А потом одним лунным вечером Бенедикт повысил ставки. Альма бежала за ним по сине-серым холмам в десяти метрах над улицей, преследуя с пугающим наслаждением по миру Калигари из труб, скатов и теней. Бенедикт, оторвавшись всего на несколько шагов, хихикал от ужаса, целиком оправданного и понятного: большинство людей проживает всю жизнь с тем, что хищная Альма Уоррен преследует их под небосклоном только в необычно живых кошмарах, тогда как для Бенедикта это стало незавидной реальностью. В эту конкретную ночь она загнала его в тупиковую складку между крышами, зная, что он ловушке, и триумфально пускала слюни, надвигаясь для смертельного удара на визжащую и зависшую на краю добычу. В этот момент страх Бена перед поимкой Альмой наконец перевесил его трусость из-за перспективы насадиться на осколки стекла или ржавые прутья в подворотне. Бенедикт прыгнул, крича от страха и каким-то образом одновременно хохоча, и перемахнул через смертельный провал, приземлившись на крыше сарая в полутора-двух метрах ниже.
У Альмы, еще несущейся на всех парах позади, были какие-то секунды, чтобы решить, готова ли она рискнуть кровавой смертью в одиннадцать лет, только бы кто-нибудь другой не обошел ее хоть в чем-то. Сделав выбор, она достигла края и просто уже не останавливалась.
В долю секунды, когда она зависла в пустом пространстве над оскалом ржавых инструментов и разбитых рам под ногами, на Альму снизошло озарение. Пока миг растягивался, она осознала, что случайно выпрыгнула изо всех своих страхов и пределов – страхов травмы, смерти и краха. Доверившись моменту, она вырвалась из сомнений и гравитации и в этот миг познала с неизбывной уверенностью, что ничего не боится, что может все.
Даже одиннадцатилетней девочкой она была, конечно же, и существенно больше, и заметно тяжелее Бенедикта. Она пролетела над коварной подворотней, чтобы приземлиться на крыше сарая рядом с ним и тут же ухнуть сквозь нее, пробив черепицу и застряв в скате по самые расцарапанные колени. О, как же они смеялись, в восторге и истерике, как только убедились, что все живы-здоровы. После того случая у Альмы осталось важное знание о преодолении психологических затруднений, с которым она экспериментировала далее. Страдая от смертельного страха утонуть, в двенадцать лет она доплыла до стальной перегородки, отделяющей один край бассейна Летнего Лужка от другого, и нырнула к решетчатому отверстию в нескольких футах под водой. Там просунула руку между прутьями, потом повернула так, чтобы точно не достать назад. Где-то тридцать долгих и великолепных секунд она парила в спокойном сердце целиком самонавлеченного ужаса, пытаясь впитать и познать его, а потом спокойно повернула руку, чтобы вынуть из-за прутьев и направиться обратно к блестящей поверхности. Теперь, зайдя в банк, Альма улыбается при этом воспоминании. Критики и иногда почитатели называют ее эксцентричной, но сами даже не знают, о чем говорят.
Весь банковский персонал она знает по имени – «Ко-оп» был ее фаворитом на протяжении двадцати лет. Сотрудничество с ними она начинала исключительно исходя из их этичной политики инвестирования, но, пока на одометре тикали десятилетия, она стала замечать, что при каждом финансовом кризисе, вызванном сомнительным поведением банков, довольно скучный логотип «Ко-опа» никогда не мелькал в каскаде пристыженных раскрученных брендов, проливающемся по новостным экранам во время вечернего чая. «Ко-оп» не терял головы из-за умопомрачительного кручения экономической рулетки в протертом шапито, набитом зарвавшимися от адреналина шальными маклерами, олигархами и корпоративными боссами, живущими не по средствам, потому что таких средств, какие им нужны, в мире не бывает. Несмотря на отказ инвестировать ресурсы в производителей оружия, сам банк всегда был во всеоружии. А еще, когда в 1995 году умерла мама Альмы, Дорин, они прислали большой букет цветов с личными посланиями от всех работников филиала. Если спросить Альму, после такого пусть их поймают хоть на продаже сироток-бельков в секс-рабство концерну Rio Tinto Zinc – она посмотрит сквозь пальцы и слепым глазом.
Поздоровавшись со всеми, Альма, ожидая в очереди, присматривается к себе на трансляции с охранной камеры. Камера висит над входом с Абингтонской улицы в нескольких ярдах позади и потому показывает издали только дальний план со старухой в косухе, с висячими садами вместо прически и на добрых полторы головы выше всех в очереди. Лучше объективного изображения самой себя ей не найти, и Альме оно не очень-то нравится. Она чувствует себя как-то наособицу, а кроме того, Альма себя видит не так. Она себя видит побольше и намного ближе. И не сзади.
Она проверяет баланс и снимает случайную пачку денег, чтобы запихнуть в карман джинсов. Только вчера она беседовала с неисправимой серийной сторонницей – почти невинной Мелиндой Гебби с Семилонга, своей лучшей подругой. Коллега-художница отмечала, что ей нравится иметь под рукой в кармане какой-нибудь успокаивающий тотем: удобные салфетки «Клинекс», дохлых пчел или особенно красивые листья, которые она подбирает по дороге. Альма задумалась, а потом сказала: «Ну, в моем случае это деньги». Хотя за прошедшие годы она наверняка потеряла не одну банкноту высокого номинала, она по-прежнему противится идее сумочки или кошелька, доказывая, что этим ты так и напрашиваешься потерять все и сразу. На ее взгляд, велика вероятность, что она забудет сумочку в кафе, тогда как штаны забыть куда сложней. Не совсем невозможно, но сложней.
