Когда римские легионы отступили, мы остались с зависимостью от денег. После разгона седьмого века по всей стране в небольших монетных артелях чеканят для местной валюты золотые и серебряные монеты. По мнению Томпсона, самое известное такое учреждение – наверняка в Кентербери, хотя и в Гамтуне выпускают золотые монеты с датой 600 от рождества Христова, а значит, они одни из первых произведенных в Британии. А когда Роман говорит «Гамтун», имеет в виду Боро. Возможно, благодаря этой ранней смекалке у нас здесь с 650-х и далее неофициальный монетный двор и изливает поток блеска в затянувшуюся ночь Темных веков – золотой дождь. Между тем незамеченное в окружающем информационном блэкауте дикое поселение шириной в полмили таинственным образом обретает значение и значимость: рыночный город короля Оффы обеспечивает его поместье в Кингсторпе – здесь, в центре Мерсии, когда Мерсия – самое важное из саксонских королевств. Как думает Ром Томпсон, даже возможно, что таинственную репутацию Гамтуна как центра земли помогает зацементировать тот пилигрим, который принес каменный крест из Иерусалима, – но, так или иначе, именно на этой земле в 880-х король Альфред, неумелый пекарь [157], нарезает пирог страны на ломти, добавив «Север» – North – к прозванию города и нарекая «Норан» первейшим из широв, чем узаконил здешний двухсотлетний монетный двор и признал его статус. Предрешил сургучом его судьбу.
Роман не одержим деньгами. Нечем быть одержимым – но просто нужно знать, как работают деньги, чтобы понимать их неизбежную вторую половину – то есть бедность. Эти две вещи неотделимы. Джон Рескин заявляет, что если бы ресурсы распределялись равно, то не было бы ни бедности, ни богатства. Таким образом, чтобы кто-то стал богатым, кто-то другой должен стать бедным. А чтобы кто-то стал очень богатым, обнищать может целое население. Бедность – аверс денег, обратная сторона монеты. Ром хочет перебрать этот грязный мотор и уяснить микрокомпромиссы тяжелых времен. Он знает, что лично его тяжелые времена начинались не из-за денег, а из-за того, как он пил без продыха до сердечного приступа, а иногда из-за ненормального поведения. Он виновен, несет ответственность – он и сам все это знает, – и иногда чувствует черный укол боли, когда думает о Шэрон, их обреченном браке, его разрушенной семье. Он просто констатирует, что люди с хаотичным прошлым часто оказываются предрасположены к алкоголю и хаосу и что уровень хаоса повышается, когда уровень финансов падает. Это не оправдание; это пример жизни в бедном районе, где больше возможности навредить, больше шансов, что от забуксовавшего брака отвалятся колеса, что случатся скверные аварии. Новобранцы, напрашивающиеся на драку в подвальном баре у пропавшей Лесной улицы. Куча шлака, рухнувшая на него во дворе Пола Бейкера, когда он ползал в грязи в поисках пары шиллингов за эдвардианскую тару.
В детстве Ром думает, что короля, о котором он слышал, зовут «Альвред Великий» потому, что этот вредитель спалил-таки сконы, и только потом узнает про раздел широв и по сути, превращении Гамтуна в столицу, а также официальном учреждении монетного двора в Лондоне (одного из дюжин) в 886 году и всем прочем. Короли пытаются урегулировать множество региональных экономик, или так уж кажется Томпсону, но с этим мало кому везет, пока не появляется Эдгар Миролюбивый, чтобы в свой последний год на троне, 973-й н. э., реформировать монетную политику и установить национальный стандарт, выпускавшийся на сорока королевских чеканных дворах, одним из которых стал Гамтун. В этот год впервые появляются пенни с «ГАМТ» на реверсе – по букве в каждой четверти так называемого длинного креста, чьи концы тянутся к отбитым краям монеты. К правлению Этельреда Второго, начавшегося в 978 году, устраиваются дополнительные монетные дворы, чтобы справиться с лишениями после набегов викингов, к которым король отнесся так легендарно неразумно [158], и к правлению Гарольда Второго перед норманнским завоеванием их уже по меньше мере семьдесят, крупнейший – в Лондоне. После 1066-го Уильям Бастард меняет все. Монетные дворы постепенно уменьшаются в числе, контроль над деньгами централизуется, унаследованная расползающаяся саксонская система рационализируется. Бесправный нортгемптонский двор доживает до тринадцатого века. Пока не приходит Генрих Третий и не наступает ему на горло латным сапогом.
Упавший на него оползающий пятидесятилетний холм золы и клинкера, инцидент с пьяными солдатами: все это только малая часть пламени, в которое он облачен, безумные обломки обстоятельств, которые делают его тем, кто он есть; которые в итоге раздирают его жизнь с Шэрон и детьми. Он копается в поисках старых каменных бутылок, когда вдруг на хлипкую спину рушится кулак полувекового черного, обугленного говна города и выбивает драгоценный воздух из легких. Пыль в глазах, пыль в зубах и достаточно времени на последнюю мысль: так вот чем все для нас кончается, – когда кореш Тед Трипп хватает его за спички-лодыжки и с матюками вытаскивает из обвала, как морковку Туретта на свет божий двора Пола Бейкера, как раз под вой сирен полицейских машин. Ром должен Теду до гроба, так что когда впоследствии на схрон Теда с товарами сомнительного происхождения устраивают облаву, а офицеры при исполнении забывают запереть за собой помещение, Роман забирает вещдоки и предоставляет Теду выписывать претензии, чтобы рассерженные копы возмещали утрату содержимого схрона. Долг оплачен – а значит, Рому можно свободно угнать машину Теда в том случае с бухими и борзыми армейцами: случай страшного и апокалиптического возмездия Романа; его подработка на должности ангела-мстителя. Ему кажется, что кому-то ведь надо, так сказать, следить за моральным гроссбухом. У сердца не может быть черной бухгалтерии, так что нужно время от времени подводить баланс.
