[102]. От глаз, что по-прежнему горят, как пороховые фитили, расходятся в виде трещин по лобовому стеклу ушлые морщинки. Альма думает, что Роман Томпсон, вполне возможно, самый опасный человек, с которым она встречалась, – и думает это в самом уважительном ключе. И почему самые лучшие парни всегда геи?
– Как жизнь, Альма? Нравится, какую мы тебе захреначили выставку? Я, тип, присматривал. За Бертом глаз да глаз, без прораба по-любому накосячит.
– Сышь, мудила! Я тут корячусь с одиннадцати, а этот хуеплет приперся полчаса назад. И с тех пор пальцем пошевелить отказывается. Грит, он здесь ток в должности арт-критика. Он у нас как сестра Венди [103], ток больше по херам.
Оставляя мужчин с их оживленным диспутом, Альма присоединяется к четвертому присутствующему в яслях – приятной девушке в очках, стоящей в дальнем углу комнаты с умеренно испуганным видом из-за Романа и Берта – парочки гребанутых огров из другого века. Это Люси Лисовец, представительница общественной ассоциации CASPAR – одной из редких нейронных сетей, что еще поддерживают огонек разума в маразматичном районе. Альма познакомилась с ней через рэперов Streetlaw, для которых Люси – нечто среднее между старшей сестрой – авторитетной на улице, но приличной, – и добрым офицером по УДО. Именно Люси смогла найти для выставки Альмы ясли, а значит, если что-то пойдет не так, то под ударом окажется репутация Люси. Несомненно, по этой причине она и смотрит так нервно на Берта и Романа, из-за которых кажется, что все пойдет не так уже потому, что они пришли, – словно гестаповцы в форме на похоронах питомца. Альма пытается ее успокоить.
– Привет, Люс. По глазам вижу, что этим двоим – а они, кстати, вроде парочки наемных костоломов, не больше, – что их угораздило тебя обидеть. Бедная ты моя. Наверно, наслушалась такого, чего человек твоего возраста слышать не должен, – такого, что остается в памяти навсегда. Я могу только извиниться. Хозяин приюта сказал, что если я не возьму их на работу, то их усыпят.
Люси смеется, показывая прелестный неправильный прикус. Она действительно большая молодец – работает одновременно на десятке проектов с жителями Боро, присматривает за их детьми в офисе CASPAR в Доме Святого Луки по вечерам, когда не зарабатывается допоздна, сопровождает Streetlaw на концертах, живет одна над «Макдональдсом» на Швецах, получила желудочную язву в двадцать семь – Альма недавно насильно кормила ее «Актимелем» и «Якултом», – и все из-за того, что творчески сотрудничает с чудесными, достойными людьми, которые иногда кажутся просто-таки долбаными ходячими кошмарами. Уж Альма точно входит в эту категорию.
– А, нет, они ничего. Они домашние. Нет, я просто смотрю на картины, макет и все прочее. Альма, это фантастика. Это размах.
Альма вежливо улыбается, но довольна больше, чем показывает. Люси – сама успешный художник, в основном работает в рискованном медиуме кирпича и аэрозоля. Единственная женщина-тэггер в графстве, и, насколько знает Альма, одна из немногих во всей Англии. Люси была вынуждена начать работать соло в группировке «Команда в одного человека», пока благодаря притоку нового члена не повысилась до «Команды в два человека». Под псевдонимом CALLUZ – «моzоль», то ли ребяческое признание в аутизме, то ли отсылка к уличным мозолям, – за годы она прихорошила немало неказистых зданий, хотя теперь возражает против новых обвинений, будто слишком стара, чтобы лазать и бегать. Но Альма подозревает, что этот фасад ответственной зрелости улетучится уже после второй рюмки «Смирнофф Айс». Люси, как бы она ни притворялась, все еще действующий художник, и вполне естественно, что ее мнение много значит для Альмы. Но более того, Люси молода – из поколения, которое Альма очень плохо знает и потому не уверена, что затрагивает своим творчеством. Если Люси уважает ее вещи хотя бы настолько, чтобы не закрасить металлическим Жирным Капсом с люминесцентными тенями, – ну, наверное, что-то Альма делает правильно. Она позволяет самой себе бросить оценивающий взгляд на уже расставленные работы – то есть на большинство. Пожалуй, неудивительно, что она целиком согласна с оценкой Люси своей размашистой и фантастической выставки.
В северном конце комнаты – большая мозаика из плиток, частично порожденная под влиянием Эшера, приклеенная к подложке и озаглавленная «Зловредные пламенные духи». На той же стене находится богатый выбор иллюстраций как будто из детской книжки – что-то в монохроме мягкого карандаша, а что-то в пышных акварельных красках, как бросающаяся в глаза психоделическая картина «Полет Асмодея». Восточная стена, самая широкая, подмята ошеломляющей массой «Деструктора», который по большей части скрыт тканью, чему Альма только рада: это слишком – слишком жутко стоять перед его голым взором. Чего она и добивалась. Это «Герника» Альмы, и она сомневается, что ее когда-нибудь в нынешнем веке повесят в зале директоров «Митсубиси». Если честно, ей сложно представить, чтобы ее повесили где угодно, где на картину могут наткнуться обычные ни в чем не повинные люди, которые просто хотят жить своей жизнью. Картина такая напористая, что на той же стене могут висеть только самые сильные из произведений поменьше. Вот слева от «Деструктора» – «Запретные миры» с инфернальным кабаком. Когда она принесет завтра утром в ясли последнюю вещь, «Должностную цепь», то повесит ее на западной стене, лицом к катастрофическому холсту, словно какой-то эстетический противовес.
