чалками Дэвид и Эндрю иногда играют с другими черными ребятами, но это в основном дети ямайских иммигрантов, и Дэвиду кажется, что их от него с Эндрю отделяет какой-то барьер, которого он не видит и не понимает. Отчасти потому, что отец явно не одобряет новых друзей, а отчасти потому, что заставляет их не одобрять и Дэвида с братом; потому, что у них происхождение лучше, чем у приятелей с Большого острова. Дэвид знает, что это неправильно, неправильное отношение, но все же оно иногда просачивается, даже когда все катаются на карусели, и создает атмосферу, увеличивает расстояние – даже между ним и мальчиками и девочками такого же цвета, – как будто Дэвиду мало одиночества. Классовая сегрегационная политика отца окупается хотя бы в отношении образования Дэвида. Ему не на кого отвлекаться и нечем особо заняться, кроме как трудиться, готовиться к экзаменам «одиннадцать плюс», которые в таком раннем возрасте более-менее предрешат перспективы на всю жизнь. Единственное облегчение от учебы – не считая валяния дурака с Эндрю – приходит благодаря открытию фантастики, грез о благородных людях с поразительными способностями. Дэвид никогда не слышал ни о Генри Джордже, ни тем более о герое Генри – черном стрелке Бриттоне Джонсоне, но, наверное, что-то в крови от торгового треугольника предрасполагает к ярким техниколоровским мечтам об Америке. По средам и субботам Дэвид околачивается у лотка с книгами и журналами «У Сида» на древней рыночной площади, где заглавный владелец с тряпичной кепкой, шарфом и дымящейся трубкой заседает над чудесной россыпью красочных сокровищ. Там целые коробки набиты желтеющими старыми книжками с преобладанием желтушных обложек научной фантастики, а в сжатых челюстях зажимов-крокодилов в верхних краях лотка висят мужские приключенческие журналы, где голых по пояс морпехов со стиснутыми зубами хлещут красотки в одних трусиках и нарукавниках со свастиками и аннотации обещают «Шаловливых немецких богинь любви с Острова Пыток!» Но больше Дэвида прельщают веера американских комиксов, разложенных обложкой вверх на переднем столике лотка: трепещущие разноцветные бабочки под весом металлических дисков пресс-папье. Железный Человек сражается с Калой, Богиней Подземного Мира, а высоко над торчащими небоскребами Человек-Паук борется со Стервятником. Супермен и Бэтмен встречаются в детстве – как такое возможно? В воображении Дэвида его тайными товарищами становятся постоянно пополняющиеся ряды костюмированных персонажей – целый скрытый мир друзей, о котором как будто не знает никто, кроме него. Коллекцию комиксов он хранит в комнате, раскладывает на кровати и читает, пока где-то в другом мире, этажом ниже, отец кипятится из-за новостей из какой-то страны под названием Сьерра-Леоне, где какой-то Милтон Маргаи только что объявил независимость. Все это и вполовину не так важно и вполовину не так интересно, как скруллы, Человек-Факел, Старро Завоеватель. Несмотря на соблазн новой страсти, учеба Дэвида не страдает и он сдает экзамен. Этим он явно угождает отцу, потому что Дэвида теперь возьмут в престижную Грамматическую школу для мальчиков на Биллингской дороге. Еще больше Бернард радуется, когда «Хроникл энд Эхо» присылает журналиста и фотографа, чтобы осветить посвящение Дэвида в новое образовательное учреждение, и на снимке Дэвид в новой школьной форме сидит за партой в пустом классе – просто на случай, если он и без того не чувствует себя выделяющимся или изолированным. Заголовок гласит: «Первый черный ученик в Грамматической школе», – а на лице Дэвида на сопутствующем изображении – настороженность и опаска, словно он понятия не имеет, что будет дальше.