Хотя Нортгемптон, конечно, потерял сиятельный лоск после золотых времен Альфреда Великого, все-таки еще двести лет после завоевания здесь важный центральный стержень страны, и все еще с монетным двором. По всем свидетельствам, это процветающий и прелестный рыночный городок, с тех пор как Дик Львиное Сердце выдал ему хартию где-то в 1180-х. Сапожники и кожники по всей улице Алого Колодца и старая Гильхальда – изначальная городская ратуша на Мэйорхолд, где проводили Портимут ди Норан, хотя сегодня никто даже не знает, что бы это могло быть. Что-то про межевание. Сперва Генриха Третьего как будто покоряет это место, и он хочет учредить в городе университет, пока ему не выпадает случай познать вспыльчивый и необычный дух древнего поселения. Бакалери ди Норан – строптивые студенты – протестуют против введения Генрихом управы из сорока восьми человек – то же самое число ублюдков, с которыми Ром Томпсон теперь бодается каждую неделю, – что набивают собственные карманы прибылью города. Генрих решает, что все-таки не в восторге от округи, и насылает войска через стену старого клюнийского приората, где теперь дорога Святого Андрея. Они грабят, насилуют и жгут, пока от Нортгемптона не остается уродливая дымящаяся развалина. А когда Роман говорит «Нортгемптон», имеет в виду Боро. Обещанный Генрихом университет оказывается в Кембридже, а со смертью Генриха в 1272-м отнимают и монетный двор.
Его репутация человека, который всегда приносит возмездие, хоть людям, хоть организациям, значит, что любой, кто о нем слышал, знает, что с Романом лучше не связываться. Но, получается, остаются те, кто о нем еще не слышал. Он заходит пропустить кружечку в подвальный бар снаружи «Гросвенор-центра», рядом с бывшей Лесной улицей. А там полдюжины девятнадцати- и двадцатилетних солдат из какого-то лагеря под Нортгемптоном, разошлись в зале, расталкивая завсегдатаев. Когда Ром просит одного из этих новоявленных круглоголовых смотреть, куда идет, вызывает себе на голову всю банду, в которой так и плещут водочные смузи и тестостерон. «Да? А че ты нам сделаешь-то, Кэтвизл [159]?» Шесть защитников родины выступают во всей красе против сорокалетнего дохляка. Роман поднимает руки. «Простите, парни. Очевидно, я ошибся пабом. Допью пинту и пойду». Он оставляет их догуливать ночь в увале, так и не ответив, не сказав, че он сделает-то. Никогда не переходи дорогу тому, в ком нет ни слабости, ни страха. Как он рассказывает Альме, пока вальяжно разлегся посреди пылающего костра на пикнике в Уэльсе: «Тут весь фокус в воле, Альма, правильно?» Она затягивается косячком и задумывается, пока он начинает подгорать. «Ага. Ну, в воле и возгораемости». Его приходится вытаскивать из огня и колотить, но Роману кажется, что он подкрепил слова делом. Если уж он что-то решил, то можно ставить деньги, что он это сделает.
Как и Англия после 1272-го, когда умирает Генрих. Количество монетных дворов уменьшается до шести – не включая бунтарский Нортгемптон, – а главный с 1279-го и далее – в Лондонском Тауэре, где и будет находиться следующие пятьсот лет: единственное заведение на селе к 1500-му – монополия. Нортгемптон – уже далеко не де-факто столица короля Альфреда – на пути к забвению. Роман не думает, что это из-за того, что город не важен – важен-важен, но только при этом токсичен для интересов властей, выдает на-гора то Доддриджей, то Херевордов, то Чарли Брэдлоу, то агитаторов времен Гражданской войны, то Мартинов Марпрелатов, то пороховых заговорщиков, то Бакалери ди Норан, а то Диан Спенсер. В лучшем случае – позорище, в худшем – бунты или головы на кольях. Возможно, Нортгемптон стал столицей-антиматерией, мятежной параллельной вселенной, о которой не говорят в приличном обществе. Хотя очевидно, что иначе кончиться не могло, Роман винит во всем Генриха Третьего – даже в лучшие времена злопамятного гондона. А его сынок Эдвард еще хуже. В 1277 году триста человек из еврейского населения, кучкующегося у Золотой улицы, казнили – забили камнями, как слышал Ром, по обвинению в отрезании гладких краев старых монет, чтобы расплавить и сделать новые монеты. А на самом деле власти просто торчат евреям кучу денег. Сперва выживших выдворяют из города, а затем всех евреев поголовно изгоняют из страны, жестоко уходя от оплаты долга и оправдывая слово «план» в Плантагенетах.