Генри со своей Селиной спускаются по Овечьей улице на рыночную площадь, чтоб забрать оплату в тамошнем Валлийском доме, и по тому, как на него все глядят, понятно, что он единственный черный на весь город. Но смотрят не то чтобы косо или так, будто не рады, как бывало в Теннесси. Народ в Нортгемптоне просто дивится, глазеет на Генри, будто он большой жираф, каких Генри видал на картинках, или еще что редкое и непонятное, чего никто не ждал увидать в городе, а то и на роду. Народ улыбается, а кто-то пугается, но тогда просто стоит, раскрыв рот, будто не зная, что и сказать-то. Но Генри и сам хорош – таращится во все глаза на древний город и все его странности. Будто бы Генри и Нортгемптон одинаково поражаются друг другу. Сперва круглая церква, что простояла на своем месте ажно восемь сотен лет, а дальшей по улице – большущий бук, что как будто не сильно моложе, и вот еще базарная площадь из тех же времен – из тыща каких-то годов. Это давно, так давно, что голова кругом идет. Что там, тогда даже работорговлю еще не выдумали, как знает Генри. И Соединенных Штатов не было, и Теннесси, и белые слыхом не слыхивали об Африке. Были у них только круговая церковь, бук да шерстяная река промеж здесь и Уэльсом. Генри кажется, будто все века, сколько стоит это место, – это такая дополнительная ширина или глубина, какую не проглянешь, зато они придают городу великий масштаб, отчего он становится больше, чем кажется с виду. Забрав оклад Генри, они вдвоем прогуливаются от рыночной площади обратно на Овечью улицу, где углубляются в старый переулок с табличкой, где сказано, что это переулок Бычьей Головы, – такой крутой и узкий, будто вымышленное место из сна, – и так они оказываются в Боро. А те сразу поднимаются кругом, зовут на все лады смотреть. Вот катаются по земле перед питейным заведением суровые старушки, такие здоровые, что и головы могут друг дружке оторвать, а куда ни плюнь – еще с десяток таких же пабов, так их тут много. Вот слепой играет на шарманке, вот прям по мостовой скачут кролики, а народ весь в шляпах, но без пистолетов. Всякие-разные голоса и пересуды, а на улице Алого Колодца, где они отдают часть платы Генри авансом за приглянувшийся дом, они видят через улицу изумительного зверя Ньютона Пратта, что попивает пиво и пытается устоять на ногах. Генри и Селина считают, что это знак, и заселяются немедля. Им достается целый дом, и, хоть он маленький и втиснут в прокопченную террасу, как книжка на полку, сперва кажется чересчур огромным – но это покуда из Селины не полились счастливым болбочущим потоком ребятенки, и сперва они в них по лодыжки, потом по колено, а потом будто и года-другого не прошло, как они по плечи в детях.
