Только в прошлом году, в 2005-м, во время взрывов в метро и непрерывного кошмара Ирака, большой Гордон Браун продает последние золотые резервы Британии по временно низкому текущему курсу. Больше мир не поддерживается ничем твердым, нет даже бумаги – только электронные сигналы и математические завихрения в эфире. Рому с его маниакальной депрессией видятся мрачные вероятности: когда начнут обваливаться банки – как любые воздушные суда, летающие на мыльных пузырях, – что сделает правительство? Все деньги – в банках, особенно в Британии, где банки командуют парадом с 1997 года, и если рухнут банки, то они утащат за собой всю экономику. Никто не даст этому случиться. Следовательно, банки теперь неприкасаемы для государственного контроля или нареканий. Они исподволь стали монархией. Сейчас на дворе даже не капитализм, не брутальная дарвиновская куча-мала авторства Адама Смита, Мейнарда Кейнса и Маргарет Тэтчер. А какой-то разогретый в микроволновке строй из начала семнадцатого века, где избалованный и капризный правитель господствует даже над парламентом. Ром даже не знает, как лучше назвать этот порядок – ростовщикратия или что-то в этом роде, – но похоже, банкиры мнят себя королевских кровей. Роман согласен. Если точнее, на его взгляд, они вылитый король Карл Первый. А в этих местах знают, чем кончается такой стишок: огнем и пиками, сырыми кишками и сухим порохом. Перевернутым миром. Криками в ночи.
Второстепенные дороги за городом погружены в деревенскую черноту. Нигде никого, ни единой машины. Роман ускоряется, равняется с мини-басом. Они думают, что он идет на обгон, и тут он врезается – БДАМ! Автобус визжит, пытается удержать контроль, а на борту еще думают, что это ужасный несчастный случай, когда Ром дергает руль и намеренно таранит их снова – БДАМ! В этот раз они летят в кювет, переворачиваются и приземляются на крышу. Ром останавливается в паре метров, достает бильярдный кий из «Черного льва», который припас на заднем, затем выскальзывает из машины. Неторопливо возвращается по дороге, закинув палку на тощее плечо. Никто никуда не денется. Ближайшая дверь разбитого военного транспорта открыта. Роман залезает внутрь. Солдаты болтаются на ремнях безопасности, контуженные и окровавленные. Из тех, кто в состоянии сфокусировать зрение, никто не рад его видеть. Он идет по проходу между сиденьями – ну, вернее, идет по крыше автобуса, но теперь уже все равно. Идет по проходу и вглядывается в ошарашенные перевернутые лица, выбирая тех, кто к нему приставал. «Ты». Толстый конец кия тыкается в зубы. «И ты». И снова кий падает вниз. Он оставляет фингал под глазом, розовое горло, шишку размером с бильярдный шар. Еще раз. И еще. Ром за один кон очищает весь стол, и здесь, в нашем Горниле, народ впадает в восторг.
Штука в том, что даже если это столетие и породит Кромвеля, который потащит банкиров на плаху, то – хоть Рому и по нраву эта картинка – пользы не будет никакой. Запад прогнил. По-другому не скажешь. Издержавшийся, многие поколения в долгах как в шелках, – но все еще берегущий лицо, как император Диоклетиан, когда начал разбавлять имперские монеты. Какой бы революционер ни низверг банки, он останется один на один все с той же неприглядной ситуацией, в отвратительном мире, который нам оставили после пьяного и шального загула, поматросив и бросив. Нет, просто казнить менеджеров – это ерунда. Казнить нужно деньги, или, может, деньги в том виде, что существует со времен Альфреда Великого. Ром щелкает каналы и видит по телику одного мужика из Лондонской школы экономики. Чувак заявляет, что правительство на самом деле ни фига для нас не делает. Они считаются начальниками только потому, что управляют наличностью. Исторически любого, кто предлагает альтернативу деньгам, жестоко подавляют, но это в истории еще не было Интернета, благодаря которому все куда проще организовать; куда сложнее прикрыть. Ром видит потрепанную Британию будущего, где корова по-прежнему стоит пять волшебных бобов или их эквивалент, где нет стандартной валюты, а потому нет и стандартного правительства, королей, кредитных агентств. Только тысяча разноцветных и ободранных флагов.
Левеллер целует бойфренда в дыму на Замковой улице, а издали доносится сирена, надрывные вибрации ревут с Маунтс на Графтонскую улицу, – водитель наверняка уже обратил внимание, как сложно отвечать на вызовы из Боро, где улицы перекрыли отбойниками в безуспешной попытке предотвратить поиски проституток на машинах – зато в успешной попытке запороть все остальное. Роман ловко щиплет Дина за задницу и чувствует, как вокруг поднимается весь-он-сразу. Он знает, что он семилетний все еще где-то на этих крышах, расхищает лунный свет. Он все еще на баррикадах, все еще пускает жизнь с Шэрон под откос, все еще лежит под оползнем на дворе Пита Бейкера, все еще утаскивает подозрительные товары из оставшегося без присмотра схрона Теда Триппа, все еще помирает в темной гостиной на пятидесятый день рождения, все еще нищий и все еще яростный, все еще спит в костре, все еще ходит по перевернутому мини-басу с апокалиптическим взором, кровавым бильярдным кием. Он тот, кто он есть – в совершенстве, в точности, – и если все, что говорит Альма о бесконечном кольце изразцов на северной стене яслей, – правда, то он тот, кто он есть, навсегда. Где-то позади горят несчастные и прекрасные убогие улицы со всеми драгоценными воспоминаниями. Роман Томпсон смотрит будущему прямо в страшные глаза и знает, кто отвернется первым. Завывая в панической арии, приближается сирена.
