о остается риск, что мистер Ормерод столкнется с членом рабочего класса или – в случае Дэвида – готтентотом. Что там, через несколько лет после того, как Дэвид покинул это заведение в середине 1970-х, все грамматические школы реформируются в общеобразовательные, принимающие тот же сброд, что и любая другая средняя школа. Если верить слухам, дошедшим до Дэвида, для мистера Ормерода это понижение, непереносимое оскорбление, и однажды он приходит на работу пораньше, чтобы последовать примеру предшественника и повеситься на лестнице рядом с классом изо. Как понимает Дэвид, следующий директор после Ормерода избегает необходимости покончить с собой благодаря тому, что ворует из школьного автомата с напитками три фунта сорок пенсов, но в те давние времена, когда Дэвид только начал учиться, все это только ждет в будущем, а за главного по-прежнему бывший приверженец образования не для всех. Высокий мужчина с дефектом среднего уха, из-за которого ему приходится склонять голову к плечу, как падальщику со сломанной шеей, Ормерод пытается воссоздать в новой школе порядки своей старой. Учитывая все претензии, какие и без того были у Грамматической школы, долго убеждать учреждение не приходится. Многие преподаватели до сих пор носят черные мантии, а кое-кто постарше – даже академические шапочки: наверное, последние во всем городе вне страниц «Бино», кто еще так одевается. У двери директора установлен светофор с красной и зеленой лампочками, чтобы сообщать посетителям, свободен ли он, извиняя мистера Ормерода от необходимости говорить что-то столь низменное, как «войдите». В самом кабинете в шкафу со стеклянными дверцами хранятся палки для разных степеней наказания: толстые, от которых синяки, тонкие, от которых порезы. Когда Ормерод издает указ, что впредь в уличном школьном бассейне не допускаются плавки по обычаю его предыдущего заведения, от педсостава не слышно и писка, а мистер Олдман, скорее, вообще пишет в ответ благодарственное письмо. И вот этот мир подминает под себя любого новоприбывшего, но белым хотя бы есть на кого опереться. У Дэвида нет никого. Одноклассники не желают иметь с ним дел так же, как дети в школе Георгия, а учителя видят в нем только повод для развлечений в стиле шоу менестрелей. Какое-то время Дэвид эгоистично надеется, что через год-другой его брат Эндрю тоже сдаст «одиннадцать плюс», чтобы они хотя бы приглядывали друг за другом в этом расистском дурдоме, но мечтам не суждено сбыться. Эндрю, отлично зная и оправданно презирая отцовский фаворитизм, понимает, что, как ни старайся, ему не заслужить одобрения, так что относится к учебе спустя рукава, не дотягивает до проходного балла на «одиннадцать плюс» и выбирает заниженные ожидания средней школы, где хотя бы учатся другие черные дети. Дэвид тем временем выясняет, что, может быть, он и был отличником в школе Георгия, среди образованных мальчишек из подготовительных школ у него нет ни шанса. После первого года все сдают экзамены, чтобы их до конца обучения определили в поток, и Дэвид оказывается в потоке «С» – с придурками и будущими социопатами. В школе на него наседают педагоги и другие дети, дома на него наседает разочарованный отец, так что почти все свободное время Дэвид проводит в Бакстер-билдинг, или Особняке Мстителей, или еще какой-нибудь Крепости Одиночества. Одним светлым и свежим субботним утром Дэвид приходит к лотку Сида на рыночной площади. Только что прибыли последние комиксы «Марвел», и Дэвид рассчитывает, сколько может себе позволить, чтобы не разориться, не отложить ли «Странные истории» или «Шедевры фэнтези» на другой раз, когда замечает, что у Сида есть другой покупатель, и тот таращится на него. Медленно повернувшись, Дэвид в первый раз заглядывает в глаза с синяками Альмы Уоррен, кому недавно исполнилось двенадцать и плевать хотелось на макияж. В руках у нее комикс, о котором он никогда не слышал, – какие-то «Запретные миры» от маленькой компании, не стоящей внимания. Оба снисходительно усмехаются над дурным вкусом второго и слышат, как над головой с карниза на карниз беспокойно перелетают голуби, плетут нити траекторий на каменных кроснах площади.
