ДЖОН КЛЭР: [Радостно.] В четырех стенах? Так меня тоже держа ли в четырех стенах! Мы ни дать ни взять отражения друг друга! А где держали вас?
ДЖОН БАНЬЯН: В тюрьме, из-за проповедей. А вас?
ДЖОН КЛЭР: [Вдруг уклончиво и обтекаемо.] А… в больнице.
ДЖОН БАНЬЯН: [Озабоченно.] Значит, вы терзались плотью?
ДЖОН КЛЭР: Ну… нет. Не совсем. Не то чтобы плотью. Впрочем, настрадался я и от скверной хромоты.
ДЖОН БАНЬЯН: Значит, не плотью. Понимаю. [Издали доносится БОЙ ЦЕРКОВНЫХ ЧАСОВ – один удар.]
МУЖ: Мы как будто тут уже несколько часов сидим. Как думаешь, это пробило половину первого или час?
ЖЕНА: А тебе-то что? Хоть половину первого, хоть час. Для нас с тобой время больше не движется. Для нас теперь навсегда слишком поздно. Или кто знает? Хоть слишком поздно с четвертью. Не знаю. [Они снова впадают во враждебную тишину.]
ДЖОН КЛЭР: Что значит – понимаете?
ДЖОН БАНЬЯН: Что?
ДЖОН КЛЭР: Когда я сказал, что меня держали в больнице не из-за терзаний плоти, вы сказали: «Значит, не плоть. Понимаю». Что вы поняли?
ДЖОН БАНЬЯН: Это фигура речи. Выкиньте из мыслей.
ДЖОН КЛЭР: Нет, не выкину, потому что здесь чувствуется какой-то намек, не так ли?
ДЖОН БАНЬЯН: Намек?
ДЖОН КЛЭР: Ах, не прикидывайтесь дурачком. Как дурачок я любому дам сто очков вперед. Вы отлично знаете о природе намека, о котором я говорю. Вы так же могли бы сказать: «Если не плоть, то что?» Попробуйте отопритесь. ДЖОН БАНЬЯН: И не подумаю отпираться. Я решил лишь, что вы страдали от недуга разума или же души, и оттого нимало удивлен был, что в больницах подобные хвори излечивают. Уверьтесь, я не желал судить ясность вашего рассудка.
ДЖОН КЛЭР: Вы не желали назвать меня тронутым? Есть и не такие сдержанные во мнениях люди.
ДЖОН БАНЬЯН: Меня и самого поносили этакими словами, паче того – богохульником и дьяволом. Сдается мне, это сделано за правило, чтобы любого с мечтою в душе и смелостию говорить о ней бранными словами язвили; особливо ежели мечта та колет глаза богатым или претит естественному ходу вещей.
ДЖОН КЛЭР: Золотые слова! Как славно вы облекли в них свою мысль. Когда страшатся, что глаголится истина, посмевшего раскрыть рот запирают под замок и клеймят преступником или же безумцем. Не о том ли говорит мой собственный пример, ибо если самого лорда Байрона зовут сумасшедшим, то кто от этого убережется? Это за пределами моего понимания.
ДЖОН БАНЬЯН: [Пауза, пока БАНЬЯН рассматривает КЛЭРА с пониманием и жалостью.] Равно и моего. [Новая пауза, задумчивая и глубокомысленная.] Выходит, в сей век незримых лошадей и поныне столпятся тюрьмы и неправедность. Не надо и чаять, что настал Новый Иерусалим?
ДЖОН КЛЭР: Должен признаться, не заметил его в этих околотках, хотя, быть может, он и появлялся, пока я лежал в больнице, и никто мне не сказал.
ДЖОН БАНЬЯН: [Качает головой в разочаровании.] Будь это правда, мы все были бы святыми.
ДЖОН КЛЭР: А что, если и так?
ДЖОН БАНЬЯН: Тогда это мысль тягостная.
ДЖОН КЛЭР: Вы правы. Так и есть. Мерзее невидимого навоза. Жалею, что высказался. [Они с БАНЬЯНОМ впадают в хмурое молчание.]
МУЖ: И возляжет лев с ягненком. Это Библия.
ЖЕНА: О, а в Библии говорится, проснется ягненок наутро или нет?
МУЖ: Селия, мне казалось, тебе нравится Библия.
ЖЕНА: Джонни, в Библии много чего есть, от сих до сих, от Сима до Сифа. И все их родственники впридачу. Так что, ты признаешься? Что возлежал с ягненком?
МУЖ: Я не святой.
ЖЕНА: Да, это ты нам уже рассказал. Да и лев из тебя так себе. Да и мужчина. Ты всего лишь пустозвон, вот и приходится без конца слушать, как звенит.
МУЖ: [Вздрогнув.] Ты сказала, музыка прекратилась.
ЖЕНА: Прекратилась. [Пауза.] Так о чем там шептала трава?
МУЖ: Не знаю. Ни о чем. Сама знаешь эту траву. Вечно шепчет. Чем ей еще заняться-то. Что она знает? Это же трава, господи боже.
ЖЕНА: Говорят, вся плоть – трава.
