идываются с округи на округу, если их не держать в карантине – например, завесить дверь одеялом, промоченным дезинфицирующим средством, как делали на улице Алого Колодца, когда кого-то сваливала алая лихорадка. Эдди помнит, что – прямо как с путаницей из-за Стенли Бейкера – когда-то думал, будто алой лихорадкой болеют только жители улицы Алого Колодца; может быть, у тех, кто с Зеленой улицы, зеленая лихорадка. Его никогда не перестанет удивлять, что взбредает на ум в детстве, и он надеется, что в клубе сегодня будет и малыш Джек. В окне справа теперь трава и деревья, сбегающие к буро-зеленой реке, – это место в молодые годы Эдди всегда звали Лужком Пэдди, хотя теперь и для него, небось, выдумали новое название. Он вглядывается красными глазами в старую детскую площадку у основания травянистого склона, которую до сих пор именует Счастливой Долиной. Из облаков падает тонкий лучик, чтобы разлиться по ржавой карусели и языку ветхой горки, и Эдди чувствует, как к горлу подкатывает ком, так ему все это дорого. Он помнит свои приключения в камышах на кромке воды с другими чумазыми мальчишками, и как они пугали друг друга, прикидываясь, будто в речке живет длинное чудище, которое их утащит, если подойти слишком близко. Теперь он смотрит на пустой лужок и чувствует, что все эти дни по-прежнему где-то там, в стремнинах, на скрипучих качелях, все еще длятся, вот только он слишком далеко, чтобы их толком разглядеть. Иначе быть не может. Он не находит в себе сил поверить, что любой миг, любой человек, любая вещь утрачиваются навсегда. Просто он и все остальные идут дальше и оказываются во временах и обстоятельствах, которые не понимают и не любят, а потом уже не получится вернуться туда, где они были довольны и счастливы. Нынче в мире много всего, чего Эдди невдомек. Не знает он, что думать об этом новом правительстве, этих лейбористах – которые что-то не говорят и не выглядят, как лейбористы, которых помнит он, – и о принцессе Диане, погибшей в автоаварии, что застала Эдди врасплох так же, как и всех, когда страна чуть не захлебнулась в слезах. Эдди кажется, будто сейчас с каждым днем все больше новостей, уже переполняют его до краев, и от очередной модели с пищевым расстройством или банды футболистов-насильников все уже накопленное знание скоро хлынет на пол. Такси уже на светофоре, где дорога Андрея встречается с началом Спенсеровского моста и Графтонской улицей, и он вдруг глядит на стоянку грузовиков за светофором, на противоположной стороне дороги, – «Суперсосиску», где раньше был лужок с общественными банями в стороне. Еще слишком светло, чтобы девушки уже вышли на панель, и Эдди этому только рад, потому что его воротит от одного вида – от того, что они становятся все моложе и моложе. Он устал. Он устал от мира, и Эдди ерзает на заднем сиденье – ему кажется, будто ремень слишком тугой, будто его застегнули неправильно. Зеленый свет, машины страгиваются, и вот они уже проезжают мимо огороженной стоянки грузовиков – теперь за стеной справа железнодорожные депо, а слева – короткая полоска травы между Ручейным переулком и улицей Алого Колодца, где когда-то стоял ряд домов. Эдди не может не смотреть с тоской на улицу, где родился, пока такси проезжает у ее основания, и на жуткий одинокий дом, который выживает на углу в одиночестве. Старый уклон уходит вверх, на одной его стороне – Ручейная школа, а на противоположной – многоквартирник, построенный в 1930-х, когда снесли дома, где жили Эдди, его семья и их друзья. Закругленные балконы облезают, а входы на внутренний двор теперь закрыты воротами. На верхушке холма – два корпуса больше всех остальных, Клэрмонт-корт и Бомонт-корт: башни стоят с победоносным видом, тогда как все вокруг сровняли с землей. Эдди первый признает, эта улица не ахти, но отсюда он пошел быть, и в ней до сих пор теплится какой-то огонек. Эдди закрывает глаза у места своего рождения, и под веками плавают обычные цветные пузыри желе. Их случайный рисунок что-то напоминает Эдди, и он не может понять, что, пока не осознает, что это шрам на плече папы, с треугольниками и волнистыми линиями. Он думает о родителях и вдруг понимает, что прошло ровно сто лет – может быть, даже вплоть до месяца, – с тех пор, как они впервые прибыли в Нортгемптон и положили глаз на улицу Алого Колодца. Как вам такое? Нарочно и не придумаешь. Сто лет. Он вроде бы чувствует, как машина останавливается у Железнодорожного клуба, и вроде бы слышит, как водитель говорит «Приехали», и ему приятно это слышать, но, сказать по правде, к этому времени Эдди мертв уже добрых несколько минут.