Во взрослом возрасте Дэвид Дэниелс немного помнит о первом времени в квартире на Овечьей улице – своих двух годах в качестве официального жителя Боро. Его детство – эта бесконечная последовательность моментов, когда каждый момент – целая сага, – испарилось из памяти, оставив только тонкий осадок картинок и ассоциаций, хрупких снимков в сепии, снятых с уровня пола, где детали и контекст размыты по краям. Он помнит бескрайнюю равнину ковра в гостиной, мягко-бежевого цвета с завитушками и разводами, по воспоминаниям – не меньше акра, пронзенную косыми лучами солнца. Вот внутренняя мерцающая петля пленки, всего несколько секунд, как Джойс тащит Дэвида по кочкам на кожаных ремнях вниз по склону, по тропинке с осыпающимися и расшатанными надгробиями по бокам – теперь он понимает, что это, должно быть, было кладбище Гроба Господня, старой церкви через дорогу. Когда они ходят гулять, то всегда к северу или востоку от Овечьей улицы – никогда не к западу или к югу. Всегда «Ипподром» чуть выше Регентской площади, но никогда не Боро – сомнительный район, где, неведомо для него, крепко спит в лоне своего заурядно необычного клана его будущая подруга Альма Уоррен. В первых воспоминаниях Дэвида папа скорее не человек, а корабль – грудь и небольшое брюшко выдаются вперед, как парчовый грот, надутый попутным ветром. Большие пальцы по-президентски заткнуты в карманы жилета, а над вороньим гнездом узла галстука – как флаг, гордое лицо Бернарда; упитанный Веселый Роджер с блестящими стеклянными глазницами, позолоченными по краям, приплывший на пряных ветрах с пиратского Варварского побережья, со львиных холмов старой страны, где зачали Дэвида и о которой его родители упоминают очень редко. Потом – дни тайн и приключений, когда мать берет Дэвида на поезде – пыхтящем драконе в Лондон, чтобы навестить друзей или семью – он даже не знает, кого, – и Дэвид проводит дни в незнакомых брикстонских комнатах, где играет с маленьким мальчиком по имени Эндрю – вроде бы хорошим, хоть он его совсем не знает. Когда в 1956 году Дэвиду исполняется четыре, Бернард и Джойс наконец находят белую пару, которая поможет с ипотекой в расово недоверчивых банках. Они переезжают в опрятный домик в Кингсторп-Холлоу, неожиданно появляется маленький Эндрю и поселяется с ними, и Дэвид впервые понимает, что это его брат, что все это время у него был брат, о котором он до этого момента ничего не слышал. Дэвид начинает задаваться вопросом, что еще в жизни проходит без его ведома, начинает гадать, где и кем были его родители, прежде чем вдруг материализовались в Нортгемптоне и стали женатой парой домовладельцев, словно всегда здесь и жили. Почему у Дэвида и его младшего брата как будто нет бабушек и дедушек? Мать и отец родились, как боги, из грязи и неба, из нортгемптонского пейзажа, и им не предшествовали смертные предки? Ему кажется, что он пришел посреди большой и сложной сказки, что его держат в карантине от сюжета, как в случае с Эндрю. Вот как это ему не сказали, что у него есть брат? Он начинает переживать, какие еще сюрпризы его поджидают. Учитывая, что они в новом доме с новыми соседями, учитывая, как семья стала держать себя с тех пор, как переехала из Боро, Дэвид начинает даже сомневаться, что он вообще черный – если его и правда зовут Дэвид.
Стоит Генри ступить в Боро, как он враз уже не Генри, а Черный Чарли, будто звание только и поджидало, когда он заявится, и пришлось по нему, как старое пальто. Он и не прочь. Это же без неуважения, «Черный» – это только что честная правда, а «Чарли» – так здесь зовут людей, когда не помнят их настоящее имя. В своем роде это знак особого положения, способ показать, что он уникальный и что нигде вокруг Нортгемптона не найдешь места, где могут похвастаться таким примечательным человеком, как Генри Джордж. Хотя за годы в город притекают и другие черные, никого известней Генри нет. По крайности, до 1911 года, когда местная футбольная команда – что зовется «Сапожниками», оттого что в городе тачают столько башмаков и сапог, – они, значит, берут футболиста по имени Уолтер Тулл. В местных газетах раздувается шумиха, оттого Генри об этом и прослышал, и так уж ему становится интересно, что он решает разузнать как можно больше об этом новеньком, который грозит украсть его инкрустированную углем корону. Он даже съездил на футбольное поле за Абингтонской