Она прерывает ход мыслей, чтобы обойти свежее на вид опорожнение собачьего желудка на дороге – крутобокий замок из говна, в котором еще не зияют бреши детского башмака или подросткового кеда, идеальный конечный продукт материального мира и его же неизбежный памятник. Он придает хотя бы полутвердую форму самому частому слову, самой частой мысли в современном местном разуме, повторяет кредо Деструктора: «Сюда мы отправляем говно или то, что нам не нужно. То есть вас».
Направляясь к скату, заменившему лесенку, которую она помнит из детства, Альма с замиранием сердца задумывается, сколько человек здесь умерло, сколько последних вздохов туманило зеркала в неудобных ванных или испускалось в тесных кухоньках. Должно быть, уже сотни с момента постройки многоквартирника в 1930-х; столько разочарованных душ, столько историй втерто в фактуру шпона, зашифровано в штрихкоде уродливых обоев. Ей кажется, будто она бредет по дну моря привидений, через удушающие хляби непокорной эктоплазмы, уходящие далеко ввысь. С каждым шагом тучами ила поднимается осадок воспоминаний и голосов. Ракушки полтергейстов, астральный хлам, ржавые призрачные банки перекатываются в сумраке периферийного зрения. Серые старушки дрейфуют на ленивом фантомном течении, как сверхъестественные водоросли. Ряска мертвых рясников. Она шагает по скату походкой астронавта, водолаза в канале, который вступает на пригорок, надеясь, что тот окажется пляжем Дувра, и она не знает, сколько еще сможет сдерживать дыхание в этих пучинах кручины, в этом море горя.
Под бетоном ската еще должны быть ступеньки, на которых она сиживала в детстве. Она помнит, как однажды возвращалась домой с мамкой и младшим братиком, срезая с Замковой улицы на Банную. Сколько тогда было Альме, девять или десять? Она купила комикс на рыночном лотке Сида и забежала вперед Дорин, чтобы посидеть на лестнице и почитать, поджидая, пока догонит мать. Комикс, неудивительно, был «Запретными мирами». Она не помнит, имелась ли в том номере история о Херби, но без Огдена Уитни в той или иной форме явно не обошлось. Пока она устроилась на прохладном гранитном насесте и поражалась историям, Уитни уже был больше чем на полпути по скользкой от алкоголя дорожке, ведущей к лечебнице и могиле. Ее охватывает зябкое предчувствие, что где-нибудь в 2050 году кто-нибудь подумает то же самое о ней, словно Альма и Огден уже находились вместе в бледно-зеленом Неизвестном с людьми-волками и Франкенштейнами; словно весь мир и его будущее уже закончили существование, а она смотрит на эту несчастную глупость откуда-то извне времени, с высоты, из запретного мира. Все уже мертво. Никого уже нет.
Она выходит на Замковую улицу и замирает, заметив почти моментальную перемену настроения и света. Так, это интересно. Она оборачивается на скат, на центральную тропинку к Банной улице с растущими за ней надгробиями НЬЮЛАЙФ, и улыбается. Страх тлена и смерти, думает она. Страх унижения, утраты и упадка. И это все, что вы можете?
На нее освежающе и электрически пахнуло новой решимостью, и, раздув ноздри, Альма спускается по Замковой улице к месту, где Бристольская перетекает в Меловой переулок. Переходя безлюдную дорогу на южную сторону, Альма рассматривает «Золотой лев» – заведение в плачевном состоянии, где Уорри излил свою дикую фантасмагорию всего лишь какой-то год назад. Год. Из года не запомнилось ничего, кроме рисования, раскрашивания, жевания бумажек «Ризла» и сплевывания их в миску, смены сезонов, отмеряемой только разными образами на ее мольберте или кульмане – целое лето потрачено на вычерчивание мягким карандашом сопливых мертвых ребятишек. И вот она здесь.
На перекрестке, к которому она подходит, стояла лавка сладостей, чьего хозяина она с другими детьми называла просто Папашей – это был беловолосый коренастый малый в очках, продававший за пенни самодельное мороженое и воды. Последние – полпинтовые молочные бутылочки, наполненные из-под крана, с гомеопатическими дозами фруктовых кордиалов, с памятью воды о когда-то виденной молекуле шиповникового сиропа. И все же в жаркие дни хватало даже нематериальной концепции вкусного напитка. Они расставались с пенни и благодарно хлебали жидкость – розоватую, если пить на закате. Оглядываясь назад, она понимает, что нужно было автоматически не доверять любому, кто называет себя Папаша. Ну что ж. Век живи.
В нижнем конце Замковой улицы слева она проходит травяной пятачок – все еще ничем не занятый, – где в детстве ее чуть не похитили. Это одно из ранних воспоминаний, с которыми она так и не может как следует разобраться, не может понять, что тогда на самом деле случилось. Она и какие-то другие восьмилетние ребята нашли на траве ржавый корпус брошенного «Моррис Майнор», а в местности, которой нечего было предложить в плане бесплатных игр и развлечений, он для них стал не меньше чем тематическим парком или по крайней мере протонадувным замком. Они лазили на капот, сидели внутри за баранкой. Альма поднялась на рухлядь и маниакально прыгала на рыжей крыше, как на металлическом батуте, когда с Мелового переулка на Бристольскую улицу вывернула черная машина и внезапно остановилась у полянки, где они играли.