Черный Чарли большей частью избегает богатые районы города, заточив себя в Боро и деревнях на окраинах графства, где так известен, что матери пугают им детей: «Не будешь спать, придет Черный Чарли и заберет тебя». Генри недоволен, что стал страшилкой в глазах детей, но такова, по всему видать, цена славы. В деревнях у него трудностей не бывает – в Хафтонах, Хаддонах, Ярдли-Гобионах и продчих, – хотя как-то раз рядом с Гринс-Нортон на него бросается пьяный пахарь-великан, хватает Генри за ногу и болтает над костром, покуда белые волосы не подпалились, а он не вопил так, что мертвых перебудишь. Только раз и случилось с Генри скверное, когда он выходил на объезд, да и то в конце концов малый его отпустил и Генри ушел с мыслью, что великан чуть не поджарил головушку Генри в духе какой-то полоумной шутки Гринс-Нортон, которую и Генри полагалось найти уморительной. И все же такие оказии оставляют свой след, и теперь, когда годы берут свое, круги Генри по деревням все меньше и меньше, покуда весь его мир не сводится к одним только Боро – хоть Генри и не против. Почти всю жизнь он ездил оттуда сюда – из Теннесси в Канзас, из Нью-Йорка в Уэльс, – и не просидел на одном месте столько, чтобы почувствовать себя своим. А вдосталь пожив в Боро, Генри понял, что значит быть в одном районе и видеть, как у всех поворачивается жизнь – во многом это как читать большую и ошеломительную книжку с историями, где коли потерпеть, то узнаешь, что будет со всеми персонажами, обстоятельствами и продчим. Покуда он скрипит и дребезжит на велосипеде по Школьной улице на Зеленую, видит молодую Мэй Уоррен, которую все зовет молодой, хоть она и выросла после стольких детишек в большую пожилую даму. Она катит по тропинке, что зовут переулком Узкого Пальца, одетая в черное пальто и черный чепчик – что твой круглый железный шар для боулинга, который грохочет, чтоб кегли знали: пора убираться с дороги. По всему видать, она торопится куда-то по своим делам смертоведки – это такие женщины в округе, что блюдут детей и тела, коих тут обоих число великое. К Генри и Селине на рождение детей ходит женщина по имени миссис Гиббс, но Генри не сомневается, что коли миссис Гиббс будет занята или уйдет по другим делам, то Мэй Уоррен справится не хуже. По его мысли, она хороша в своем деле оттого, что потеряла собственную перворожденную, сладкую крошку, тоже по имени Мэй. Он весело окликает Мэй Уоррен, как едет мимо, и в ответ она поднимает тяжелую руку и сварливо отвечает: «Привет, Черный Чарли, как поживаешь?» Направляясь на Газовую улицу и дальше, Генри размышляет об нешуточно причудливой судьбе семьи Уорренов, начиная с папаши Мэй, старика Снежка Верналла, который угодил в газеты за то, что каким-то разом влез по пьяной лавочке на крышу ратуши и вопил, обхватив тамошнего ангела, как закадычного друга. И, конечно, тетка Мэй, сумасшедшая сестра Снежка Турса с большущим аккордеоном, с которым ходит по улицам и бренчит свою странную жуткую музыку с непонятными паузами, когда думаешь, что уже конец, а она зачинает вдругорядь. Когда Генри добирается до мостика, что ведет к Лужку Фут, он замечает Фредди Аллена, молодого и бедового, что, ясно дело, идет домой – а спит он под арками железнодорожного моста на лужке; двадцати годов, а без дома и семьи по причине бедности и выпивки. Генри не сказал бы, что одобряет Фредди, который пробавляется воровством с чужих порогов, но не может не пожалеть мальчишку, и что поделать – животу кушать хочется. Как заворачиваешь на перекресток у Западного моста, где еще стоят руины замка, так на улицах народу становится больше, спешат