Черный Чарли умирает у себя дома на улице Алого Колодца – всего за несколько месяцев до того, как дом снесут, чтобы построить многоквартирник, а его с семьей переселить туда, куда им не очень-то и хочется. Селина и дети мелькают у кровати в каком-то сонном тумане – из-за лекарства, которое Генри дают, чтоб грудь болела не так сильно. Ему говорят, что через дорогу уже почти ничего не осталось, кроме Ручейной школы и парочки домов под холмом. Он не желает запоминать все так – в виде кучи кирпичей на пустыре, – но любит представлять, что одна конюшня на задворках уцелевших домов на дороге Святого Андрея все еще стоит. Раз ходить в церкву – не по нему, да нынче он бы и не дошел, коли захотел бы, то старый сарай – ближайшее святое место для Генри в шаговой доступности, кабы он мог сделать тот шаг; хотя бы в мысленной доступности, раз уж так. Он решает, что подошел тот момент в жизни, когда неплохо бы переброситься парой словечек с творцом, и для этого в мыслях отправляется в старый сарай без необходимости подниматься с постели. Он представляет, как садится на старый велосипед, который отдал несколько месяцев назад поиграть Эдварду, когда стало ясно, что самому тот больше не понадобится. В воображении Генри притворяется, что скатывается по улице Алого Колодца – прежней, и Ньют Пратт со своей пьяной зверюгой стоят у воскрешенного «Френдли Армс» и приветствуют Генри доброжелательными, но нечленораздельными звуками, покуда он едет в направлении дороги Святого Андрея, прямо как когда он еще мог ездить, а они оба были живы. Он видит себя молодым и полным сил, сворачивает на тарантасе до главной дороги направо в мощеный переулок, что зовется Террасой Алого Колодца, подкатывает к задним воротам конюшни, которые в мыслях Генри всегда открыты, а не заколочены, как, говорят, в настоящей жизни, раз лошадей внутри больше нет. Генри прислоняет воображаемое изобретение к воображаемой стене снаружи и представляет, как откидывает ржавый крючок и заходит внутрь, призывает, как только может, все запахи и звуки места – порхание гнездящихся голубей и аромат соломы, не менявшиеся годами; затхлый дух овса и слабое воспоминание о навозе. Над головой Генри – свет через выломанную черепицу, когда он бухается на воображаемые колени и просит то создание, что где-то его слушает, правда ли он скоро помрет и чего ему ждать дальше. Как обычно, не дождавшись ответа, Генри спрашивает сам себя, какого же ответа он ожидал, какой загробной жизни хотел на следующую долгую часть вечности. Его не так уж прельщает рай с иллюстраций Библии. Спору нет, там чистенько и красиво, всюду облачка и мраморные лестницы, но, как и во всяких современных корпусах, которые, говорят, сейчас строят снаружи, он не видит на такой картинке места для Генри – по крайности такого, чтоб ему было угодно. Ну, коли это не по душе, чего тогда он хочет? Он вертит в голове идею этих всяких индусов – мол, в новой жизни ты переродишься кем-то другим, может, даже каким зверем безмозглым, – и не чувствует особых восторгов. Коли он помрет, а на следующей неделе родится совершенно другой человек, что даже ничегошеньки об нем не помнит, что же тут останется от Генри Джорджа? Коли только он чего-то не упустил, то ясно же, что это просто сам по себе человек, а никакой не Генри Джордж. Нет, когда он пытается измыслить собственный рай, то обнаруживает, что окружен тем, что знает, что уже случилось. Он думает, как хорошо бы снова свидеться с папаней и послушать, как поет в полях маманя. Хотелось бы обратно прожить беспечные года детства, когда все казалось добрым и таинственным, покуда его не клеймили. Хотелось бы впервые познакомиться с Селиной и прогуляться с ней у реки Уск, где та бежит через Абергавенни, или поваляться с ней в бесполезной рваной палатке среди огромного стада после свадьбы и отправки из Уэльса навстречу Нортгемптону. Он жаждет вернуться в тот день, когда получил свою плату и они с Селиной впервые увидали улицу Алого Колодца, где ему положено жить и вскоре умереть, он хочет быть рядом с женой и маленькой смертоведкой миссис Гиббс, когда они зовут его в родильную посмотреть на маленьких деток. Хочется вернуть из прошлого старый велосипед с веревками вместо шин и силы, чтоб на нем кататься. Генри взбредает на ум, что он просто хочет начать всю свою жизнь заново, все то, что ему дорого и знакомо. Кабы так было можно, то это стоит клеймения и морской болезни на борту «Гордости Вифлеема». И другого Генри не надо, но солнечный свет в мыслях, падающий через пробитую крышу на стропила, помеченные голубиным пометом, как будто становится все ярче, а потом, когда Селина приносит ужин, чтобы он хоть немного поел, разбудить она его уже не может.
