оворить. На самом деле после каждого такого потока воды в сплине четырнадцатилетнего мальчика остается уродливая прибойная линия с остатками подавленного гнева, но что еще делать? Его отец вообще сказал бы, что слоганы на карибском клубе – афронт только для ямайцев, которых он тоже невысоко ставит; что если ты успешный адвокат с его происхождением, то слово «черномазый» почти наверняка относится к кому-то другому. Дэвид разбирается в этом лучше после того, как стоял на пустой игровой площадке возле Грамматической школы с губками для доски в каждой руке и колотил ими друг о друга, поднимая взрывную удушающую тучу меловой пыли, пока за окном класса хихикали учитель и одноклассники. Спускаясь по Графтонской улице, надавливая на тормоза при приближении к «Газетчику Уэстону» на полпути вниз, Дэвид спешивается и волочит «Райли» на тротуар, прислонив под окном к рекламному объявлению на проволоке – о процедуре пересадки сердца по методике доктора Кристиана Барнарда. Когда он заглядывает за зеленоватое стекло, его собственный кровяной насос трепещет при виде того, что прибыли хоть какие-то новые комиксы от «Марвел» – их английская дистрибуция раздражающе беспорядочна из-за того, что из Америки их доставляют в виде балласта для более прибыльных грузов. Дэвид замечает новый номер «Мстителей», который наверняка купит несмотря на то, что Дон Хек – художник журнала – кажется ему малость скучноватым, хотя Альме творчество Хека нравится. С куда большим энтузиазмом он приглядывается к новой «Фантастической Четверке» и что намного важнее – новому «Тору», с «Историями Асгарда» от его кумира Джека Кирби в конце выпуска. Он забегает в магазин, выходит меньше чем через минуту с уловом в шесть дополнений к растущей коллекции, всего за четыре шиллинга и шесть пенсов. Сунув их в спортивную сумку на плече, Дэвид седлает велосипед и продолжает путь по Графтонской улице на Нижнюю Хардингскую, откуда поворачивает налево. Сразу видно, что он в совершенно другой части города. Справа от Дэвида к улице Монашьего Пруда и воротам задних дворов вонючей дубильни спускаются развалы щебня, которые когда-то были двумя-тремя кварталами домов. Если верить рассказам Альмы, это ее эквивалент обыденного вялого утра Дэвида на детской площадке на «Ипподроме»: на этом пустыре она ползала внутри больших бетонных труб и случайно ушибла пальцы так, что ногти почернели и отвалились, пока Дэвид сидел с несравнимо легким братом Эндрю на качалке, которая не двигалась и никогда не сдвинется, навсегда оставив младшего брата высоко в воздухе. Дэвид даже не знает, кому повезло больше, ему или Альме, и приходит к выводу, что кому шестерка, а кому полдюжины, у каждого свои карусели. Ему бы не хотелось жить здесь – в саже, которую несет от станции, среди кипрея, укоренившегося в той же копоти с поникшими лепестками, словно розовой фольгой, – но бывают времена, когда он понимает таинственную привлекательность местности. Например, случай, когда он навещает Альму, а ее нет, так что приходится просить передать о визите ее бабушку. Если верить тому, что потом рассказала Альма, то, когда она наконец приходит домой, бабуля описывает посетителя как мальчика примерно роста Альмы или чуть пониже, на велосипеде, очень грамотного, в джинсах и синем джемпере. Альма, желая ускорить процесс опознания, спрашивает бабулю, не был ли мальчик, случайно, черным, на что застигнутая врасплох семидесятилетняя старушка отвечает со смущенным видом: «А знаешь, даже и не скажу». Альма сама и не знает, как это понимать, а Дэвид вовсе ошарашен, но в то же время ему смешно, а еще очень приятно, хотя он и не может объяснить, почему. Он вынужден признать, что в категории радушного и беспристрастного отношения к гостям бабуля Клара заткнет его отца Бернарда за пояс. Ему до сих пор стыдно за тот раз, когда он пригласил Альму посмотреть его комиксы, а папа настоял переговорить с ней наедине в передней комнате, словно викторианский патриарх, желающий убедиться в честности намерений. Когда Альма ушла, Бернард отвел Дэвида в сторонку и без обиняков объяснил, что, хотя в общении с белыми нет ничего дурного, Альма не из тех белых, с которыми Бернарду стоит появляться на людях. Провалила собеседование. Дэйв и Альма только посмеялись и решили, что в чемпионате предубеждений класс побеждает расу. Дэйв мчит по Нижней Хардингской улице к началу Ручейного переулка, и прохожие не удостаивают его и долей внимания – почти будто уже насмотрелись на черных на велосипеде. Мальчик свистит вниз по древнему холму в восторженном полете на дорогу Святого Андрея, за которой в ржавчине и солнечном свете дремлет сортировочная станция, налегает на педали, чтобы увидеться с подругой – живущей в другом мире, другом десятилетии, – с школьной сумкой на плече, полной богов и ученых, Негативных Зон и Радужных мостов в основных цветах – его талисманов, с которыми он опускается в район и в его ветхие чудеса, его хрипучую доисторическую атмосферу.
