ре Бассете-Лоуксе, некогда местном производителе обуви и владельце дома в Крайних Воротах с интерьерами Ренни Макинтоша. Кто знает? Если бы Вторая мировая война повернулась иначе, он бы мог запустить линию спортивных берцев в честь победы фюрера.
Альма продолжает идти по Банной улице: слева – жилые корпуса времен Мозли, цвета говядины, справа приближаются башни НЬЮЛАЙФ и прилегающие к ним современные террасы. В ее внутренних размышлениях большое место все еще занимает национал-социалистический компонент – почти как в зимней сетке передач на Пятом канале. Она слышала – относительно недавно, – что план вторжения Гитлера на Британские острова кончался захватом Нортгемптона, словно стоило взять центр страны, как остальное уже было делом техники. Альма посмеивается про себя. Говорите о Третьем рейхе что хотите, но они хотя бы разбирались в местах исторически-стратегического значения. А местность и так и так застроили брутальной и устрашающей нацистской архитектурой. Альберт Шпеер, конечно, еще прибил бы на башни орлов со свастиками, но разве от этого люди почувствуют себя больше угнетенными и деморализованными, чем от нынешних фарсовых букв на боку? Если честно, намек все равно один и тот же: будьте уверены, завтрашний день принадлежит не вам.
Чем дальше по холму она спускается, тем более подавленным и мрачным становится ее настроение, словно на Банной улице эмоциональный уклон, а не физический. Она задумывается об известных исторических жертвах – о холокосте, о заразе рабовладения, о неравенстве полов и преследованиях сексуальных меньшинств. Она вспоминает собственные дни в феминистском журнале «Спейр Риб» в 1970-х и как недолго тешила себя надеждой, что женщина-лидер изменит все. Это, очевидно, было в начале семидесятых. Но суть в том, что, несмотря на очень реальное нескончаемое давление, рождаемое антисемитизмом, рождаемое расизмом, сексизмом и гомофобией, все же в депутатах и лидерах есть женщины, евреи, черные и геи. Но нет бедных. И никогда не было, и никогда не будет. Каждое десятилетие испокон веков происходил холокост нищих, такой масштабный и постоянный, что он стал обоями – их не замечают, о них не говорят. Массовые могилы в Дахау и Освенциме все-таки помнят и почитают, и заслуженно, но как насчет могилы в Банхилл-Филдсе, где прикопали Уильяма Блейка и его возлюбленную Катерину? Как насчет той, что под стоянкой в Меловом переулке, напротив церкви Доддриджа? Как насчет несметных поколений, которые жили бедными, а потом так или иначе умерли из-за этого состояния, неоплаканные и безвестные? Где вот для них, блять, ваши памятники и особые даты в календаре, обведенные в кружочек? Что это Спилберг не снимает фильмов? Часть проблемы, понятно, – у бедности не хватает драматической арки. Из грязи в грязь, из грязи в грязь, из грязи в прах – не самый успешный рецепт Оскара.
Через улицу на Симонс-уок – на одной из современных террас, которые присели под высотными зданиями, – открывается дверь, и появляется толстый мужик с бритой головой и глазами, в которых стоит интернет-порно. Он без эмоций и интереса смотрит на Альму и довольно бесцеремонно жмет кнопку Delete в списке людей на подрочить, а потом убредает по дорожке – наверняка за чипсами с рыбой на улицу Святого Андрея. Какое-то внимание Альма уделяет «карманному парку» через дорогу, обсаженному деревьями, – одному из немногих действительно приятных добавлений к району. У нее есть знакомая художница по имени Клэр, которая живет здесь, в многоквартирниках Банной улицы, и старательно прибирает и выпалывает зеленый пятачок. Клэр написала прочувствованную карикатуру на свой несчастный акр, где на него со всех сторон надвигаются плотоядные высотки, и подарила ее Альме, не желая слышать никаких возражений, когда та влюбилась в рисунок, – при этом отказавшись от денег и до глубины души смутив знаменитость-нувориша, которая теперь навсегда в долгу у коллеги-художницы. Клэр смелая, милая и немного биполярная. Альма улыбается при одной мысли о ней – с псилоцибиновым грибом, татуировкой «Магия» на одном предплечье и «Отъебись» – на другом. С такими девизами, по мнению Альмы, не страшно идти по жизни.
Она рассматривает переоформленные массы Клэрмонт-корта и Бомонт-корта – башни НЬЮЛАЙФ, увлеченные своей двойной пенетрацией неба. Где-то дней десять назад, отлично зная, что эта реновация – всеми презираемое надувательство, управа попыталась провести их тайное открытие. Привезли заместителя министра жилищного строительства Рут Келли – Иветт Купер, чтобы перерезать ленточку рано поутру в среду без предварительных объявлений и тем самым избежать сбора организованных протестующих. Очевидно, Роман Томпсон прослышал о секретном визите за ночь. Он реквизировал мегафон из офиса местного профсоюза и появился на заре с наспех сбитой бандой местных анархистов и активистов, вытащив сонных обитателей коттеджей на Криспинской улице на балконы, когда провопил в чужой матюгальник «ДО-О-О-ОБРОЕ УТРО, ВЕСЕННИЕ БОРО». Когда замминистра и партнер помощника Брауна Эда Болса явилась в своем тугом воротничке с местными сановниками, многократно усиленный голос Романа, как у Старого Морехода, с радостью поведал им об их же недавних проделках. Он сочувственно поинтересовался у лейбористки Салли Кибл, хорошо ли она спит в последнее время после того, как голосовала за войну в Ираке. Громко уделил другому депутату комплимент по поводу замечательного внешнего вида и задумался вслух, не из-за нажористых ли откатов он так цветет. В этот момент на Романа набросился полицейский и сообщил, что он не может это говорить, на что Роман ответил с безупречной логикой, что он уже это сказал. Альма ухмылялась. Судя по всему, утречко в Боро выдалось увлекательным.