Выйдя из банка, она ныряет в соседнюю дверь «Мартина», газетчика, чтобы затариться жизненно необходимыми продуктами: бумагой «Ризла», папиросами, спичками «Свон», журналами. Достает с верхних полок последние номера «Нью Сайентист» и «Прайват Ай», спрашивая себя, не входит ли такая выкладка во вполне логичную кампанию по ограничению интеллектуальной стимуляции только для высоких людей. Однажды, когда она и ей подобные станут такими умными, что разработают беспроигрышный план, Стивен Фрай подаст сигнал, и тогда они восстанут и вырежут безмозглых коротышек во сне. Ну или что-то в этом роде. Что, девочке уж и помечтать нельзя?
Альма относит два журнала на кассу, где радушный и гладкоголовый Тони Мартин и его многострадальная жена Ширли уже припасли для нее сорок пачек серебряных «Силк Кат», пять упаковок зеленой бумаги «Ризла» и два коробка спичек «Свон». Тони горестно качает лысым кумполом, пробивая «Ризлу».
– Альма, ну правда! Столько «Ризлы»! Не может быть, чтобы ты еще не доделала макет Эйфелевой башни! Что с тобой?
Ширли отрывается от пополнения стеллажей и велит мужу заткнуться и не грубить, но Альма ухмыляется.
– Закончить закончила, но стало скучно и я начала макет Ватикана. Так ты пробьешь бумагу или мне попросить спичечного Папу Римского отлучить тебя от церкви?
Это их давняя шутка. Годы назад кто-то за стойкой спросил у Альмы, зачем ей столько бумаги «Ризла», на что Альма ответила с каменным лицом и без промедления, что строит модель Эйфелевой башни из обрывков с липкими краями. Хотя это только прикол, он ей кажется привлекательным – из него можно что-то вытянуть. Ну, как оказалось, даже не просто «что-то». Идеи для нее – как поросята для фермера: она даже визга зря не упустит, если может.
Сложив покупки в хлипкую целлофановую сумку – национальный цветок, – она с металлическим звоном машет Мартинам на прощание и выходит из магазина обратно в широкий розовый квартал. Продолжает спуск по Абингтонской улице, заглянув в «Маркс и Спенсер», чтобы прихватить кое-какие мелочи для вечерней трапезы: пару длинных перцев «Рамирос», напоминающие язык демона, клюкву и апельсиновую начинку, и еще сыр фета. Она проходит по выбранному маршруту между отделами в свободной планировке, под надзором Майлин Класс и все еще очаровательной Твигги. Альме всегда не по себе в этом нарочито пафосном магазине, но после бойкота «Сейнсбери» удобной альтернативы не осталось.
Эпизод с «Сейнсбери» до сих пор вызывает улыбку, хоть это и мрачная улыбка того, кого стоило убить, а его только ранили. Она выходила из «Сейнсбери» в «Гросвенор-центре», где знала большинство кассирш по именам, с двумя набитыми многоразовыми сумками с брендом магазина в руках. Охранник в форме, проницательно заметив ящерично-зеленый худи с арбузной изнанкой, который она надела в тот день, сделал вывод, что она, следовательно, член низшего класса (а как минимум в эмоциональном плане так и есть), и загородил дорогу, потребовав у Альмы чек. Возвышаясь над недоростком, она опустила массивную голову на уровень глаз, словно разговаривая с прискорбно отстающим восьмилеткой. Объяснив, что не в ее привычках коллекционировать чеки, Альма уточнила, что происходит – новая политика случайных обысков или есть какая-то другая причина, чтобы выбрать ее среди десятка покупателей более традиционного вида, выходящих из супермаркета. Теряя уверенность с каждым моментом, охранник бессмысленно потребовал показать, что у нее в сумках «Сейнсбери» – возможно, по какой-то причине подозревая, что в них окажутся покупки из «Сейнсбери».
Она повторила свой вопрос, отчеканивая каждое слово с преувеличенными паузами, чтобы он успевал целиком уяснить одно, прежде чем будет мучиться со следующим. «Почему… ты… остановил… именно… меня?» К этому моменту начали нервно подходить и отстаивать невиновность Альмы другие покупатели, больше переживая, понятно, за явного новичка, чем за слывущую воинственностью великаншу. Пытаясь спасти лицо в ухудшающейся ситуации, охранник сказал, что Альма обязана хранить чеки. Альма приняла к сведению эту новую политику «Сейнсбери», но объяснила, что это ее не затронет, раз она больше никогда не вернется в магазин. С беспокойной улыбкой он сказал ей вслед, чтобы в следующий раз она не выбрасывала чек, из-за чего Альма помедлила, тяжело вздохнула и потом объяснила своим лучшим голосом для общения с детьми, что означают всякие длинные слова в ее последней фразе о том, что она не вернется в магазин. Добравшись домой, она набрала горячую линию для клиентов и сказала, что звонит Альма Уоррен, на что девушка на том конце провода прочирикала, что видела Альму по телику буквально прошлым вечером. Альма ответила, что это мило, а потом подробно рассказала о происшествии, объяснив, что может расценивать интерес охранника только как классовое предубеждение и что вследствие этого приняла для себя решение в следующий раз сказать «Сейнсбери» «нет». Она заверила действительно учтивую девушку, что не ждет от «Сейнсбери» извинений, хотя любой бы, кто ее знает, прочел бы намек, что для такой бесполезной мелочи уже попросту поздно; что она затаила обиду, которую унесет с собой в могилу.