А Генри и Селина ближе к перевалу двадцатого века шлют своих детей в школу Ручейного переулка, которая прямо через улицу от их дома, теснится среди мешанины пабов, предприятий и домов на пятачке между Ручейным переулком и улицей Алого Колодца. Когда Генри выезжает в поисках всяких мелочей на своей колеснице с ободьями, подвязанными веревками, в правильное время, ему отрадно слышать, как заливаются и визжат мальчишки и девчонки на площадке, где-то сразу за красным кирпичным зданием школы. Он катит к дороге Святого Андрея, за которой железная дорога, мимо «Френдли Армс», лавочек и домиков, и слушает, как шумит молодежь, пытаясь разобрать голоса собственных отпрысков. Насколько знает Генри, его с Селиной ребята – первые цветные в школе, но их не дразнят и не задирают – или уж, по крайности, не из-за кожи. Не раз, когда он карабкается по Холму Черного Льва на Лошадиную Ярмарку с ее освещенными витринами или спускается к Банной улице, где торчит такой большой страшный дымоход – этот самый Деструктор, – Генри думается, что, несмотря на виды, место для семьи они с Селиной выбрали что надо. Не сразу он это постигает умом, но все же, по мысли Генри, здесь отношения между черными и белыми вовсе не такие, как бывает в Америке. Тут больше дело в классе, как понимает Генри. В Теннесси даже распоследний белый без кола и двора все равно смотрит на цветных свысока – видать, в их глазах черному всегда быть рабом. Но тут, в Англии, хоть всю работорговлю и ведут англичане-богачи, сами рабов они не держат. И в таких местах, как Боро, где люди, их родители и прародители с самых времен рыцарей в доспехах обитали на дне, они глядят на Генри и первым делом видят не черного, а бедняка. Хочешь сыскать разницу между странами – только погляди на их гражданские войны, думает Генри, что живет в месте, где тачали сапоги для обеих войн. В Англии в тысяча шестисотых есть старик Кромвель – он прикидывается, как будто бы хочет ослобонить бедняков от ихних угнетателей. Между тем в Америке, когда Генри был еще ребенком, старик Линкольн – он прикидывается, как будто бы хочет ослобонить рабов с ихних плантаций. По опыту Генри, мистер Линкольн хотел вытащить рабов с хлопковых полей на юге, только чтоб отправить на фабрики и заводы на севере. А как послушаешь об Английской гражданской войне, так кажется, будто мистер Кромвель хочет только славы да власти. И как их получает, так начинает убивать направо и налево предводителей обычных людей, которые за него стояли, и что в Англии, что в Америке гражданские войны кончаются тем, что те, кого надо было ослобонить, остаются не лучше, чем были, – там черные, тут бедные. Так-то кажется, что войны одни и те же, но Генри-то видит: пускай все это передел власти, зато в Англии народу говорили, что это восстание против зажиточных – прямо как делишки в России, об которых теперь трубят во всех газетах. В Америке же заявляют, что Гражданская война шла за освобождение рабов, потому что американцы вовсе не хотят свергать богатых – на мечте стать богатым вся ихняя страна стоит. Вот тебе и вся разница, в мыслях Генри. В Англии и думать не думают об ненависти к людям другого цвета – у них на уме ненависть к людям другого класса. Рокот веревочных шин по булыжникам, когда Черный Чарли объезжает Боро, – как знакомая всем песня. Покуда он держится этой части города, беды не будет, – но ровно то же относится и к местным белым. Ему тут по нраву, и про себя он дивится всяким большим и малым штукам, связанным со страной, откель он приехал. Тут тебе и Джордж Вашингтон, и старый Бенджамин Франклин – их семьи сбежали из Нортгемптона от одной гражданской войны и отправились в Америку, чтобы заварить другую. Тут и сапоги конфедератов, и Генри слыхал об немалом влиянии мистера Филипа Доддриджа на реформатора Уильяма Уилберфорса, и потом, конечно, сам пастор Ньютон, который написал «Изумительную благодать» в Олни. Тут и мистер Кори, которого крестили в круглой церкви на Овечьей улице, а потом он поехал в Америку и его запытали насмерть в Салеме из-за того, что он влез в ведьминские глупости Коттона Мэзера [162].
