше за моральную непримиримость, чем за физическую привлекательность. Раздавал литературу о контрацептивах с Анни Безант, общался со Суинберном, выступал за угнетаемую Индию так громко, что на его похороны пришел молодой поклонник – Мохандас Ганди. Разжигатель бунтов, атеист, трезвенник и защитник бедных – Брэдлоу для Альмы парень мечты. Любопытно: каждый раз, когда она пытается представить такое свидание, она видит, как приходит на школьные танцы с ожившей статуей, у которой с каждым шагом с суставов осыпаются белокаменные опилки. Во время медляков в конце вечера они оставляют за собой на полу физкультурного зала завихрения из меловой пыли, пока жмутся под «Уичиту Лайнмен», а потом он добросовестно рассказывает о важности контрацепции, пока пытается ее полапать по дороге домой. Она смотрит на резную фигуру с вечно указующим на запад перстом и так и слышит, как это он потом хвастается перед дружками в пабе: «Эй, Элджернон, ты сам понюхай».
Она хихикает про себя, шагая к перекрестку Маунтс и Йоркской дороги, где ревущую, рвущуюся лошадиную силу грузовиков и джипов обуздали красивые огоньки. На Альму с недоверием пялится мальчишка, которого тащит груженная сумками мать. Мужчина толкает жену и бормочет: «Глянь, Альма Уоррен идет», – пока она скачет вприпрыжку мимо, а снаружи «Бэнтам Кок» три подростка подают ей на автограф «Элрика» Муркока. Они ее как будто не боятся, дружелюбно шутят, пока она выцарапывает ленивую роспись, и Альма находит, что они ей даже нравятся. Они сообщают, что по их общей фантазии Альма живет на верхушке Башни «Экспресс Лифтс» [93] и надзирает за Нортгемптоном с трона из человеческих черепов. Образ привлекательный, и она тепло ухмыляется, пока машет им вслед. Не успела она дойти до светофора, как ей улыбаются и кивают две красотки – на вид из художки, – она напугала еще одного трехлетку и подало сигнал еще одно шуршавшее мимо такси, чем вызвало очередное озадаченное помахивание серебряными когтями и очередной звенящий лязг напалечной брони. Она думает, как ей повезло быть с рождения благословленной раздутой самооценкой. Любой другой при таком количестве внимания наверняка бы начал чудить, умозаключает она, пока выискивает каббалистические знаки в последовательности красного-желтого-зеленого.
Ее личность – долгоиграющий радиоспектакль, который транслируется главным образом ради ее собственного удовольствия, что, впрочем, можно сказать о многих, подозревает она. Очевидно, кто-то предпочитает настраивать свои характеры на легкую комедию, а люди, ждущие с ней у светофора, судя по выражениям, основали свою натуру на прогнозах погоды. А может, «Религиозных новостях», решает Альма, изучая взглядом строение в стиле деко, которое нависает за ее спиной, пока она стоит у перехода. Открытое в 1930-х как кинотеатр «Савой», работавшее под названием ABC в ее годы свиданий на местах для поцелуев, однажды даже принимавшее «Битлс», теперь это место попало в растущее число городской собственности, принадлежащей Армии Иисуса – множащейся орды иногда чересчур назойливых евангелистов, которые начали пополнять свои ряды в начале 1970-х из богатого выбора бомжей и алкоголиков Нортгемптона – тащили их с парковых скамеек в штаб-квартиру Армии в близлежащем Багбруке. Она вспоминает случай, произошедший несколько лет назад, когда группу подвергли цензуре за причинение психологической травмы детям после того, как они без предупреждения разыграли на открытом воздухе реконструкцию распятия, но за этим исключением им как будто дозволялось делать практически все что захочется.
Альму это не удивляет. Город был процветающим рассадником юродивых с самых тысяча четырехсотых, и ко многим Альма испытывает некоторое расположение. Ей нравится поэзия, нравится возвышенность, ересь и анархия, желавшие смести короля и духовенство, желавшие перековать общество в эгалитарное царство проповедующих ремесленников, механиков-философов – целую Нацию Святых, которая не отвечала ни перед одной временной властью, но только перед моральным идеалом, распаленным состоянием ума, уровнем и духовного, и политического сознания – Иерусалим «на зеленых Англии лугах». Ей нравятся и лоллардисты, и рантеры, и магглтонианцы. Ей нравятся подстрекающие тирады первоначальных квакеров, нравится представлять, как добрый дяденька на пачке с овсяными хлопьями рвет на себе рубаху и вопиет о насильственном свержении монархии. Она даже неравнодушна к моравийцам, хотя в основном из-за их фрик-шоу-контента – бреда о проникновении в Мессию через отверстие от копья – и из-за влияния на ее давнишнего кумира Уильяма Блейка, – но вот Армия Иисуса что-то Альме не нравится. Она с подозрением относится к религиозному пылу с бизнес-планом.
Светофор переключается, и она переходит на промежуточный островок посреди Йоркской дороги. Альма вспоминает, что стоит на том самом месте, где почти пятьдесят лет назад продребезжал овощной грузовичок Дага Макгири, доставляя ее бездыханного брата в больницу. Она осознает, что сегодня для спасительной гонки Дагу пришлось бы выбрать другой маршрут, потому что съехать с Маунтс на Йоркскую дорогу больше невозможно. Пришлось бы поворачивать налево у кинотеатра, огибать Унитарианскую церковь и возвращаться на площадь другой дорогой, а это еще несколько, весьма вероятно, фатальных минут к пути. Конечно, по-хорошему ее брат не должен был дожить и до середины Графтонской улицы, так что, возможно, крюк мало что изменил бы.
Наконец она протискивается мимо барьерного ограждения в начале пешеходной территории и оказывается на Абингтонской улице – хотя от той улицы осталось одно название. Несколько сотен лет назад здесь стояли восточные ворота города под названием Конец Святого Эдмунда в честь давно снесенной церкви на дороге Уэллинборо напротив бывшего работного дома, где сделала первый вдох и озвучила первую из множества яростных и безосновательных жалоб сама Альма. Даниэль Дефо, когда писал путеводитель по английским городам, сказал, что Нортгемптон – по большому счету перекресток, где ось с севера на юг проходит вдоль Овечьей улицы, по Швецам и улице Моста, тогда как ось с востока на запад описывает линию через Абингтонскую улицу, Золотую улицу и Лошадиную Ярмарку в направлении к руинам замка. Сделав один конец проезда с востока на запад пешеходным, городская управа, следовательно, закупорила крупную вену, провоцируя гангрену. Она уже видит, как гангрена пускает корни, уже считывает симптомы в заколоченных окнах и расцвете табличек агентов по продаже недвижимости. Здесь нет потока клиентов, а аренда завышена до смешного. Если так продолжится, то Альма предсказывает, что город превратится в экономический кратер, где деньги циркулируют только по краю, в торговых комплексах и гигантских сетевых магазинах, тогда как центр отдан на произвол перекати-поле из заявлений о конфискации за неуплату, превращен в ночную арену, в декорации Уолтера Хилла, где еще больше рвоты, еще больше подростков валяется в луже собственной мочи, еще больше невнятных боевых кличей. Невнятных боев в невнятных войнах. Многое понимаешь без слов, когда видишь памятные букеты цветов, приклеенные к столбам, хотя вокруг нет ни одной дороги.