Весь фокус в воле и возгораемости – так говорит Альма, и Роману кажется, что она права. Огонь воли и дух обязательны, но бесполезны, если твой порох отсырел или прогорает мгновенно. Фокус в том, как ты горишь. Он помнит, как Альма рассказывала, что однажды у нее дома на Восточном Парковом проезде гостили Джимми Коти и Билл Драммонд из группы KLF, показывали клип, как они подпалили лимон фунтов на острове Джура, где Джордж Оруэлл дописывал «1984». Она говорит, ей нравятся фильмы, где на экране видишь каждый пенни из бюджета, но Роман сперва не понял, что почувствовал в связи с тем, как пустили на ветер потенциально спасительные барыши. И все же, как отметила Альма, если бы они этот миллион занюхали, никто бы и слова не сказал. В конце концов Роман приходит к выводу, что это великолепно – это не просто жест. Сожгли не просто бабло, а саму идею денег. Заявили, что золотой дракон, который нас поработил, который позволяет крохотному проценту мирового населения владеть почти всем богатством, который обеспечивает почти универсальную человеческую бедность одним своим существованием, на самом деле не существует, сделан из никчемной бумаги, с ним можно расправиться всего лишь половиной коробка «Свон Вестас». Драммонд – нортгемптонской породы, громадный шотландец из Корби, который ходит здесь в художественную школу и какое-то время работает в дурдоме Святого Криспина. Рому нравится, что на рок-боге – ренегате очевидно тавро города: горящее, праведное и древнее.
Вот вам деньги с местной точки зрения, наперстки с эволюционирующими правилами, долгая афера, которая оттачивалась веками; достигла пика хищнического коварства. Глядя на сотню лет после норманнского завоевания, когда число монетных дворов идет на убыль, а производство валюты централизуется и берется в узду, Роман видит то препятствие, что по-прежнему остается перед жадными до денег королями. Наличка пока что слишком реальная, слишком физическая. Заставить планету поверить, что диски из драгоценных металлов означают урожай или скот, – уже невероятное достижение, но чеканные монеты с гладкими ребрами все еще уязвимы для отрезания, а с материальными золотом и серебром не так просто манипулировать и хитрить, чем с тем, чего вообще практически нет. И в двенадцатом или тринадцатом веке рыцари-тамплиеры, собирающиеся в круглой церкви на Овечьей улице и собирающие дань с местных предприятий в ходе духовного рэкета, выдвигают идею международного векселя или почтового перевода. Они изобретают чек – придумывают бумажные деньги задолго до 1476 года, когда первый английский печатный станок Уильяма Какстона делает возможными банкноты, как раз вовремя, чтобы монетный двор в Лондонском Тауэре в 1500-м стал монополистом по их производству. Учитывая, сколько вреда наделало фискальное оригами тамплиеров, Рому кажется даже обидным, что истребили их только из-за того, что Папа Климентий объявил их геями – двое мужчин на одном коне, вся эта католическая хрень.
Собственное прозрение Романа приходит с инфарктом, отмечающим его пятидесятый день рождения. Примерно в тот же период существования, когда он спит в кострах, когда заряжающая его мания фосфоресцирует сильнее всего. Его поведение в это время уже почти разрушило семью, так что он всю ночь сидит дома один, когда левую руку пронзает молния. Он лежит на спине в темной гостиной и не может пошевелиться. Некого позвать на помощь, и Роман знает, что это конец. Он умрет, и через пару дней его накроет гора грязи, как в тот раз на дворе Пола Бейкера, только в этот раз Теду Триппу его не вытащить. Навечно под грязью, когда осталось еще столько дел. В течение долгих часов в сумерках между жизнью и смертью Роман пересматривает все свои годы и в ужасе обнаруживает, что его главный страх – откинуть копыта до того, как он наберется смелости признаться всем – включая себя, – что он гомосексуал. Столько лет он гордился, что ни перед чем не отступал – ни перед полицией, ни перед начальством, ни перед теми пьяными солдафонами, ни даже перед огненной стихией, – и теперь видит, что трусил перед самым большим и самым немужественным испытанием. Роман принимает решение, что если по счастливой случайности выживет, то устроит гейский загул и расскажет об этом всем. Так оно и происходит – хотя он не ожидал любви. Не ожидал Дина, с которым они отныне вдвоем странствуют на одном коне.
Геи те рыцари-тамплиеры или нет, но они явно не первые, кто придумал бумажные деньги – Роману кажется, он припоминает что-то про купюры в Китае седьмого века, – зато точно первые, кто познакомил с этой концепцией Запад. Конечно, настоящую печатную английскую капусту еще не встретишь до самого девятнадцатого века, но уже видно, что в Лондонском Тауэре в 1500 году идея пришлась к монетному двору. Банкиры-ювелиры шестнадцатого столетия выпускают такие квитанции под названием «running cash notes» – депозитные квитанции, которые выписывали вручную и обещали обналичивать для просителя при предъявлении. Даже несмотря на станок Какстона, из-за невозможности печатать деньги с защитой от подделки всю бумажную валюту Англии как минимум частично будут карябать на бумаге еще триста лет, а то и больше. Концепция бумаги набирает обороты, когда в 1694 году учреждают Банк Англии, а он тут же начинает собирать средства на войну Уильяма Третьего с Францией с помощью выпуска банкнот на особом бланке, где кассир указывал сумму в фунтах, шиллингах и пенсах и ставил роспись. В тот же год канцлером казначейства становится Чарльз Монтегю, позже граф Галифакса. Два года спустя в поисках нового смотрителя монетного двора он предлагает вакансию – «Оплата пять или шесть сотен фунтов в год и требует не больше призрения, чем вы в силах уделить» – пятидесятипятилетнему человеку, прежде обойденному вниманием властей: Исааку Ньютону.
