Успокорив свою кроманьонку, Лючия промокает гублин блумажной симфеткой и удуаляется, идёт впристыжку и препираючи по грязинфицированному корреадору к стеклятым деверям в кольце – свет брежит на свет.
Наглице она окликнула взгилиадом всё – от лажурной Имирски несвобода до зело оных кулисс двулёкого ар-горнивзора, ид клумбы-юмбы подругкой с прелестками искрасочными бвизгами. Прюзгай отнядь не идеалия, Ейль-в-сей лежебице и этикх раях по дюже бойше, щем в прахшлых помештах предыхвания. Ей нравотца красынные взрачи с лучтивыми сманерами, а ейшок – моколо чертыполёх чвансов для – онан чисто хохочет поголазеть отворот, как шавольвливые шкодьники begood дмамой из классиков Грымзатической шкомы, что призмыкает к пвсехисразическому заваждению. Сумазшливые канкантинке, они гульбой красятся поБилингской дотроге зажилелзлыми прочьями, ссорывая дрязг с дрязга мятные клепки и хвастая дразнь дразня заяйца в гиком весеньем, небо дозревая, что она наблядает займини улизза глиствы с тосклизкой одрянокой плохотью.
Нок-штаг ей-богльше всего травится в ныне-с-ней обидели – стакэтто как она менуэятся стременами годна, всегда ст-разная изогня втень. «ГДит» и «Кагдат» нИтаки непоколюбимые, как в зрамках ненарокоторых заблудений, имлевших врачесть при немать её в плошные гроды. Тутжит она близ птруда бредит междун пошлым и бедущим; мерду «дейсь» и «травм»; мерещду темниэтим светом. В тихологической глючепницет Свет того Ардеет, помнинее Слючаи, возторжно лихко сойтис зимной плотькости на террортори скваски и дыревнего лифа, грелюбой шёл-поток – мглавенная и венчая мистина. Што пкам, иногде ан’самбна не змает, в кальком дур-форме наркодлится – илей, невротив, не сливляюцель все «шёлтынедомам» онимятежы смещтом: отним погромным, транс-нацистанальным сучвреждением брезганиц, с кармией злаболтливых доктринов, изулечивающих её думшу.
Оркест – яд-козелёные гарзоны сто волями, бесвязами и на-строениями с полоскими крышанам’и на её пленэрной оробите, поклона сторит неподвинно в дзентре – sole’вно она самце, срамый глисторгник лжизни. Нет, омаска зала – звонце, чисториик жрицни! Вскружинистым шамагом она призтупает к плотешенствию, к приглючесниям на иву, к эскепиции, о правь я есь червез росистскую твару к опухши дрощи, ожидкающей водалении. Лючия вольтирует вдальс – блудагошная, как сам Свистун Ни Кола; блажий одурманчик в шристинном кардиагаме на правгулке полежайкам истингрусции.
Ночь червони злает набедатель – а нагло дайте ест вс-еда, покраль немерен по опытку Лючии, – что она нигракой ню одевачник. Надене у неё нот возря-ста, она – все лючности сразно, от канители до вагилы, ода вдруг ой, как мудрёшки. В са-мной грубине запретана паточка её депочки – скокдар она былад малюченькой, котда Баббу без зазеркания сновести лиддел в ней свою мАлиску. Внутроб влаженных фейгурок – и её подлостковые млечности: дрим-а былерины и секскрушённые мнимфоманки; веселошь ибайки об утехахах под люной с вымужленным ляля-teen-аморикраским любымником под псардонимом Семпо – sempo videlis, «вснега ветрен», – хотя на теле все сексюреальные обыты были сестаршим обратом. И кристальные длинчности троже на годятся в нейсть – зевзад сцилы, погорившая Паришь, запфойная лесбияка, скангда кумилингус щипался плязныком ум-ах, или разочекскованная стансов тщится, просившая моргообещающую дрекорьеру в престидижной шкале Энезабыт Дунканкан: пруссто таможний егёрр мастариец – пасть иго ворил по-кампфанейски и по-свайстки – отречался Максимально Мерзкими разсовыми и фашинебельными бредубейжидениями. Йе йони винное порошлое, её кладнищенское будушье и её «зджойс-и-слючас», вселяё Моллинты – вместих, всереё суверемена – на стоящие и бдлительные. Эона – сабинение сочаний, умного-томная «Лючия» слов сей слов вей жестью в тереблёте, с ипзацами и порагрехфами, с особоль-личным заключением; озорхватанные странницы с тисканными обложными – мозайто всё ещё сценым костяшком, хотеё частон бросально гени пропадя.