Когда с водительской стороны вышел молодой человек с набриолиненными волосами в темном костюме и сердито зашагал к кишащему детьми «Моррис Майнор», все остальные оказались в удобной позиции, чтобы мгновенно рассеяться, и на ржавой крыше осталась Альма одна-одинешенька. Мужчина – как бы она ни старалась его вспомнить, на его лицо вечно ложно наползает фотография Иэна Брэйди, – схватил и стащил ее с развалюхи, поволок, пока она кричала и завывала, в свою машину и запихнул внутрь. Там сидела моложавая женщина с бледно-русыми волосами – хотя мелодраматическая память снова подставляет снимок Майры Хиндли [101], чуть моложе и без отбеленной прически или макияжа в стиле панды-вампира. Альма на заднем сиденье умоляла, плакала, боролась. Мужчина сказал, что отвезет ее в полицейский участок, но вдруг уступил – возможно, заметил, что женщина теперь перепугалась не меньше рыдающей пухлой девочки. Он открыл заднюю дверь и выпустил ее на тротуар, а потом сорвался с места, оставив Альму всхлипывать у дороги, где ее и нашли друзья, когда выбрались из укрытия. И что это такое было?
Отчасти она почти готова принять историю как она есть. Она легко представляет своего неудавшегося похитителя кислым и эмоционально подавленным молодым прихожанином среднего класса начала 1960-х, который вывез невесту на рисковые покатушки в бедный квартал и хотел впечатлить своей моральной чистотой, запугав до смерти одного из детенышей местных паразитов. Это кажется более вероятным, чем остросюжетное повествование о растлителе детей, которое она задним числом наложила на сценарий, хотя от этого Альме не проще и не спокойнее на душе. Она помнит бледную кожу и холодные глазки молодого человека. Чего бы он ни добивался и что бы о себе ни воображал, он ничем не отличался от нынешней сыпи секс-туристов, которые ездят в Боро как в свой частный зверинец. Ее тряхнула новость, что во время тревожного уик-энда изнасилований в прошлом году одну из жертв, по сообщениям, затащили в машину в Меловом переулке почти на том же самом месте, где произошла попытка похищения Альмы. Проходя мимо неухоженного желто-зеленого склона, она спрашивает себя, что если здесь есть какой-то зловредный дух места – что-то в почве, предрасполагающее к одному конкретному преступлению, которое повторяется в течение десятилетий. Она помнит, как слышала, что здесь во время каких-то раскопок в девятнадцатом веке нашли скелет, но не знает, из древнего захоронения или после относительно недавнего убийства, не знает, мужчина это был или женщина, ребенок или взрослый. За неимением опровержений она видит в останках жертву похищения, которой одиноко под землей, и потому она зовет себе какую-нибудь компанию. Как ни посмотри, это проклятое место. И как же типично для Альмы, что его-то она и выбрала для своего предпросмотра.
Она сворачивает налево, в Меловой переулок, где тут же видит ясли и людей внутри, осторожно перемещающих привезенные полотна с одной стороны маленького пространства на другую. Альма не видит очевидных признаков повреждений или катастрофы и чувствует облегчение, хотя, если честно, она и так нисколько не нервничает по поводу исхода завтрашнего события. Она уверена, что все будет так, как и должно быть.
Покорив короткую каменную лестницу перед дверью, она возвращается мыслями к тому времени, когда здесь была танцевальная школа Марджори Питт-Драффен – оазис утонченности, не к месту влепившийся посреди Боро, никогда не славившихся достижениями на поприще Терпсихоры, – в месте, где не советуют заниматься сексом стоя, чтобы это ненароком не привело к танцам. Ее приятель, выдающийся актер Боб Гудман, признавался, что в детстве часто посещал танцевальную школу – предположительно, в дни задолго до того, как его загоревшееся лицо тушили лопатой. Она представляет, как он, нервный ребенок среднего класса в килте, каждую субботу шаркал по этим ступенькам на пути к ненавистным урокам. Пожалуй, к лучшему, что маленький Боб и маленькая Альма не познакомились в детстве, пока он щеголял в тартановой юбке и говорил через губу. Она бы ему башку проломила.
Толкнув дверь, Альма знакомится с обстановкой. Не считая ее, присутствуют трое. Гость из Уэльса, Берт Рейган – тот, кому официально доверено доставить картины и развесить по местам, хотя, похоже, в этом ему помогает жилистый Роман Томпсон. Берт приветствует вошедшую Альму.
– Здоров, Альма. Так эт от твоих пальцев звон стоял, када ты шла по улице, или ты се еще и щелку до кучи проколола?
– Вообще-то проколола. Еще ношу якорную цепь от «Титаника» вместо ожерелья. Наверняка ее ты и слышал. Тысячи фунтов выложила, но было бы в два раза дороже, если б я еще попросила оттереть ржавчину. Привет, Ром.
Приставляя «Неоконченный труд» к дальней стене импровизированной галереи, Ром Томпсон ухмыляется, сминая поеденную молью наручную куклу лица, – потрепанный лис Бэзил Браш, когда с ним расправился Питчли Хант