Когда Генри долгими неделями плыл на «Гордости Вифлеема», он читывал книжки про Буффало Билла, уложенные в трюм для балласта, но это только чтоб было чем заняться, а не от какого великого уважения к полковнику Коди. И все же он понимает человеческую потребность в бестолковых приключениях и обиды не держит. Как скажет Генри, промеж суеты, стараний и малых утешений этого мира, в которых мы барахтаемся, человеку нужна звезда над головой, чтоб по ней прокладывать маршрут, а что это за звезда такая? Это какой-то такой идеал, что достать нельзя, но путь он показывает. В Теннесси, на плантации, рассказывают старые сказки из Африки о бесстрашных воинах и всяческих умных духах-животных, что учат быть добрыми с людьми, пользительности смекалки и все такое продчее. Есть еще песни с религией, в том числе гимн пастора Ньютона, – это, на взгляд Генри, то же самое, но другими словами: мысли про лучшую долю или лучшее место, куда, может, никогда и не попадешь, но само знание об нем подстегивает. Притом неважно, коли узнаешь, будто человек, что пишет гимн, тоже не без греха и не особенно соблюдает то, об чем сам пишет, потому что главное тут идеал. В том же разе есть мифологические выдумки – скажем, Геркулес, – и выдуманные персонажи из книжек, как Шерлок Холмс и кто там еще; да и, коли на то пошло, как Буффало Билл – такого вымышленного персонажа еще поискать. Одна только мысль, что есть кто-то такой умный, хитрый или смелый – и пущай есть он только понарошку, когда ты весь увлечен историей, – она дает то, к чему стремиться и править фургончик жизни. А главное, есть настоящие мужчины и женщины, которые, по прикидкам Генри, есть самые яркие маяки и самые славные примеры, ведь они из плоти и крови, а не какой тебе древний бог или герой из книжки, и значит, коли стараться, как они, может взаправду выйти что чудесное. Иногда во сне Генри призывает Бриттона Джонсона: он как красота во плоти шагает по бульварам какого-то огромного места, которое всегда является Генри во снах, крутит шестизарядники, как ковбой из кино, или переодевается в краснокожего, чтобы выручить жену и детей из плена команчей. Вот бы быть таким человеком – и Генри надеется, коли Селина или их детишки когда попадут в беду, ему достанет смелости поступить так же, как Бриттон Джонсон, – ну или не хуже. Черному Чарли и так хватает внимания по жизни, а тут еще и в краснокожего переодеваться. Нет, оденется, коли надобно, но в Боро это навряд пригодится. Снится Генри матушка Сикол, оживляющая раненых солдат какими-то травками, ромом и, может быть, пляской вокруг полевого госпиталя и продовольственной лавки, которыми она заведовала на фронтах Крымской войны, – Сикол в глазах людей никогда не сравняется с миссис Найтингейл, а Бриттон Джонсон никогда не дождется дурацкой книжонки в свою честь, как Билл Коди. Снится Генри Уолтер Тулл, на ничейной земле между траншеями, как в дошедших историях о том, будто немцы и англичане на Рождество играли в футбол перед тем, как на другое утро обратно приняться взрывать друг друга ко всем чертям. Генри снится Уолтер Тулл в белых мешковатых штанах и бордовой рубашке, как он ведет мяч между танковыми ежами и дохлыми конями, как ныряет в горчичном газе то туда, то сюда и выбивает его высоко над брустверами, телами и колючей проволокой в черные небеса над Пашендалем, словно пылающую сигнальную ракету. Генри никогда не снится Джон Ньютон, никогда не снится Иисус, а нынче, в годах, Генри предпочитает брать в своих святых простых мужчин и женщин, кто на святость не претендует. Он ни в коем разе не атеист, просто больше не желает вкладывать религиозную веру в людей, которые могут подвести, или какую другую институцию, кроме своей собственной, в какой он уверен. Генри строит грубую церкву в сердце, чтобы можно было всегда носить с собой, заскакивает в старые сараи и развалины, мычит про себя вместо органной музыки, а на солому да лошадиный навоз из воображения льется витражный свет. Генри думает обо всем, что сделал: как заботился о мамане с папаней за то, что они заботились о нем, как пересек большое широкое море и скатился в Нортгемптон в снежной шерстяной лавине, как вырастил с Селиной детей, не потеряв ни единого, – и он доволен собой и своей жизнью. Генри верит, что лучшей всего, чтоб человек был сам себе главный идеал и светило, сколько бы долго он к этому ни шел.
По-собачьи проплыв в ленивых, нетребовательных течениях потока «С», Дэвид сам не замечает, как проходит уже шесть бассейнов образования длиной в год, не захлебнувшись. Он сдает средние экзамены «о-левел» по паре впоследствии бесполезных предметов, проваливает остальные и не видит смысла проваливать и высшие «а-левел». Ему не хочется в колледж, а хочется поскорее покончить с годами этой бессмысленной и унизительной прелюдии, чтобы продолжить жизнь в хоть каком-то подобии реального мира. Папа в ярости от разочарования. Все идет наперекор надеждам Бернарда. В Сьерра-Леоне – военный переворот за военным переворотом, и главным наконец оказывается этнический лимба Сиака Стивенс, тут же показав свое истинное лицо, казнив всех политических и военных врагов на виселице на Кисси-роуд во Фритауне. Все плохо и будет еще хуже – такие перспективы видит Бернард и для своей родины, и для старшего сына. Мнение отца о Дэйве падает – но, очевидно, все же не до уровня брата Эндрю, о котором мнения вообще не было. Дэвиду все равно. Быть избранным – в первую очередь бремя, и в уютной опале родительского неодобрения братья только сблизились. Перешептываясь и пересмеиваясь в темноте после отбоя, они начинают планировать отважный побег. За дорого доставшейся дверью родительского дома даже в болото Кингсторп-Холлоу вливаются 1970-е – флуоресцентная пена туфель на платформах и звезд для макияжа. Тексты песен хромируются научной фантастикой, а Джек Кирби уходит из «Марвел Комикс», только чтобы обрушить ошеломительный каскад свежих идей в журналах их главных конкурентов – о множестве воинственных технобогов и переделанных бруклинских детских бандах из 1940-х. Между тем настоящая местная банда из жестоких неоперившихся скинхедов-семнадцатилеток переименовывается – довольно пугающе – в «Парней Боуи»