Ох-на ид-дёт по цвесущему призтору, и поденё болчинными тапачкали степлится дышача тишинок. Заводно правдно отмечтает, что зримля воткнуг разденьлена на очи-нь празноместную морзеику, слов ноль шарахматерное плое или рассыпальные краты, где галактеристинки свита и, бо литого, сам сор травсти кожица совревмше на неположими, будно весьы мер – гродиозный комлапшж, сосляпованный тык-лык не в строфу, и все шивы – на беду. Тонкова уштутка присзная причурода эстих мет, поласкает Лючия и брехтолжает савой перинятный эмоцион простив чистовой трельки по обшарным участякм задания.
В рассельнных бложиданиях она приблыла кулессному чИтаколу, и передней в Оз высь иль лисьего таинстволы. Слов наРыть царь Пил чай навар Оба раза пили коройль-не-будь бредный Кретьенин, она уПерсивствовала и достигалахад к рая зачелованного лессинг. Адамаясь Ево знову, она парижла на грабницу близотцасного и уютрого преворадного Эльфдема юнести – и толоко удивителесная темночь эростет дальжить. Уна – заблуд-шая в похотьждениях Завтраласка, негрешительная Шансная Кралечка у дремучащи, панельмающая, что её подсутенегают волкиты. В совьих глёзах она – паДжой англ, умильтоновский Лючифлер, визгНоранный во тьфу внешгнию тудад, гогде палач искрежит злубовный. Гиена богненная, Мунки рвечные! И треперь она добрестно пориступает грубикон сворего хорактёра и стрезвится в озоросли; как лоЛидделы у Людиса Сквэррнова, кошкорые позоровали для дрязгных педографий в зудних голько пошлосатых трюко, чутках и «члентах Улисы». Онан бюст ты же пряникает на взопретную трепеторию – наголовоззрелася бодель парад подрочным виктимрианским форнографом, пискочающим депрестайное жезлание из-звра зыркала объятива под нагидкой оптеческого обуродования натру ножнике. Бестие терни она прыскальзывает в загниворщицкую земень и писчезнает от взорасвертных, ипсалняя минует селдь зсмеящихся внедорослей – Офейлия, норяющая в мрутные извелёные кручины.
У историпанной бахрамы прощи о наступает последи коломбающихся марлекинок и лючиков, выделларт пьеруэты, паясшет на роскошечном аркабдском коваре изс основ игёлок, распростанных шлишек, погожих награнавты, – и повесюрду плесгристая плева одевичников. Свихру нарнеё винтажными катренами пандают колючи слета, блумяня щёлки и исщипряя плевые блесчи, покай она ганцует вьярком лиффне блаженственности.
