ко смертей и несколько сотен сношений каждый час, знает, какие из сотни миллиардов сперматозоидов попадут в яблочко, станут медсестрой, насильником, реформатором общества или случайной статистикой; пройдут через развод, банкротство, лобовое стекло. Всеведает о каждом фантике «Старберста», каждой собачьей какашке, каждом атоме, каждом кварке; знает, правильными или неправильными окажутся уравнения Герарда ‘т Хоофта о неизвестном состоянии, скрытом под волшебством и странностями; знает, придет ли завтра на открытие Бенедикт Перрит. Каждый факт и фантазия – все идеально и многосложно отражается в челе из тусклого камня. Вся вселенная, включая Альму с ее нынешними размышлениями, уловлена в синаптическом проблеске ледяного и безучастного гранитного разума.
На полпути через пустеющий рынок она осознает, что проходит через цветущий железный фантом памятника – пустое место, где он когда-то покоился на своем ступенчатом каменном основании. Возможно, она даже сталкивается с восьмилетней собой, которая сидит на холодном пьедестале, напрашиваясь на геморрой, и рассматривает собственные коленки, торчащие из-под плетеного подола тонкой голубой юбки. Из неопределенной распущенной шерсти памяти, окутавшей площадь, призрачное веретено монумента сплетает несколько конкретных нитей пряжи. Через розовую плитку ненадолго проступают блестящие, поцелованные дождем булыжники, а пустые деревянные контуры лотков закрашиваются, заполняются покойными торговцами и их давно пропавшим товаром. Столик с конфетами без брендов – словно нарисованными сладостями, уже тогда не встречавшимися за пределами страниц «Бино», – над которым восседал мужчина с тяжелыми итальянскими бровями черного цвета и накрахмаленным белым халатом. Стойка с комиксами и старыми книжками в мягких обложках, которая снится ей до сих пор, и ее владелец Сид в кепке, перчатках и вязаном шарфе, его дыхание и дым из трубки висят в зимнем воздухе вокруг аляповатой клумбы «Адвенчер Комикс» и «Запретных Миров» под плоскими и круглыми железными пресс-папье, а журналы «Мэд» или номера «Тру Адвенчер» – с нацистками-искусительницами, кнутами и джи-аями – болтаются на прищепках на проволоке в верхнем краю книжного лотка, под самыми зелено-белыми полосками тента. В предрождественской темноте сгрудившиеся палатки с высоты кажутся раскрашенными бумажными фонариками, белым блеском штормовых ламп, просеивающимся через цветное полотно. Во тьме парят тлеющие сигаретные огоньки. Справа вспыхивает пышный и эфемерный пассаж «Эмпорий», яркий от игрушек и выкройки, и тут же снова угасает и становится глухой современной стеной из камня, а грандиозная кованая викториана входа превращается в брутальный бетонный подземный переход, где год или два назад подростки забили насмерть албанца.
Пока она идет от открытого угла рынка к неопределенной точке встречи Швецов с Овечьей улицей, Альма бросает взгляд вниз по склону налево и замечает уверенный в себе фасад «Строительного общества Галифакса» на углу Барабанного переулка. Блуждая в шелке других времен, Альма до сих пор видит газетную лавку Альфреда Приди, занимавшую это здание сорок-пятьдесят лет назад, – место, что приснилось ей в пять лет, где были прораб в капюшоне и его полуночная бригада плотников, которую она пыталась описать в «Неоконченном труде». Закончили они свою работу в срок или та еще продолжается, где-то в детских снах? В голову Альме приходит недодуманная мысль – что-то о том, что струганые деревянные доски ночных трудяг символизировали протяженность времени или цепи связанных событий, где каждая человеческая жизнь – гвоздь: и ее, и ее брата Уорри, Тони Блэра, Кио и О’Коннора, всех, кого она знает и кого не знает – всех вбили в жизнь ритмы сношения родителей, бам-бам-бам – и мы неподвижно засели в вечности, так что…
Ход мыслей прерывает дружелюбный парнишка в бейсбольной кепке и кроссах, которые выглядят получше ее собственных. Он только хочет пожать ей руку и поблагодарить за творчество, при этом извинившись за то, что подошел, от чего она проникается теплыми и материнскими чувствами. Стоит попрощаться с ним, как один из оставшихся на рыночной площади торговцев кричит сзади: «И от меня спасибо! Молодцом, Альма!» – и хлопает в ладоши. Она сияет и машет. Иногда все это как сон, и слишком хороший – реальность подозрительно благосклонна к Альме Уоррен. Бывают времена, когда она подозревает, что все это смехотворно тщеславная и компенсационная фантазия, которая снится ей в какой-то другой, не такой светлой жизни. Возможно, на самом деле она сидит под таблетками в луже собственной мочи в какой-нибудь лечебнице или впала в кому в 1970-х после того, как выжрала на двадцатом дне рождения столько, что дыхание остановилось. Ей приходит на ум, что необычно безоблачное существование может быть какой-то галлюцинацией в растянутый миг смерти – видением о жизни, которую она могла бы иметь. Кто знает? Возможно, она так и не перескочила ту подворотню с металлоломом, когда ей было одиннадцать.