Посреди комнаты вместе сдвинуты четыре стола для макета из папье-маше, слепленного из бумажек «Ризла», которые она пережевывала и сплевывала в подходящую емкость. Мелинда Гебби, ее лучшая подруга, смотрела с каким-то отвращением, когда Альма демонстрировала технику, так что Альме пришлось оправдывать процесс, ссылаясь на поглотителя книг и визионера из 1960-х Джона Лэтема, с кем она однажды встречалась и кем восхищалась. Еще она пыталась объяснить важность использования собственной слюны, чтобы ее ДНК в буквальном смысле была вложена в сложную конструкцию. В конце концов она махнула рукой и призналась, что ей просто нравится харкать.
Если быть честной с собой, макет – единственный предмет на выставке, в котором она не уверена до конца. Непохоже, чтобы он о чем-то говорил – просто лежит себе, объемный и недвусмысленный. Может, она посмотрит, как все пройдет завтра, а потом исключит его из лондонской премьеры, если реакция не понравится. Сейчас волноваться все равно уже нет смысла. Обычно все решается само собой, думает Альма, хотя и знает, что это прямо противоречит законам физики, здравому смыслу и ее политическому опыту последних сорока лет.
Она поднимает взгляд от столешницы к фасадному панорамному окну яслей и замечает, что Меловой переулок колеблется на краю вечера. В умбре цокает тощая девочка-полукровка с корнроу и красным, как пожарная машина, виниловым плащом, в защитном жесте скрестив руки на груди с поглощенным мыслями выражением на лице. Альма думает: «Шлюха на крэке», – а потом ругает себя за то, что скатилась к классовым суждениям и ленивым и злым выводам. К этому времени девушка уже удаляется, растворяется в сгущающихся на востоке сумерках, переливающихся с Конного Рынка и стекающих по Замковой улице мутной фиолетовой лавиной.
Альма еще ненадолго задерживается в арендованном здании и болтает с Романом, Бертом и Люси. Роман говорит, что обходил соседей, пробуждал интерес к завтрашней выставке среди местного населения. Она спрашивает, как продается карикатурный плакат, который она набросала для его группы «Защитим муниципальное жилье», и слышит в ответ, что все так же уверенно. На той картинке изображен толстый кот размером с Годзиллу, возвышающийся над башнями НЬЮЛАЙФ и бороздящий поверхность улицы Алого Колодца чудовищными когтями, – хотя и не самая лучшая вещь по ее обычным меркам, она все же вызвала небольшую полемику. С наметанным глазом на бесплатную рекламу Ром привлек местную газету «Хроникл энд Эхо», тем самым втянув Альму в свое полезное дело публично. В сопровождающей статье были весьма раздраженные и пренебрежительные комментарии от депутата-консерватора, некоего Дерека Пейлхорса, который настаивал, что не понимает, из-за чего тут поднялась шумиха, когда для помощи району и так уже сделано немало. Теперь Альма улыбается от воспоминания. Как мило с его стороны высунуться из окопа. Она помнит недавний скандал, когда благодаря махинациям Романа Томпсона в местной газете была обнародована очень щедрая зарплата бывшего чиновника городской управы, после чего депутаты принялись протестовать, что их личные дела не должны выходить на публику. Когда газета провела опрос среди читателей, чтобы узнать их мнение, читатели с удивлением обнаружили, что большинство поддерживает право городской управы на тайну частной жизни. А потом узнали, что почти все эти голоса так или иначе подал депутат Пейлхорс. Об этом упоминалось на полосе «Прогнившие Боро» в «Прайват Ай», к заслуженному стыду всех вовлеченных партий. Ну серьезно, думает Альма. Что за народ. Просто кучка говноклоунов. Это новое словечко она подхватила у Чарли Брукера [104] – публициста и телесценариста с изысканно грубым юмором, за которого готова выйти замуж, – и уже не представляет, как прожила без такого термина все эти годы, когда из сдохшей машины истории тянется бесконечная цепочка говноклоунов. Не волнуйтесь, они уже здесь.
Ей в голову взбредает неожиданная прихоть дойти домой пешком через старый район, и она отмахивается от предложения Берта подвезти и целует всех на прощание. Ром Томпсон таинственно намекает, что хотел ей что-то рассказать, но сперва ему нужно все лишний раз перепроверить; что-то про участок реки рядом с газгольдером на Дубильной улице. Говорит, что расскажет ей завтра утром, на мероприятии. Предоставив остальным заниматься последними мелочами и закрываться, она застегивает косуху по горло и выходит, шаркая по каменным ступенькам, на улицу Феникса. Бросив взгляд налево по Меловому переулку, она видит церковь Доддриджа, с причудливой дверью на западной стене. Альма представляет себе поднебесную эстакаду – Ультрадук, как изобразила его в одной из работ, на которые только что глядела: высокий пролет, как будто высеченный из света, возникает из заложенной кирпичом двери для погрузки и загибается на запад, а по всей его длине скользят фосфоресцирующие фигуры.