С неохотой она возвращается взглядом к той стороне Банной улицы, по которой идет, – жилым блокам 1930-х, со входом на их центральную дорожку слева и чуть дальше по тротуару. Альма смотрит на место, где, как она почти уверена, однажды высился дымоход Деструктора, и веселый мысленный образ картины Клэр мгновенно осыпается зелеными и желтыми лаковыми хлопьями. Их немедленно уносит ветер, а на их место возвращается предыдущая мысль Альмы о Боро и других районах по всему миру, напоминающих концентрационные кварталы: зоны, где население, стоит им выбрести за пределы, тут же опознается по тюремной униформе в виде передника или блестящего демобилизационного костюма, зоны, где заключенных можно спокойно загнать работой, заморить голодом или просто сгноить депрессией без опасений вызвать общественное возмущение. Здесь, на Банной улице, даже обустроили непрерывно дымящую башню мусоросжигателя, чтобы усилить общую атмосферу лагеря смерти.
Альму, которая слабо различает внутреннюю и внешнюю реальности, не очень заботит, правда ли Деструктор из видения брата – ужасная сверхъестественная сила, как он говорит, или же просто галлюцинаторная и визионерская метафора. Альме кажется, что от метафор и бывает самый серьезный вред: евреи – крысы, угонщики – гиены. Азиатские страны – череда домино, которую может опрокинуть коммунистическая идея. Рабочие считают себя болтиками в машине, креационисты представляют бытие механизмом швейцарских часов, а потом предполагают, что за ним стоит беловолосый старый часовщик с лукавыми глазами. Альма верит, что Деструктор, даже как метафора – особенно как метафора, – легко может кремировать район, класс, место в человеческом сердце. Тем же самым манером она обязана верить, что искусство – ее искусство, чье угодно искусство, – способно наконец разрушить мышление и идеи, которые символизирует Деструктор, если самовыражаться с силой и дикостью; с брутальной красотой. У Альмы нет другого выбора, кроме как верить. Иначе бы она давно опустила руки. Собравшись с силами при виде обветренных балконов и арок в стиле баухаус, кирпичей цвета запекшейся крови, она поворачивает налево и поднимается по долгой тропинке, разделяющей две половинки многоквартирника, к огороженному стенками скату, выходящему на Замковую улицу.
Солнце хоронится за тучей, и зеленые газоны становятся серыми. Украшенный ступенчатый край кирпичей, потрескавшийся и поросший травой, приобретает другой характер. Архитектура, в свое время опрятная, современная и функциональная, теперь выглядит на свой возраст – довоенный чиновник, перед которым когда-то открывалась многообещающая карьера, но теперь ему восемьдесят, у него маразм и недержание, он не узнает ничего вокруг. За задернутыми занавесками квартир – угасающего ума палаты, по которым бродят, как непостижимые сны, жильцы. Амбулаторные больные, наркоманы, гастарбайтеры, проститутки, беженцы и пересаженные цветы вроде Клэр, что все еще умудряется посреди всего этого писать картины, как Ричард Дадд трудился над своими крошечными окнами в мир фейри посреди вопящего и срущего ада Бедлама и Бродмура.
Альма понимает, что это место – жернов, под которым стираются в однородную муку безумия рассудок, самовосприятие и логика. В цемент этих зданий замешивали душевную болезнь и депрессию, либо она просочилась в штукатурку, словно какая-то меланхолическая сырость. От попыток помнить хоть о каком-то смысле жизни в этой мрачной обстановке постепенно повернешься, ум за разум зайдет. Она осознает, продираясь через густой воздух центральной дорожки, что чаще всего сумасшествие пускает корни там, где человеческие стремления упираются в социальную стенку. Она вспоминает старого соавтора пастора Ньютона по гимнам, ветерана дурдомов Уильяма Купера, который в 1819 году обращался к Уильяму Блейку: «Ты сохраняешь здоровье, однако столь же безумен, как все мы, сверх нашего, непередаваемо безумен от неверия Бэкона, Ньютона и Локка».
Очевидно, хрупкий поэт осуждал тут другого Ньютона – не гимнослагателя и работорговца Джона, а Исаака, архитектора материальной научной самоуверенности, которая искоренит уравнительный моральный апокалипсис его современника Джона Баньяна. Исаак Ньютон, основатель Королевского общества и Великой ложи масонов, беспощадный повелитель Монетного двора и потому основоположник финансовой системы, проеденной Дарьенскими катастрофами, Пузырями «Саут-Си», Крахами Уолл-стрит и Черными средами. Автор золотого стандарта, а значит, и золотых запасов Британии, которые министр финансов Блэра Гордон Браун втихаря распродал как раз пару лет назад. Сэр Исаак, изобретатель весьма фантазийного цвета – индиго – и во многом создатель материалистической мышеловки современного мира. Великий успокоитель духа, творец того, что Блейк очень точно назвал «сном Ньютона». В многоквартирниках на Банной улице, средь брошенных, бедствующих и бешеных, она видит те кошмары, что тревожат этот сон.