Она проходит между отделением банка «Эбби Нэйшнл» на Швецах и величественной колоннадой старой Хлебной биржи, чьи резные ступени поднимаются туда, где когда-то был другой большой кинотеатр города, носивший названия «Гомо ́н» и «Одеон». Здесь ей пришлось три раза просидеть «Звуки музыки» с мамкой Дорин, что технически можно считать жестоким обращением с ребенком. На этих холодных ступенях она дважды простояла в ожидании какого-то усеянного прыщами обсоска, который, очевидно, приглашал ее на свидания, только когда его брали на слабо друзья. Еще сюда она ходила за несколько лет до подростковых испытаний, когда состояла в Клубе мальчиков и девочек «Гомона». Каждую субботу их пускали за шестипенсовик, и воодушевленный взрослый – Дядя Как-то-там – пел с ними старые песни вроде «Клементины», «Британских гренадеров» и «Людей Харлеха», а потом им разрешали посмотреть короткометражный мультфильм, основной фильм от Детского кинофонда – обычно что-нибудь про остров, школьников и иностранного диверсанта, – а потом, наконец-то, серию из восьминедельного сериала «Король Ракетчиков» или старого черно-белого «Бэтмена и Робина», где парочка еще разъезжала на совершенно обычной машине из 1940-х, а Робин, общаясь на публике со своим приятелем в костюме, задвигал картонную маску на лоб. Главным развлечением было ползать под ногами зрителей по рядам сидений или ловко метать палочки от мороженого в наверняка слепого незнакомого семилетку в нескольких рядах впереди.
В эти дни, конечно, в здании очередной тематический паб – «Хард-рок кафе», а главный кинотеатр города – мультиплекс средней паршивости в Сиксфилдсе, за Концом Джимми, куда можно добраться только на машине. Во всем этом почти что чувствуется концептуальный гений: превратить кинотеатры в пабы, чтобы все нажрались в лежку, а потом убедиться, что не осталось никаких выходов для судорог воображения, ярости или либидо – ничего, чтобы провентилировать неуклюжие фантазии, болтающиеся на поверхности седьмой пинты шалманки. Простодушные сюжеты, отсутствующая мотивация и бесцельная инерция отмененной целлулоидной пленки накопятся, а потом изольются на улицы в субботу вечером. Глазом не успеешь моргнуть, как на каждом углу будут завораживающие произведения чистейшего verité, бюджетные тарантиновские поножовщины, где нападающие держат тесаки боком и обсуждают поп-культурные отсылки, пока вырезают тебе «челсийскую улыбку». И Оскар присуждается кучке разбегающихся теней на охранных камерах.
Альма вышагивает по шерстяному, дерьмовому заду Овечьей улицы к воротам на старый Рыбный рынок – и они, с немалым удивлением замечает она, открыты. Большой крытый зал со стеклянной крышей и блестящими белым столами – часть детского пейзажа Альмы, которую, она уж думала, заколотили навсегда. От влажного кафеля с банным эхо звенят ушедшие голоса, а перед бабкой Мэй расступается толпа, пока она катится черной железной шар-бабой, поднимая руку в пигментных пятнах и окликая рыботорговцев, которых всех наперечет знала по имени. Альма помнит только одного – Трехпалого Танка: прозвище, предположительно, должно было помочь отличить его от других Танков с иным количеством уцелевших пальцев.
Она смутно припоминает что-то о планах превратить Рыбный рынок в какое-то выставочное пространство или галерею, но ей эта идея показалась оторванной от реальности. Не в Нортгемптоне, не в этой жизни. Не бывать этому. Мысль, что она могла ошибиться в своих расчетах, как обычно, даже не приходила ей в голову, потому-то, наверное, отпертые ворота-гармошка из зеленого металла и кажутся сперва такими нереальными. Чувствуя себя так, будто она переступает плиточный порог собственного сна, Альма входит вместе с сумками в белую пустоту интерьера.
Падающий через пыльные линзы стеклянного потолка солнечный свет – размытый и молочный, трансмутирует пространство в реалистическую картину. В гулком просторе почти не видно ни души, здесь безлюдно и нереально, как на улицах с картин восемнадцатого века. Наверное, это только первые дни после открытия, когда обещанные бутики моды и искусства еще не успели застолбить место, но впечатление производит уже один церковный объем помещения. Она никогда еще не видела Рыбный рынок таким обнаженным – без бормочущей толпы, без веселых зазывал, выкликающих покупателей в соленом эхо.
Теперь столы голые и бескровные. Заведение освежевано до кости, ошметки недавней истории смыты. Обрезки топазной пикши, призматический ил чешуи и таращившиеся глаза-пуговицы сметены под коврик, к лошадиной сбруе и кружкам таверны «Красный лев», когда-то занимавшей это место; к менорам и ермолкам синагоги несколькими столетиями раньше. Без ампутированного прошлого рынок – тучный вакуум, поджидающий, когда его засеют будущим; таинственная квантовая бездна, гудящая от имманентности и возможности. Альма обескуражена внезапным всплеском надежды, захлестнувшей цинизм. Отчасти она угрюмо уверена, что управа еще найдет управу на эти начинания – хотя бы в чистом равнодушии, если не во враждебности, – но сам факт этого открытия уже повод для оптимизма. Он подразумевает, что в Нортгемптоне, в стране, в мире есть люди, которым достает воли сделать что-то по-своему. То же ощущение она испытывает при общении с приятелями-рэперами с псевдонимами из эзотерики Боро: Инфлюэнс, Сейнт-Крейз, Хар-Кью, Иллюзион