Где-то в другом месте и времени – 1991 год, и Бернард Дэниелс, уже на пенсии, решает еще раз посетить вместе с Джойс Сьерра-Леоне, пока не слишком состарился для путешествий. Дэвид немного знает о современной политике в Западной Африке, но сомневается, что эта поездка – такая уж хорошая идея, и Эндрю его поддерживает. Папа отмахивается от их забот. Его сыновья родились в Брикстоне, никогда не были в Африке, и в их глазах коренных англичан она кажется грозным черным континентом. Бернард и Джойс – африканцы, у них подобных страхов нет. Они просто вернутся домой, и пусть Дэвид каркает о напряжении, рокочущем ныне в львиных горах, это их не переубедит. Бернард бегло проглядывает международную рубрику «Таймс», заключает, что ситуация по меркам Сьерра-Леоне самая обычная. Несколько лет назад Сиака Стивенс уступил место в пользу другого лимбы – генерал-майора Джозефа Момо. Следуют традиционные попытки переворота – или заявления о них, – и следует обычное возмездие в виде переспелых фруктов вдоль Кисси-роуд. Конечно, еще Момо вынужден вернуть многопартийную политику, пока в рядах оппозиции раздается мрачный ропот, но Бернард знает, что если ждать для путешествия подходящей политической погоды, то они с Джойс не уедут никогда. Решено. Рейс забронирован. Больше Дэвид, Эндрю и их семьи ничего не могут поделать, кроме как скрестить пальцы и надеяться на лучшее, а это, понятно, никогда не помогает. В переживаниях из-за шаткой политики в Сьерра-Леоне никто не подумал о том, что творится за границей в Либерии, а именно о кровавой и ужасной гражданской войне, которую срежиссировал лидер Национального патриотического фронта Чарльз Тейлор. Это ему принадлежит самый мощный и убедительный слоган, когда-либо звучавший на выборах:
Я УБИЛ ТВОЮ МАМУ.
Я УБИЛ ТВОЕГО ПАПУ.
ГОЛОСУЙ ЗА МЕНЯ.
Тейлор решает, что в его интересах разжечь борьбу и в Сьерра-Леоне. Он помогает основать Революционный объединенный фронт с этническим темне во главе – капралом Фоде Санко, экспертом в партизанских войнах, обученным в Британии и Ливии. Когда в Сьерра-Леоне развязывается гражданская война, Бернард и Джойс оказываются в самом ее разгаре – им семьдесят, они крио, которых не любят туземные племена, перелеты в страну и обратно отменяются и выхода нет. Ужас. Прямо через улицу под невообразимые шок, страх и мольбы обрывают жизни – редко выстрелом, редко быстро. Это и модные убийства «ожерельем» из горящих шин, и двадцатиминутные казни тупыми мачете, после которых сами убийцы выбиваются из сил. Съежившись в отеле, пара выглядывает из-за задернутых штор на плывущий дым, на злую черную волну, что хлещет по улице. Тем временем в Англии Дэвид и семья в панике, обзванивают туроператоров, посольства, и в конце концов каким-то чудом возвращают родителей – потрясенных, но невредимых. Невредимых – и в случае Бернарда как будто неизменившихся. Все, что он видел, только подтверждает его давние убеждения, что туземные племена Сьерра-Леоне – дикари, которые только приобрели от колониального правления и не способны без него существовать. Что до мнений о делах ближе к дому, то и они остаются прежними. Бернард все еще отказывается проявлять внимание и поддержку детям Эндрю в той же мере, что и детям Дэвида, а попытки Эндрю доказать отцу, что тот не прав, заставляя Бенджамина и Маркуса просиять на академическом поприще, уже въелись и стали у него навязчивыми. Дэвид наблюдает за тем, как все разворачивается, словно за историей о призраках – жутким, необъяснимым повторением событий и настроений прошлого, неумолимо проявляющихся в нынешнем дне, в 1997 году. Наконец однажды субботним утром ему звонит брат, который едва может говорить, едва может выдавить слово. Маркус, его старший сын, покончил с собой. Энди только что сообщили об этом из колледжа. Предположительно, давление из-за экзаменов. О господи. Страшная замедленная авария, начавшаяся сорок лет назад во Фритауне, достигает столкновения, и семейство Дэниелсов оказывается контуженным и парализованным среди эмоциональных обломков, пока на ветру вдоль Кисси-роуд кивают цветы.
