ржит, ничто не мешает подняться на борт «Гордости Вифлеема», что дымит из Ньюарка в Кардифф и в каком-то смысле чертит для Генри третью сторону древнего треугольника – острой и опасной фигуры, соединяющей на пожелтевших трехсотлетних картах Африку, США и Англию. Только в те долгие ночи качки на переправе через Атлантику у него этого и в мыслях нет. Он насмешливо листает книжки про Буффало Билла в косом свете лампы и даже не гадает об том, что за страна его ждет; редко вспоминает ее название, а про себя зовет попросту Не Америкой.
Не так на это смотрит Бернард Дэниелс из стен колледжа Фура-Бэй в середине двадцатого века. Бернард происходит из семьи крио, сравнительно зажиточной благодаря годам службы в торговой компании «Маколей и Бэбингтон», и он представляет Европу в целом – и Англию в частности – первоисточником всей цивилизации. Это убеждение широко распространено среди крио – в основном потомков беглых американских рабов, ставших благодаря непоколебимой верности своим британским начальникам доминирующей и самой процветающей этнической группой Сьерра-Леоне, из-за чего туземные народности вроде шебро, темне, лимба, тира, кисси, а в последнее время и менде все больше питают к ним общую неприязнь. Бернард вырос с убеждением, что местные племена в протекторате – дикари; носит очки в золотой оправе и чопорные жилеты, с великим усердием погружается в учебу, дабы сильнее выделить критическую разделяющую черту. Бернард смотрит на общество вокруг – на вспышки волнений и племенных бунтов, которые периодически разгорались с большой войны из-за налога на хижины в 1898 году, когда на подавление восстания темне британцы бросили войска, – и предчувствует неизбежное. 1951 год, ноябрь, и сэр Милтон Маргаи, урожденный крио, но выросший в семье этнических менде, пишет новую конституцию, которая даст начало деколонизации. Бернард же видит себя на стороне угнетателей. Он перенял страхи и снобизм расы господ и не желает жить в тени Львиных гор, когда зоопарком начнут заправлять звери. Получив юридическое образование, он без промедлений и проволочек планирует отъезд. Бернард женится на любящей невесте Джойс, которая не меньше его мечтает об эмиграции, и организует путь и удобное жилье по прибытии в Лондон. Через несколько головокружительных недель его идеалистичный образ метрополии получает с размаху в лицо от зимнего Брикстона 1950-х, с его огнями и присвистами вслед, трилби набок, незнакомым переполохом. Хриплыми пошлостями в парикмахерских.
Генри еще с трудом стоит на тощих ногах после океана, когда вываливается с трапа в Тигровую бухту девятнадцатого века и, не имея ожиданий Бернарда, вполне доволен тем, что видит, и даже удивляться тут нечему – все черные лица, все смешные и напевные акценты. Напужал Генри разве что сам Уэльс – он-то в жисть не представлял, что где-то бывает так мокро, старинно и дико. Только когда он встречается с Селиной и они играют свадьбу, а на это и слова никто не говорит, он начинает взаправду понимать, что теперь не абы где, а в особом месте с особыми людьми. От Абергавенни они идут пешком к гуртовщикам и выступают из Билт-Уэллс, и на ночь-другую оказываются одни, посеред миллионнолетней тьмы между гигантскими холмами – и близко не Канзас. Наутро они в чем мать родила медленно и сторожко спускаются по яру к мелкому ручью, чтоб помыться. Холод страсть какой, но его Селина – пышная девица двадцати двух годков, и кровь у них бежит горячая. И вот у них уже брачное утро в пене и потоке, покуда у лодыжек бурлит чистая водичка, в розовизне раннего света, и кругом ни души, окромя птичек, что в такой час только просыпаются и прочищают горлышки. Они с новой женой тоже дерут глотки, и Генри кажется, будто он в самом Эдеме, где не было никакого падения, и брызги маленьких бриллиантов зависают на милом заду Селины. Он чувствует, что вырвался, и не припомнит, когда еще в жизни его так переполняла несказанная радость. Потом, покуда они лежат на бережку, чтоб просохнуть и передохнуть, Селина водит пальцем по бледнеющим лиловым линиям на его мокрой коже – ленточке, похожей на дорогу, фигурке сверху, похожей на весы, – и не молвит ни слова.
Для Джойс и Бернарда Лондон двадцатого века – совсем другое дело. Инверсия температуры кладет на выхлопы машин и фабричный дым крышку низких туч, люди мрут сотнями, а правительство выдает населению бесполезные бумажные маски в попытке сделать вид, будто делает хоть что-то. Все кашляют, сплевывают черную мокроту в пасмурных переулках, пока из тумана задней улицы выплывает в сливочных цветах лейкопластыря и помадном неоне рекламная вывеска «Дюрекса». Бернард задним умом понимает, что Англия тоже земля отдельных и непохожих диких племен – мазуриков и рыночных торговцев, социалистов и фарцовщиков, белых дикарей, – объединенных только в горести и зависти к тем, кто живет лучше. Более того, никто как будто не замечает зияющий разрыв в статусе между неграми из колонии и неграми из протектората Сьерра-Леоне, считая их поголовно черномазыми вне зависимости от манеры речи или поведения, безотносительно жилетов и очков. Джойс рожает первого ребенка, мальчика по имени Дэвид, и беременна вторым, а ее муж обнаруживает, как немногочисленны места работы, где требуется его квалификация и где начальникам безразлична его раса. Бернарду кажется, что вне столицы еще найдутся юридические конторы, которые не так привыкли к постоянному притоку профессиональных сотрудников, как их лондонские коллеги, и потому будут больше впечатлены его безупречным образованием. Он решает забросить удочку подальше, и наконец клюет – компания солиситоров в некоем Нортгемптоне, – как раз когда Джойс дарит ему второго сына, которого по его предложению они называют Эндрю. В поисках жилья в новом городе Бернард сталкивается с политикой, приравнивающей его к собакам и ирландцам и в отказе в сдаче недвижимости любой из этих трех категорий. Возмущение из-за притеснений притупляет симпатия к позиции домовладельцев-расистов. Если бы у Бернарда самого была квартира, он бы ни в коем случае не доверил ее диккенсовским хулиганам со злобными псами, пьющим ирландским рабочим и подавляющему большинству своих отлынивающих от работы соотечественников. Когда до него доходят новости о свободных комнатах поблизости от городского центра на оживленном проезде, который, по всей видимости, называется Овечья улица, ликующее настроение держится ровно до последнего абзаца письма от хозяина, недвусмысленно призывающего к взаимопониманию по тому вопросу, что в квартире будут проживать только мистер Дэниелс и его супруга – без домашних животных или – особенно – детей.
