ДЖОН БАНЬЯН: [Развернувшись и вглядываясь в темноту под портиком.] Что? Кто там рыскает аки тать?
ДЖОН КЛЭР: О нет. Какая промашка. Какой стыд.
ДЖОН БАНЬЯН: Покажись! Покажись, не то обнажу меч! [КЛЭР нервно поднимается из алькова, выходит неверным шагом, поднимая руки в умиротворяющем жесте.]
ДЖОН КЛЭР: О, полноте. В этом нет никакой нужды. То лишь шут ка, за которую я приношу извинения. Я не сразу понял, что вы тоже мертвы. Уверен, распространенная ошибка.
ДЖОН БАНЬЯН: [В удивлении.] Так значит, мы мертвы?
ДЖОН КЛЭР: Боюсь, таково мое понимание ситуации, да.
ДЖОН БАНЬЯН: [Поворачиваясь к паре на ступенях на первом плане.] А что они? Мертвы ль?
ДЖОН КЛЭР: Еще нет. Видимо, задержались посмотреть, что будет дальше.
ДЖОН БАНЬЯН: Вот оно что. Значит, смерть. Я мыслил, что лишь сплю и на диво долго не пробуждаюсь в постеле каземата, чтобы помочиться или обернуться на бок.
ДЖОН КЛЭР: Суть в том, что вам больше не удастся это сделать во все.
ДЖОН БАНЬЯН: Однако же я сражен. Я ожидал мира красочней сего, и ныне разочарован в собственных писаниях о нем.
ДЖОН КЛЭР: [С интересом.] А что это за писания? Совпадение так совпадение. Теперь я вспоминаю, что и сам однажды подвизался на этом поприще. Уверен, что писал целыми днями, когда был женат сперва на Мэри Джойс, а потом на Пэтти Тернер. Так Байрон я или король? Уж не упомню всех подробностей, как раньше. Но вернемся к вам. Могу ли я знать какие-либо ваши писания?
ДЖОН БАНЬЯН: Помилуйте, откуда бы. Однажды я сочинил пару словес о пилигриме, дабы изобразить западни и тяготы, в жизни земной поджидающие. Простому люду я угодил без меры, но не был я придворным лизоблюдом, как Драйден, и, когда на трон взойти было новому Карлу, мне выпал незавидный жребий. Ваши вести о моей кончине наводят на ту мысль, что вирши моего изделия меня не пережили.
ДЖОН КЛЭР: [Изумленный, с постепенным узнаванием.] Не будете ли вы, между тем, мистером Баньяном из Бедфорда?
ДЖОН БАНЬЯН: [Опасливо, но польщенно.] Он самый, ежели нет иного Баньяна. Ужель не минуло пред нами толико лет, чтобы я выветрился из памяти? Но все так переменилось. Разве, когда я последний раз езживал сей дорогой, столбы церкви Всех Святых не были срублены из дерева? Или их сгубил пожар? Мне тепло от мысли, что вы обо мне знаете.
ДЖОН КЛЭР: Что вы! Судя по окружению, прошло уже триста лет с лишком с тех пор, как вы жили. Полагаю, вы заметили славные голени и лодыжки той женщины, ибо на них я первым делом опустил взор. Мы попали в странные дни, будьте уверены, но готов поставить шиллинг, что путешествие вашего пилигрима у всех на устах, как ваше имя – на многих ногах[164]. Уж точно на моих, ведь я пустился в путешествие из тюрьмы Мэтью Аллена в лесу и прошел восемьдесят миль до дома в Хелпстоуне. Нисколько не сомневаюсь, что вы слышали об этом, как и обо мне. Я лорд Байрон, известный повсеместно как крестьянский поэт. Знакомо ль?
ДЖОН БАНЬЯН: Не могу ответствовать, чтобы было знакомо. Подобно ли лорду да крестьянским поэтом величаться?