1997-й год, и Железнодорожный клуб в конце дороги Святого Андрея у Замковой станции – практически все, ради чего живет Эдди Джордж. Ему уже восемьдесят, если не больше, и он болеет такой штукой, которую не умеет произнести, – склероз или как его там, – но если он может добраться из дома в Семилонге до своего обычного столика в клубе, то рад уже просто пропустить кружечку «Гиннесса» и повидать друзей. Туда ходят самые разные люди со всего района, вот что Эдди так нравится. Парочки с детьми, много старушек и старичков вроде него самого, и молодые красавицы, на которых не грех и полюбоваться. Часто там он встречается с Миком Уорреном и его семейством – женой Кэти, иногда его растрепанной сестрой и двумя мальчишками, Джеком и Джо. Джеку шесть или семь, и ему нравится болтать с Эдди. Эдди тоже нравится. Говорят они обо всякой ерунде, а ему вспоминается, как он сам был мальчишкой, играл в маленькие фургончики с братьями и сестрами на тротуаре прямо перед домом на улице Алого Колодца, а потом папа перед смертью подарил Эдди свой смешной велосипед с прицепом. Чертова штуковина развалилась всего пару недель спустя. Эдди посмеивается от одного воспоминания о ней, когда звонит такси, чтобы съездить в Железнодорожный клуб, но от смеха начинается колотье в груди, так что в ожидании он садится на софу и успокаивается. День серый и в глазах Эдди, пока он сидит в крошечной гостиной, какой-то мрачноватый. Он думает включить свет, чтобы стало хоть чуточку повеселее, и к черту расходы, но тут подъезжает и сигналит снаружи машина. Стоит всего лишь встать, как мысли и чувства словно отливают из головы к ногам. Он позволяет молодому расторопному водителю довести его от входной двери до заднего сиденья, где его еще нужно пристегнуть как полагается. Хотя бы тепло, и, когда заводится машина и они укатывают прочь, он видит за окном, как скользят вверх по холму соседские дома и многоквартирники, пока они спускаются по улице Стенли к дороге Святого Андрея. Улица Стенли, улица Бейкера и улица Гордона. Много лет Эдди прожил в Семилонге, пока не понял, что это все имена знаменитых английских генералов, которые осаждали Мафекинг уж больше ста лет назад. А долго он жил с впечатлением, что это все как-то связано с киноактером Стенли Бейкером, и эта мысль тоже вызывает улыбку. Такси сворачивает налево, на дорогу Святого Андрея, а справа от него – склады, предприятия по ремонту мебели и сараи, стоявшие здесь, сколько Эдди себя помнит, – кое-какие еще с вывесками над облезающими деревянными воротами, которые Эдди кажутся какими-то викторианскими. Через дорогу от них, слева от него, в аккуратной череде мелькают прорехи параллельных холмистых улиц, составляющих Семилонг: Хэмптон-стрит, Брук-стрит и прочие. Эдди всегда здесь было очень хорошо. Район ему нравится, хотя никто не скажет, что тот в добром состоянии. Ни в коем случае не самое худшее жилье, но все же если говорить о местах, о которых заботятся, то Семилонг далеко внизу списка. А дело, если спросить Эдди, в том, что место, где он живет, слишком близко к тому месту, где он жил раньше, – то есть к Боро, или Весенним Боро, как их вроде бы называют нынче. Как будто бедность и упавшие цены на недвижимость заразны и перек