Вей излесно, что сам мнимр пол иногамми, планшафт, гедеона демифилирует, сдемон НСЕ [111] инновче как истлела свящего Оффца, лежь одна мерсия провеления его костанков, покрасамон грозит пот земьёй. Она всМельпоминает модостную ралодость, до терпсихушки, когт абы л’аМур-зной, Талийцевала в чирие минотюврных квартист, отгруба их вечночь вагоняли, перед папойрть, кЭраторый седел зкастолом и эвтерпеливо плисал Полигимндарный шэдемр, ночитаемую Клиогу, поКалли она висельно сказкала Ура ниво лгазах; прокуда вала думашнее преставление. Огни обжались суахими тайнцыми со львами, на осозном языгре, нокоём говорлилий тишь онеф дивоём, а Норексия и Чёрдж нинче воочинь кине замельчали, с голой увенчённые соебстественными скеретными идилплотскими осношениями, одрожимые запрединой срамстью, штабель овращать вмирание, о челе плещут Ллюзия и её тронутый сбрендиной папир. Она была мечджойс Джотца. Они исполнимали драмадруга. Из всенсимьильи стойко она чистала его криги. Он финнсал Таляеснеё и Анейр. Она балаево Навсёкаюсь, чьяд пьюные очары приковаслиск Усилла к её гормоничному острасву. Анабола АнагЛиффия Плиробей, анаше Извольта, Маллиш Блуд, атажео игрявзная Флирти, сми сМак Давилл, грым-за кутилрой начресл смяс уд и нравсслепования о неприятстрайности. Noit бремя до было! Всемейсте те снились в эмбалюсеньких квартериях, жали друГудрунга наголо ве, а нвостех лгасетах сплетьничали о возложеной предарестии попы, лево отчцайном велеречении к Лолинькой демончке. Кромешно, не жду Лючирью и Паппой ницче воне было… всейф покровосгрешение – чиуство люборамурного сджойства… ломать с топоры поносилась клей с подрезением.
Несбратвъедливо! В концерт котцов па пачка не балетже тчем заиграл на сней. Он её не страхал – это дедал страший драт. Баб-бу единскренный людил её, каконит лючила его, низмо трясь налко гулиззм и пелнные воли глузы, пропадобные зиумним созерцам, илиадто, как на мнево явьлиял неокученный пруд. Она прочшла сним всон в тень кремена, когда она зволотца «L’Esclamadore» [112] шдудки радисть – поэтаму же его другого добра маастро Паунда она звонла «сеньор Стерлина» [113]. Как пыло весеньло и престрастно!
И темнее менее слёзким сценцем она пляскачет порхолму, вспышному от светения, у губ лейсь вращуль тщербницы, на ничайную зримлю. Она шехерешила: н’ежели она будет пре’damn’а, то пламенти – ио истокрия не сгниет в бейзверстрасти, она нистагмет лишай снтоской в отстойвцкой болотглиффии. Отчна тщита лозбы щебят Каприцей плескоречного пространции, фюсслиб не слились дурвы истны, и непот тернит нагложь брута Жиржо Лжойса (как и плен мяснникоСти вина) [114], кастрорый теребисывает исторгнию, вытрезвая тёгтю отЛучию. Она небодет спазмкойкно н’ублюдать, как шед’Éire её опусца презвратно пренеи начат и ку-пируют, его Каменот разгнаряк и бальдризируют охёдливые доз кандала креатики псих оцензками, копиями и омелниями; кознят люторатующные памалчи и прахооболгатели, недомстройные сундинть пасителя его экскалибра и усБехан, азывоющие его пнорагрифическим в личиной кариеспотенции и пошланиях, же аналонано вистником в ху-дроженственных воплясаниях. СомнуЛючию не сберривуд для потопков, а заптрут, вычердакнут из славоуглазателя, Брунтеально заРочестерируют в писке-attrice’скую заключебницу и пустьяд дремовать по Шарлокому саврасову молю. П’lament’ь пеа ней поблеккет – она остарется жентвой недруга, плохораненной подла сердием поэтца иней стнужей дря утВертервшегося норатива.
У осдобания скона поняла внивь плаская и просценрается далиффко. Лючии мснится, энта овласть задерев вьяме примытарит к голь-гофту, пасхольку отрава под её мэлорхкими топками подризана коронко, как стриж козлодата. Она проджойсает плуть, поконь иноходит лущчину вдАлигье от зАантей – впАдину с шарооким непотребвложенным прундом, почтит совершинно друглым, види вени чального корольца финликана. Вагнубине нибело робок, ностре пещут хлюпестки и лиффстья идеаликатных Лансенток, бутафлот кошечных гулеонов, – изрящные подражения в брилевантовом церкале влады. Анаэробко спознается папаЛогосму ух лону к сберегу.