ДЖОН КЛЭР: Теперь и я задумался. И почему еще королева Виктория настаивает, что доводится мне дочерью? Возможно, по размышлению, что с лордом Байроном у меня вышла оплошность. Несомненно, меня сбила с ума хромота. Теперь мне вспало на память, что на самом- то деле я Джон Клэр, автор «Дона Жуана». Вот! Вот это имя вы наверное слышите не впервой.
ДЖОН БАНЬЯН: Боюсь, что нет.
ДЖОН КЛЭР: [В разочаровании.] Что, ни Клэр, ни Дон Жуан?
ДЖОН БАНЬЯН: Ни тот ни другой.
ДЖОН КЛЭР: О боже. Ну неужто я и не Джон Клэр? [КЛЭР впадает в удрученное молчание, глядя в землю. БАНЬЯН поглядывает на него с тревогой.]
МУЖ: Ну слушай, я не святой.
ЖЕНА: [Не глядя на него.] Быть того не может.
МУЖ: [После паузы.] Я только говорю, что я из плоти и крови.
ЖЕНА: [Со злобой, поворачиваясь с обвиняющим взглядом.] И что это за оправдание? Мы все из плоти и крови! Покажи, кто нет! [Она снова отворачивается, возвращаясь к молчанию. За спиной пары обмениваются траурными и скептическими взглядами КЛЭР и БАНЬЯН.]
ДЖОН КЛЭР: [Пожимая плечами.] Думать должно, мы им только помешаем. Что скажете, не желаете присесть? Я того мнения, что это лучшая из поз, и того более я убежден, что все беды человечества – от стояний и хождений. Прошу, не будем утруждать ноги.
ДЖОН БАНЬЯН: Я вознамерился было посетить ближайший базар, где оглашали эдикт графа Питерборо, мною в сочинении «Священная война» упомянутый. И все ж несколько времени роздыху – небольшое дело в долгих ярдах посмертия. Но что до ног утружденья – по мысли моей, состояние наше препятствует их утруждать. Чудо уж то, что мы не воспаряем в небо из недостатка веса.
ДЖОН КЛЭР: Я предполагал, что в наших сердцах осталась унция-другая как раз для подобных оказий. Присядемте же и углубимся в обсуждение. [КЛЭР уводит БАНЬЯНА к задней части паперти. БАНЬЯН выбирает правый альков, но КЛЭР впадает в возбуждение и поправляет его.] О нет, так не пойдет. Эта ниша зарезервирована только для меня, в силу долгого пользования. Займите место на другой стороне, его я держу нарочно для гостей. Признаю, оно не столь роскошно, но если это неудобство – худшее, что ждет вас в вечности, то вам остается только радоваться. [БАНЬЯН выглядит обиженным, но уступает КЛЭРУ. Оба занимают места в соответствующих альковах.]
ДЖОН БАНЬЯН: Правда ваша. Довольно удобно.
ДЖОН КЛЭР: То-то и оно. [Пауза.] Вы говорите о нише или же о вечности?
ДЖОН БАНЬЯН: Главным образом о нише. [Пауза. Издали доносится ШУМ одинокого мотора в тумане. МУЖ и ЖЕНА не обращают на машину никакого внимания, но КЛЭР и БАНЬЯН провожают ее глазами.] Я встречал эти дива. Это какой-то род телег, но не постичь мне николи их движенья принцип.
ДЖОН КЛЭР: Ну, я уже уделял этому толику размышлений и имею сказать, что ответ на загадку прост: перед нами некое достижение естественной науки, благодаря которому конь стал невидим для зрения.
ДЖОН БАНЬЯН: Однако же эта мысль с легкостью тем простым наблюдением оспорена будет, что нигде нет зримого обилия навоза, кой оставляют сии незримые тягловые. Попробуйте объяснить такую загадку, если в силах.
ДЖОН КЛЭР: Ах! Ах! И объясню. Разве вам не ясно, что существа, видимые глазу, оставляют помет, равно видимый глазу? Разве не следует из этого, что незримый или до невидимой степени прозрачный конь, таким образом, произведет помет той же эфирной натуры?