Выше по времени всего лет через десять, в 2006 году, Дэйв Дэниелс прогуливается по солнечной Овечьей улице на пути к выставке Альмы. Не считая круглой церкви, изменилось все, и он уже не узнает, какие окна принадлежат его старому дому – тому, где не ступала нога Эндрю, – или вообще стоит ли еще тот старый дом. Ему смутно кажется, что он мог оказаться среди тех, которые снесли, чтобы освободить место для большого здания цвета солонины с Налоговым управлением, но он не уверен. Какая разница. Он все равно почти не помнит свой год жизни здесь, а после того, как старший сын Эндрю так забрал собственную жизнь, Дэвид винит в смерти племянника именно ситуацию в начале пятидесятых, хотя и сам знает, что правда куда сложнее, не такая черно-белая. По-другому не бывает. Дальше по улице он вглядывается через открытые ворота на двор, где когда-то стоял старый бук, но, поговорив недавно с Альмой по телефону, уже знает, чего ожидать. Дерева нет – бук не моложе самой круглой церкви, устоявший против всех крестовых походов и гражданских войн, наконец отравил ночью какой-то важный владелец ближайшего предприятия с планами на этот участок, когда, к сожалению, у него на пути встал закон о сохранении – по крайней мере, если верить скверным местным слухам, что Альма передала Дэвиду. Он качает головой, подозревая, что таков уж этот мир, ничего не поделать. В конце Овечьей улицы он переходит шоссе, которого раньше не было, и минует пустой провал, заросший травой, на месте «Матта Фанканты», рядом со все еще стоящим автовокзалом, которому по народному голосованию присудили звание самого уродливого здания в стране. Он помнит, как Альма рассказывала, что вдобавок к омерзительному виду у него еще и ворота не с той стороны, так что автобусам приходится описывать полный круг перед въездом, и все потому, что городской планировщик работал по перевернутым вверх тормашками чертежам. Почти смешно. Он сворачивает направо, подходит к Рыбному рынку в верхнем конце Швецов и минует китайский ресторан и многоэтажную парковку за оживленной дорогой. Он совсем не узнает округу. Он смотрит на какую-то грубую развязку на месте веселых стен площади Мэйорхолд, которая помнится по лавке Гарри Трэслера, где они с Альмой в стародавние времена почти каждую субботу приценивались к комиксам. В эти дни он на комиксы и не смотрит, хоть они и стали настолько модными, что их можно читать взрослым и не бояться насмешек. Иронично, но из-за этого в глазах Дэвида они становятся только больше нелепыми, чем когда считались совершенно нормальными и нередко красивыми развлечениями для детей. В тринадцать лет Дэвид представлял себе рай местом, где комиксы получили признание и распространенность, а заодно выходят десятки высокобюджетных фильмов с его любимыми неизвестными персонажами в костюмах. Теперь, когда в пятьдесят он оказался в своем раю, тот кажется довольно удручающим. Концепции и идеи, предназначенные для детей сорок лет назад: и это лучшее, что может предложить двадцать первый век? Когда вокруг происходит столько всего необыкновенного, самая адекватная реакция – это послевоенные фантазии Стэна Ли о наделении силой американских невротиков среднего класса? Дэвид спускается в подземную пешеходную систему с натриевым освещением, препроводившую его под несущимися машинами на другую сторону широкого автопада – который, кажется, когда-то назывался Конным Рынком. Направляясь на юг вдоль бурлящего стального потока, Дэвид ожидает увидеть на углу Лошадиной Ярмарки центр «Барклейкард Кредит», но обнаруживает, что нет даже его – заменился каким-то досугово-развлекательным комплексом. Шагая вдоль Лошадиной Ярмарки почти до самой Замковой станции, он сворачивает прямо на Меловой переулок, откуда, по идее, должен попасть к маленьким яслям, где пройдет выставка Альмы. Тут он немедленно окунается в маки, растущие в растрескавшемся цементе очень старой каменной стены справа. Внезапное алое насыщение вызывает в мыслях новости, которые он слышал несколько недель назад, о начале процесса экстрадиции, после чего в стеклянной будке в Гааге будут судить за военные преступления Чарльза Тейлора. Вовремя. За десять лет гражданской войны погибло пятьдесят тысяч человек, пока ей не решили положить конец в 2002-м, и миротворческие силы ООН пробыли там до какого времени? Ушли полгода назад? С ума сойти, сколько вреда и резни может вызвать практически один человек. «Я почти убил твою маму. Я почти убил твоего папу. Теперь смягчите мне наказание». Вряд ли. Джойс и Бернард умерли уже год-два назад, но воспоминания о тех панических неделях, когда они пытались вызволить родителей из кошмара Сьерра-Леоне, до сих пор с Дэвидом, такие живые, будто еще ничего не кончилось. Проходя мимо скромного здания из известняка – кажется, церкви Доддриджа, – он замечает какую-то лишнюю дверцу, зависшую на середине стены, и думает о своем племяннике, Маркусе, который в его мыслях навсегда останется в девятнадцатилетнем возрасте. Он думает о предубеждениях, с которыми столкнулся его отец Бернард, когда впервые приехал сюда в пятидесятых, и о предубеждениях, которые он привез с собой. Представлениях о статусе, защитном снобизме семей крио, сбежавших от рабства, чтобы поселиться в британской колонии и заслужить глубокую ненависть местных жителей Сьерра-Леоне. Мелкие колесики вращают большие, и в истории, и сердцах людей, – механизм, который почти невозможно охватить целиком, который действует на протяжении десятилетий, столетий. Думает о том, чем все оборачивается. Лично ему уже надоел Брюссель, хочется, наверное, откинуться и расслабиться с Натали и двумя детьми, пожить на сбережения и доход жены, посмотреть, что будет дальше. Хочется наслаждаться жизнью, пока она еще идет, а не вспоминать ее потом и не приберегать для будущего. Ведь все может кончиться в мгновение ока: внезапная гражданская война, грядущий важный экзамен – никогда не знаешь, что тебя ждет, а Дэвид хочет прожить каждый момент, как бриллиант, добытый по этическим нормам. Он уже видит впереди ясли, скромную кучку незнакомых людей, а среди них – Альму в пушистом бирюзовом джемпере, и она машет ему. Каждый момент. Каждый момент – как драгоценность.