авеню, чтоб поглядеть Тулла в игре, – хоть Генри так и не полюбил футбол, – и вынужден признать, что парнишка носится как молния и мяч пинать умеет. Да и собой недурен – молодой человек двадцати четырех лет, на тридцать пять годков младшей Генри, да и кожа вдобавок у него посветлее. По всему видать, родился Тулл в Кенте, где хмель собирают, и папаша его с Барбадоса, а мамаша – англичанка. Как рассказывают Генри, оба родителя у Тулла умерли, еще не стукнуло тому и десяти. Он с братом Эдвардом – так же звать младшего сына Генри и Селины – росли в лондонском приюте, покуда Эдварда не усыновила семья из Глазго. Тут он едет в Шотландию и – хотите верьте, хотите нет – становится первым черным стоматологом в стране. А Уолтер – он играет в футбол за какой-то детский клуб то ли в Бетнол-Грин, то ли еще где, там-то его замечают агенты больших команд, и глядь – а он уже бегает за «Тоттенхэм Хотспурс», что еще зовутся «Шпорами». Это в 1909 году, и хоть Тулл не первый черный или коричневый в профессиональном футболе в Англии – коли Генри не ошибается, есть еще один цветной в Дарлингтоне, за вратаря, – Уолтер из них первый, который выходит на поле, а не просто торчит в воротах. Но в Тоттенхэме он не задерживается больше года-другого, и все потому, как донесли до Генри, что, когда раз команда играла на выезде, зрители обижали Тулла по причине цвета кожи. Каково же это, думает Генри, когда стоишь на стадионе, а тебя все ненавидят и поднимают на смех; на тебе сотни глаз, а ты никуда от них не денешься, покуда свисток не просвистит? Коли спросите Генри, для него это худший кошмар, и какое облегчение, что он не видит ничего подобного, когда заезжает поглядеть на Уолтера на «Каунти Граунд» в Абингтоне. Все как будто только рады, что Тулл живет у них в городе, и Генри даже гордится тем, что сам той же наружности. Потом 1914-й, начинается эта страшная европейская война, и Уолтер Тулл не падает в грязь лицом, как и на футбольном поле, потому как он первый игрок на весь город, который вербуется в армию и уходит драться. Судя по сообщениям, что доходят с фронта, справляется он неплохо. Воевал в первой Битве на Сомме и сделался сержантом. Потом, в 1917-м, когда его повышают до второго лейтенанта и отправляют сражаться в Ипре и Пашендале, он становится первым черным офицером во всей британской армии. На другой год, последний год войны, Уолтер возвращается во Францию для этого ихнего Весеннего наступления, и там-то его взорвали, и тело даже не смогли собрать, так что у него и могилки нет. На следующую ночь после таких вестей Черному Чарли снится сон, где Уолтер Тулл вместе с героем Генри из вестернов Бриттоном Джонсоном, одетые как ковбои, прячутся за жеребцами, которых убили для укрытия, отстреливаются, покуда вокруг кружит улюлюкающая немецкая пехота на конях, в перьях вместо шлемов с острыми наконечниками.
В следующие сорок лет дела Дэвида идут на лад. Поладил с младшим братом Эндрю и сладил с учебой, когда пошел в школу Святого Георгия в сердце Семилонга. Так хорошо сладил, что на него как будто пришлось все гордое и радостное одобрение и поощрение отца, Бернарда, – от этого Дэвиду не по себе, когда он понимает, что то же отношение не распространяется на младшего брата. Хотя их мать Джойс скрупулезно справедлива в проявлении нежности к обоим мальчикам, начинает казаться, что ее муж уже выбрал того, кого спасет в случае пожара в доме. Там, откуда родом Бернард, такое прагматическое мышление – обычное дело. Иногда жизнь тяжела. Иногда единственный способ обеспечить выживание потомства – принимать жестокие и страшные решения, вкладывать все ресурсы в одного ребенка. Это стратегический, военный подход, когда подкрепление бросают к тем полкам, которые и так выигрывают, а не к теснимым войскам, которых неминуемо ждет поражение. Зачем тратить хорошее ради плохого? Ширящаяся разница между братьями – в порядке вещей с точки зрения отца, по крайней мере в их резиденции в Кингсторп-Холлоу. Об этом не говорят, а через какое-то время перестают замечать, с этим можно жить. Дэвид любит брата. Эндрю – его постоянный товарищ по играм, не сказать больше – единственный. Дэвид не очень сближается с остальными детьми в школе – белыми. По большей части он умнее их и другого цвета, а эти атрибуты не помогают социальному успеху у одноклассников. На детской площадке с качелями и ка