Звезды и полосы – флаг Соединенных Штатов – это какой-то старый деревенский герб, что Вашингтоны прихватили с собой из Бартон-Салгрейва, когда уезжали, и вот теперь сам Генри Джордж, еще одно звено в уродливой цепи промеж двумя землями. Генри трясется на камнях Боро и любуется грязными тайнами приемного района, где ненужные века свалены на улицах кучами, как нераспроданные газеты. Ему нравятся изгибы тропинок и проулков – что здесь зовутся джитти, – и хоть райончик не больше половины квадратной мили и он прожил здесь уж за двадцать лет, Генри до сих пор находит проходы и объезды, об которых раньше ни слухом ни ухом. Но с концом войны в 1918 году он видит, как все начинает меняться: Уолтер Тулл ложится в неотмеченную могилу где-то во Франции, а в Боро начинают медленный и болезненный процесс сноса – все сложные дворики, переулки и интересности за Лошадиной Ярмаркой просто ровняют с землей и превращают в щебень, нисколько не интересный и не сложный, а все жизни и историю узких дорожек стирают как и не было. Все больше и больше участков на его глазах отгораживают листами гофрированной жести, все больше и больше овдовевших после войны женщин торгуют телом на кладбище у церкви Святой Катерины, а всемогущая башня Деструктора коптит полуденное небо – почти такое же черное, как сам Генри. Великая тяжесть поселяется на душе, и Генри с удивлением отмечает, что среди всех продчих бед постепенно становится все круче улица Алого Колодца.
Чуть выше по холму, в 1964 году, Дэвид сталкивается с неожиданным озарением о странности и старомодности Англии, когда впервые приходит в Грамматическую школу на Биллингской дороге первогодкой в коротких шортиках, синем блейзере и обязательной шапочке. Уже развивая чуйку на моду, он знает, что ему этот костюм не к лицу, особенно короткие штанишки. Эта последняя догадка подтверждается, когда он обнаруживает, что завуч первоклассников – мистер Дункан Олдман – неумеренный любитель полапать мальчишек, которому, оказывается, можно вызывать одиннадцатилетних ребят к своему столу, чтобы пощупать пухлыми пальцами их голые ляжки – по крайней мере тех, чьи родители решили, что они еще не доросли для длинных штанин. Мистер Олдман – архетипный жуткий растлитель детей из карикатур Чарли Аддамса, с тучным телом моллюска и деликатными ручками и ножками, свиным пятаком, ушами и бегающими глазками-бусинками; паутиной лопнувших сосудов в щеках, придающих вечный румянец алтарного служки. По детской площадке ходят слухи, что как минимум в двух случаях мистер Олдман приглашал учеников первого года в свой дом неподалеку для внеклассных занятий, где пытался их потрогать и поцеловать. В двух известных примерах, когда это доходит до родителей мальчика и они подают формальную жалобу, новый директор умоляет их задуматься о добром имени школы, дело улаживают без суда, а Данки Олдману позволяют и дальше безнаказанно служить завучем первоклассников – преподающий император Тиберий с несовершеннолетним сералем под рукой. Предыдущего руководителя мистера Стритчли недавно заменил новый директор, мистер Ормерод, после того как мистер Стритчли принял большую дозу снотворного, сел в машину и въехал на полной скорости в скалу. Мистер Ормерод же ранее работал заместителем директора в одной из частных школ побогаче и вовсе не считает должность директора грамматической школы повышением. В конце концов, хоть экзамен «одиннадцать плюс» и делает свое дело и допускает в школу только самый минимум мальчиков не самого эксклюзивного происхождения, все равн