ДЖОН БАНЬЯН: [После вдумчивой паузы.] Однако какое это вещество ни есть летучее, предмету незримого опростания смердеть положено. И более того, разве призрачное дерьмо, кое вы существующим полагаете, не представляет собою для прохожего неудобство великое? Ведь прохожий вступит в ваше нуминозное испражнение куда вернее, нежели в экскремент на общем обозрении, кой обойти нетрудно?
ДЖОН КЛЭР: [Пауза, пока КЛЭР меняет мнение.] Об этом я не подумал и потому беру назад свою гипотезу. [Новая пауза, пока КЛЭР с тревогой размышляет об опасности невидимого лошадиного навоза.] Лошадиные лепешки, недоступные взору. О ужас, теперь я осознал все последствия. Право, зловонная дрянь, сокрытая от ока, которую никак не счистить, в которой нечаянно пачкаются чистейшие из существ…
МУЖ: Селия, я даю тебе слово, что никаких делишек нет. Ничего такого, чего нельзя увидеть. Вот покажи пальцем, что не так?
ЖЕНА: Мне видеть необязательно. Я чую. Чую мутную водичку. Чую крысу.
МУЖ: Селия, сама себя послушай. Ну что еще за водяная крыса?
ЖЕНА: [Придвигается, с обвинением твердо смотрит прямо ему в глаза.] Водяная крыса. Да. Вот ее я и чую, хоть утопи ее в одеколоне. Чешуйчатая крыса, с волосатыми плавниками и чешуйчатыми ушами, с большим и длинным хвостом-червяком, который волочится в мутной водичке. Боже, как же тебе не стыдно.
МУЖ: А мне не стыдно! Не стыдно! С чего мне должно быть стыдно! Да у меня совесть – полированное стеклышко, без пятнышка вины или птичьего помета. Откуда ты взяла, что я в чем-то виноват? Что я такого сказал, чем себя выдал? Откуда это твое «виноват, виноват, виноват»? А то уже на нервы действует, и если продолжишь в том же духе, я с ума рехнусь. Я за этим концертом не слышу свои мысли! Сколько она еще собирается бренчать одну и то же мелодию, пока меня не доведет?
ЖЕНА: [Смотрит на него, сперва непонимающе, потом слег ка встревоженно.] Сколько?.. Джонни, она прекратила уже полчаса назад.
МУЖ: [Глупо на нее смотрит.] Что, правда?
ЖЕНА: Да не меньше двадцати минут.
МУЖ: [Отворачивается и смотрит в пустоту, испуганный и загнанный.] Полчаса. Или не меньше двадцати минут…
ЖЕНА: Невелика разница. Скажем, двадцать пять.
МУЖ: О боже. [Они замолкают. МУЖ таращится в туман с загнанным видом. ЖЕНА смеряет его взглядом с озадаченным лицом, потом отворачивается.]
ДЖОН БАНЬЯН: [После вежливой паузы.] Имеете ли понятие о том, что их так гнетет?
ДЖОН КЛЭР: Ни малейшего, ни единого. Воображаю, это такая супружеская невзгода, что по сущности своей непонятна постороннему – впрочем, имея две жены, я могу назваться человеком незаурядного опыта. С первой женой Мэри, нежнейшей диспозиции, я был счастлив, у нас не случалось никаких раздоров, подобно разыгравшимся здесь. Наше супружеское ложе переполняла гармония, а когда я входил в нее, то входил словно на райские пастбища. Со второй женою, с Пэтти, я невзвидел ничего, кроме зловещих намеков и мрачных инсинуаций, хотя нередко она была ко мне добра. И все же наступали ночи, когда она ревновала из-за моей жизни с Мэри – девочкой куда моложе самой Пэтти. Нет, как изволите видеть, я накоротке с брачной жизнью и ее волнениями, хотя, говоря по правде, мне редко доводилось проводить долгое время с семьей.
ДЖОН БАНЬЯН: Тогда у нас есть другое общее кое-что, к именам, роду занятий и нынешнему бестелесному состоянию вдобавок. У меня тоже была семья, от коей меня отлучили, когда держали в четырех стенах.