БАЛКИ И СТРОПИЛА
Зажеванный в железно-зеленых челюстях Атлантического океана возле Фритауна, на утлом кораблике из Бристоля, раздобревшем от груза сахара и африканцев, Джон Ньютон рыдает и дает зароки, которые сдержит не сразу, молит об изумительной благодати, а на горизонте в свете молний – перекатывающиеся гранитные гривы, оскалы скал и тяжелые лапы лавин. Львиные горы, как назовет эту землю в 1462 году португальский путешественник Педро де Синтра: Serra de Leão. Ромаронг, как ее до сих пор зовет местная народность менде. Сьерра-Леоне – название, порыжевшее от пыли и пропахшее засадой, где из винтажей смертной паники и неумирающего стыда давят сладкие гимны.
Когда Черный Чарли доживает до седин, он уже ни во что не ставит песни и ни во что не ставит часовни. Его церкви теперь – любой пустой сарай, пока веревочный транспорт остается снаружи, прислоненный к дождесборнику. Генри Джордж на твердом земляном полу, солома колет колени сквозь поношенные штаны. Он вдыхает мускус давно ушедших лошадей, складывает бледные ладони и беседует с тем, кто, как ему кажется, слушает где-то далеко-далеко, за всеми звездами и лунами, просто слушает и никогда не ответит и не перебьет, никогда слова не скажет. В дырки в черепице снуют птахи, и Генри слышит над головой их ласковую речь; биение крыл, когда они опускаются на балки и просмоленные стропила, полосатые от помета предков. Его тихие молитвы воспаряют мимо уставших пазов, мимо выгнувшихся досок, а не в обществе мраморных святых и спасителей, которых предают мученической смерти на разноцветных стеклах. Спору нет, теперь от такого поклонения рай ему мнится срубленным из дерева, пахнущим опилками и навозом, и вовсе даже без этих всяких лестниц и статуй. Это представление об грубоватых небесах для него предпочтительнее, чем то, что расписывают священники, и, как он смекает, куда вероятнее. Почто священному раздувать из себя не пойми что? Черный Чарли не верит в полковника Коди, не верит в религиозные песни и картины, не верит в любую институцию, которая кичится собой. Столбы опрокинутого сияния, проломившие дыры в крыше сарая, наваливаются друг на друга, как старые пыльные развалины света, и Генри чешет заклейменное плечо через латаную куртку, а потом снова начинает бормотать.
Западное побережье Африки – древняя лобная доля, воспаленная и распухшая, – выпирает в остужающий океан со Сьерра-Леоне внизу, Гвинеей наверху и Либерией посередине. Педро де Синтра находит эту страну, нарекает в честь гордых холмов вокруг залива, а после него неизбежно приходят торговцы и рабовладельцы; сперва из Португалии, потом из Франции и Голландии. Затем, сотню лет спустя после катастрофического открытия де Синтры, – из Англии, когда Джон Хокинс шлет кораблями три сотни душ, чтобы удовлетворить великий спрос, возникший в только что основанных в Америке колониях. Два века Западная Африка играет роль основного невольничьего рынка, а потом, в 1787 году, несколько британских филантропов создают Провинцию Свободы, где поселяют небольшое количество чернокожих бедняков, азиатов и африканцев, растущее количество которых на лондонских улицах становится слишком накладным, – и в том числе черных американцев, что всего десятилетие назад поддержали британскую сторону в Войне за независимость в обмен на обещание воли. Пять лет спустя, когда их ряды проредили болезни или враждебные туземные племена, пришло подкрепление из снежной Новой Шотландии в числе больше тысячи человек, в основном сбежавшие рабы из Соединенных Штатов, и впоследствии появляется Фритаун – первое убежище для афроамериканцев, сбежавших из тюремной бригады или с плантации; соседняя Либерия последует этому смелому примеру только тридцать пять лет спустя. Постепенно население пополняют все больше освобожденных рабов, которых называют крио из-за их креольского языка – пиджин-инглиша из Америки. Гавань процветает, женщины и черные получают право голоса еще до конца восемнадцатого века. В 1827 году учрежден колледж Фура-Бэй – первый университет Африки по европейской модели к югу от Сахары, – благодаря чему Сьерра-Леоне становится центром образования. В этом заведении на лекциях по праву в 1940 году лощеный и красивый Бернард Дэниелс начинает задумываться о жизни в Англии.
Полвека назад, в 1890-х, Генри Джордж признался бы не тая, что думает больше не об жизни в Англии, а об жизни подальше от Соединенных Штатов. Теперь, в сорок лет, когда оба родителя умерли, ему нет резонов прозябать в стране, от которой он не видал добра и где ему выжгли метку на руке. Сказать по правде, он бы снялся с места и раньше, но вот мама с папой – им и от мысли об таком долгом пути по воде дурно. В отличие от Генри, родившегося в Теннесси, они уже побывали в странствии через океан и им не улыбается его повторять. «Ты, Генри, поезжай, – говорят они ему оба. – Ты поезжай, пока еще молодой и в силе, а про нас не переживай». Но не такой Генри человек, и вот он заботится о них и ждет, и искренне рад каждой минуте с ними вместе. Но стоит предать их земле, как его ничто не де