по своим делам. Он знает почти всех, кого видит, и почти все, кого он видит, знают его. Когда можно, он переезжает перекресток и катит по дороге Святого Андрея, но как оказывается между грязной стенкой из красного кирпича, что высится справа, и опрокинутыми развалинами замка, торчащими из травы слева, так находит на него великая грусть, и он сам не знает, отчего. Думает он о Селине и своих детях, и больше всего сердце болит о младшеньком – маленьком Эдварде. Генри видел, как по всему району высыпают пятна серого щебня, точно какой ужасный вьюнок, – вместо снесенных домов за церквой Петра нынче только первоцвет да глухая крапива, – и мыслится ему, что Боро оченно переменятся, когда вырастет самый маленький. Сносы его огорчают – сносы мест, что, знает Генри, простояли сотню лет или поболе и простояли бы еще целую вечность, а их корчуют как ни в чем не бывало. Это с самой войны пошло. Грядет большая перемена, и хоть он не может представить, каким район станет через пятьдесят, шестьдесят лет в будующем, но мыслится ему, что хорошего для Генри там будет мало. Не хочется и думать, каково придется Эдварду и остальным детям, когда их с Селиной не станет. И хоть Генри знает, что Эдвард тогда уже как следует подрастет, а все одно не может не воображать его как есть сейчас – черным ребятенком, что в одиночестве бредет по какой-то обшарпанной и холодной улице завтрашнего дня, которую Генри не может узнать.
Дэйв Дэниелс скользит по поющему асфальту Баррак-роуд верхом на велосипеде «Райли», и весь потенциал раннего субботнего утра хлещет сильным ветром в отважное лицо. Он едет домой к новой подружке Альме в пооббитом, но дружелюбном ряду домов между Ручейным переулком и улицей Алого Колодца. Здесь, в 1966 году, музыка в транзисторах нежная и шипучая – газировка «Вимто» для ушей. Месяц за месяцем комиксы из Америки становятся лучше, по телевизору показывают передачи, которые ему нравятся, у Дэвида есть настоящий друг, карманные деньги и выходные, полные «ракетных леденцов» «Скай Рэй» и, пожалуй, песен с сингла «Тамла Мотауна» из магазина Джона Левера, впереди – никакой школы, а значит – никакого институционализированного унижения до самого понедельника. Он описывает ликующую бесшабашную дугу по Регентской площади, от Баррак-роуд до Графтонской улицы, и при этом уделяет взгляд Овечьей улице, верхний конец которой лежит слева от него. Он знает, что здесь жила его семья, когда впервые приехала в город, за год-два до того, как он узнал про своего младшего брата, но воспоминания размыты и часто противоречивы. Хотя все же стоят в памяти путешествия в коляске в «Ипподром», чтобы избежать экскурсии на запад, в чащобу мрачных нортгемптонских внутренностей, «где обитают тигры», – на сухопутный континент под названием Боро, одновременно дряхлый и почему-то позорный. Дэвид рассказывает родителям, что у него появилась новая подруга по имени Альма, к которой он иногда ходит в гости, даже раз приводит ее домой познакомиться с папой, но не говорит, где она живет. Нырнув в долгий спуск по Графтонской улице, Дэвид проезжает пыльное стекло и облезшую изумрудную дверь карибского клуба на углу Широкой улицы, снова слева от него. Кто-то написал на деревянной раме черной краской фразу «Эта черномазая гора», которая, похоже, отсылает к песне «Эта зеленая гора» – он смутно помнит, как слышал ее по радио в детстве. Дэвиду это кажется какой-то отсталой шуткой, и он не обращает внимания на предубеждения, говорит себе, что ему как с гуся вода, в строгом соответствии с личной политикой касательно расовых издевательств, – или, скорее, пытается г