Между тем в 1896 году Генри с молодой женой несутся к новому дому на широкой и пенной волне баранины. Как смекает Генри, выбеливающие ландшафты отары забирают из Билта и гонят на восток через Вустершир и Уорвикшир, покуда их не прибивает блеющим приливом к Нортгемптону. Этой дороге уже тысяча лет, как не больше, и Генри слыхал, что в старые деньки – лет сто назад – гуртовщики приучились держаться подале от подворий, где снаружи привязаны кони в слишком добром здравии. Это потому, что такие откормленные лошадки чаще всего принадлежали разбойникам с большой дороги, у которых тогда в привычке было дружиться с гуртовщиками, идущими на восток, и зазывать пропустить стаканчик на обратном пути, когда они уже выменяют овец на деньги. Понятно дело, лучшей грабить по дороге в Уэльс и бросать с перерезанными глотками в какой-нибудь стрэтфордской канаве. Потому-то в основном пастухи продолжают путь с овцами из Нортгемптона до Лондона – это чтоб вернуться в Уэльс через Бристоль и обойти вустерские таверны, где поджидают разбойники. Генри вспала мысль, что этот маршрут Уэльс – Нортгемптон – Лондон обводит еще один треугольник, как тот, что соединяет Англию с Америкой и Африкой, и в обоих случаях по нему перемещают скот. Ну и, конечно, другое сходство в том, что некоторых животных под началом Генри клеймят – хотя даже не всех, коли подумать хорошенько. Одно различие – в цвете товара. Генри раздумывает, как его семья вечно ходила по протоптанным торговым путям, будь то торговля овцами или людьми, американской сталью или книжками об Буффало Билле, и решает, что эти линии наименьшего сопротивления, прорубленные предприимчивостью, можно считать линиями судьбы. На эти-то денежные дорожки выходят, скажем, твой прапрадед из-за любви к выпивке или бабушка из-за красивых зеленых глаз и обходят весь белый свет и черные времена. У Генри и Селины нет каких-то там планов на конец пути: мол, доберутся до Лондона со всеми гуртовщиками, а коли там придется не по душе, то и вернутся до Уэльсу. Но все это до того, как они доходят до Нортгемптона и вливаются через северные ворота с белым пушистым одеялом, а там круглая церква, что древнее холмов, там могучее дерево, что пострадало во всяческих войнах, и Генри с женой Селиной, покуда за ней волочится по булыжникам километровый вшивый свадебный поезд, впервые видят Овечью улицу.
Переезд для проживания на новый адрес – на серо-коричневых авеню Нортгемптона образца 1954 года – диктует, чтобы Джойс и Бернард предприняли некоторые непростые решения. Очевидно, главным образом квартире на Овечьей улице и лучшему – и доселе единственному – предложению работы Бернарда препятствует правило «Без детей», но ему кажется, что он нашел обходной путь. Прибыв в облаке пара и угольного дыма поездом из Лондона для осмотра жилплощади, он встречает будущего соседа из комнат на первом этаже – приветливого идеалиста из Лиги международной дружбы. Бернард, как правило, избегает подобные английские социалистические конгломераты – благо совершенно беспомощные, – но в данном случае старичок как будто предлагает выход из затруднения Бернарда «с детьми нельзя»: тот предлагает прятать ребенка у него в жилье, этажом ниже, во время тех случаев, когда домовладелец нанесет визит, и это хотя бы наполовину разрешает проблему Бернарда – но другую ее половину представляет второй ребенок, маленький Эндрю. У их нового соседа, очевидно, не найдется места для двух малышей, и кажется вполне естественным, чтобы этим уникальным правом воспользовался двухлетний Дэвид как перворожденный. После необычно разгоряченного совещания с женой Бернард решает, что будет лучше, если Эндрю останется в Брикстоне у родственников Джойс, пока они сами не обоснуются в городе и не смогут позволить себе ипотеку, не обеспечат постоянный адрес для всей семьи. На взгляд Бернарда, поскольку Эндрю всего нескольких месяцев от роду, невелика вероятность, что у него выработалась сильная привязанность к матери, а значит, он будет скучать по ней меньше, чем Дэвид. Бернард сомневается, что малое дитя вообще заметит разницу. А кроме того, в дальнейшем ребенок даже не вспомнит произошедшего. Словно бы этой действительно не самой благоприятной ситуации и не было. Наконец все обговорено, план вступает в силу, и в первую ночь в новой квартире с видом на необычную и едва ли христианскую церковь через улицу Джойс не спит и плачет до утра. Бернард, если откровенно, не может себе уяснить, почему она не желает просто смириться и жить дальше. Они лишь делают то, что должны, а всего через год всем будет только лучше. Эндрю ничего не сделается. Ничего плохого не случилось.