Роман рассказывает Берту Рейгану, Теду Триппу и остальным, что отныне самый грозный и почетный член их внушительных рядов официально пересаживается на другой автобус. Очаровательно: несмотря на гомофобную репутацию рабочего класса, они всего лишь стебутся точно так же, как если бы он признался, что наполовину ирландец или страдает от рака лица, смешно перекосившего рожу, а потом продолжают общение как ни в чем не бывало. С Дином они обращаются уважительно, несмотря на то, что из-за импульсов обсессивно-компульсивного расстройства он оказывается на том конце гомосексуального спектра, что обозначается словами: «О-о, вы только гляньте на этого чудилу». Тед Трипп спрашивает Рома, кто у них там лошадка, а кто жокей, и тот терпеливо объясняет, что дело не столько в сексе, как можно подумать, сколько в любви. Тед еще откалывает пару сортирных шуток, но вообще он мужик понимающий – всегда был рядом, когда Ром в нем нуждался, и отдаст Рому все, особенно если не спрашивать разрешения. В ночь, когда Ром выходит из подвального бара со все еще звенящими в ушах армейскими издевками, он марширует прямиком в «Черный лев» на улице Святого Эгидия и там в пабе, печально известном своим призрачным населением, находит в передней комнате Теда Триппа за коном в брэг с тучным трубадуром Томом Холлом и владельцем свалки Кудрявым Беллом. Ром садится с Тедом и пару минут болтает ни о чем, пока Тед увлечен игрой, затем встает и уходит. Тед едва ли замечает, что Ром вообще приходил, – не говоря уже о том, что ключей от машины, которые должны лежать на столе рядом с его кисетом, уже нет.
Но все-таки этот семнадцатый век, чтоб его: и начался не за здравие, и в гранд-финале еще явился гребаный Исаак Ньютон. Раскочегаривается все с порохового заговора и головы Френсиса Трешэма на колу в конце Овечьей улицы, затем продолжается Огораживаниями, когда помещикам позволили свободно ставить заборы на общинной земле, узаконили грабеж среди бела дня, а протестовали тогда громче всех как раз местные – обреченные и отважные капитаны, Свинг, Нож и Кошель [160], последний из которых закончил на колу на Овечьей улице всего через полгода после своего зажиточного противника Френсиса Трешэма. Понятно, почему такую популярность набирают отвоевывающие свою землю диггеры и разжигающие классовую войну левеллеры, когда являются в середине 1640-х поддержать Оливера Кромвеля наряду с остальными диссидентами с проповедями и пеной изо рта, для которых Нортгемптон в те годы – как утопический парк развлечений. Весь город встает стеной за Кромвеля. А тот оказывается этаким Сталиным, но без чувства юмора. Так или иначе, а в 1658 году он уже труп, его сын и наследник съебывает во Францию, так что в 1660 году на троне сидит Карл Второй. Немало огорченный ролью Нортгемптона в усечении роста его батюшки за счет головы, он в наказание сносит местный замок до основания, но и о деньгах не забывает. При правлении Карла у некоторых монет с гладкими ребрами появляются ребра гуртованные, чтобы предотвратить обрезание, – хотя эта практика все еще в ходу в 96-м, когда на сцену выходит Исаак Ньютон, Элиот Несс [161] от английских финансов 1600-х.
Стоит Роману в постели обвить руками своего парня и уплыть в темноту за закрытыми гофрированными веками, все безумие его жизни обретает смысл. Когда они с Дином впервые съезжаются в начале 1990-х, во все тяжкие пускается его с Шэрон сын – Джесси. С головой занырнув в рэйв-субкультуру, Джесси лопает разнообразные диско-бисквиты – экстази, кетамин и еще бог знает что – практически до отягченного наркотиками нервного срыва, как и пасынок Берта Рейгана Адам, лучший друг Джесси по мутным замутам и тусам до рассвета. Конечно, Джесси тяжело переживает признание Рома, но в деле есть и другие факторы. Приятель Адам зрелищно сходит с ума и тоже решает, что он гей; голубой ангел с крыльями, подрезанными вероломными женщинами, – без шуток. Джесси, должно быть, показалось, что реальности больше доверять нельзя, и он перестал общаться с людьми, запил, чтобы заглушить теперь уже постоянные галлюцинации, не видеть кошек с человеческими лицами, а где-то в процессе узнает, что в плане заглушения героин лучше алкоголя. Первым передознулся его новый лучший друг-торчок, выпал из мира в спальне Джесси, дома у Шэрон, а спустя несколько месяцев умирает и Джесси, бац – и готов. Ох блять. Шэрон вешает всех собак на Рома, даже запрещает появляться на похоронах. Черный час, а врачи наконец дают имя движущей силе Романа, его противоречивой душе: маниакальная депрессия. Как и у песни сирен полицейских машин или у экономики, оказывается, у Рома тоже есть взлеты и падения.