МУЖ: Ну, не моя. Это не про меня. Я не трава.
ЖЕНА: Трава-трава. Как же нет, если да. Ты себя-то видел? Только ты сперва распустился, а потом позеленел.
И, как и любая плоть, ты свое отцвел, а теперь пришла пора пожинать плоды. И останется это у тебя на совести на целую вечность. Музыка так и будет играть. А трава так и будет шептать. [Под портиком позади СЛЕВА показывается СЭМЮЭЛЬ БЕККЕТТ. Он замечает пару на ступенях, но не замечает КЛЭРА или БАНЬЯНА в альковах. БЕККЕТТ встает за спиной у пары, смотрит на них с удивлением, а они не обращают внимания.]
МУЖ: Вечность. Боже, сказала так сказала. Чертов шепот целую вечность.
БЕККЕТТ: Вечер? И вам добрый вечер.
ЖЕНА: Это мне придется жить с шепотками и кривотолками.
БЕККЕТТ: Кривотолками? Что-то я вас не понимаю.
МУЖ: О, а это я, что ли, виноват?
БЕККЕТТ: Я не говорю, что это вы виноваты, просто говорю, что не понимаю.
ЖЕНА: Ну, это же ты у нас с тайнами, секретами и делишками.
БЕККЕТТ: А, и правда, все говорят, что я нечитаемый.
МУЖ: О, снова-здорова. Бросай уже свои долгие паузы, иносказания и намеки, без которых не можешь. Они мне уже вот где.
БЕККЕТТ: Вы уж простите, но, по-моему, вы не понимаете со временную драму.
ДЖОН КЛЭР: Они вас не слышат. Мы это уже проходили.
ЖЕНА: Это мне все вот уже где.
БЕККЕТТ: [Испуганный, БЕККЕТТ разворачивается к КЛЭРУ и БАНЬЯНУ.] Кто здесь? Что происходит?
ДЖОН БАНЬЯН: Оставьте волненья. Мой друг мне все уже растолковал. Мы, как и вы, лишь усопшие тени, а живые души, подобно паре на ступенях, не зрят нас и не внемлют.
ДЖОН КЛЭР: Больше того. Сомневаюсь, что они нас и чуют.
БЕККЕТТ: Усопшая тень? Только не говорите, что я умер. Я даже не кашлял. Мне кажется, это больше похоже на какой-то сон.
ДЖОН БАНЬЯН: То же полагал и я, и все же говорят, что мы уж на середине двадцатого века после рождества Господа нашего, а сам я провел под землей не меньше двухсот лет.
БЕККЕТТ: Две сотни лет? Ну, со мной-то все в порядке. [БЕККЕТТ оглядывается и обводит рукой городской центр.] Все это как после войны, а сам я, насколько мне известно, сплю в отеле в не самых приятных 1970-х.
ДЖОН КЛЭР: Отель! 1970-е! Не знаю, что из этого труднее вообразить!
ДЖОН БАНЬЯН: Вы сказали, после войны? То новая гражданская война?
БЕККЕТТ: Гражданская? Боже, нет. Так вот вас откуда занесло? Главным образом война была с Германией; вторая из мировых войн. Они сровняли Лондон с землей, англичане разбомбили Дрезден, а потом американцы вообще сбросили на японцев такую штуку, которую вы и представить себе не можете, и тогда уже все кончилось.
ДЖОН БАНЬЯН: [БАНЬЯН тоже оглядывает окружающий город со скорбным видом.] Так значит, путешествие страны зашло не дале Города Разрушения. По моим расчетам, тогда мы на Ярмарке Тщеславия.
БЕККЕТТ: Это вы мне Баньяна цитируете?
ДЖОН КЛЭР: А что ему остается. Он Джон Баньян и есть. А я Байрон.
ДЖОН БАНЬЯН: [БЕККЕТТУ.] О, не слушайте его. [КЛЭРУ.] Нет, вы не Байрон, вы другой. Вы нас обоих выставляете в неподобном свете. Вы же сами назвались Джоном Клэром. Вот и не юлите боле, не то мы все запутаемся хуже вашего!
БЕККЕТТ: [БЕККЕТТ недоверчиво смеется.] Джон Баньян. И Джон Клэр. Вот это сон, всем снам сон. Надо будет опять заехать в этот отель.
ДЖОН КЛЭР: [Удивленно и недоверчиво.] Джон Клэр. Вы слышали о нем? Вы слышали обо мне?
БЕККЕТТ: А как же. Я сам писатель и знаком с вами обоими, и уважаю ваши достижения. Ваши, мистер Клэр, особенно. В мое время вас помнят как крестьянского поэта – возможно, величайшего лирика, которого взрастила Англия, а потом несправедливо затоптала, когда вы умерли в дурдоме и все прочее. [Пауза.] Вы же знали, что умерли в дурдоме? Надеюсь, вы меня простите за такую нечуткость.
ДЖОН КЛЭР: О, я уже все знаю. Я при этом присутствовал. Но ответьте, помнят ли мою дражайшую женушку? Мэри Клэр, в девичестве Мэри Джойс?
БЕККЕТТ: [БЕККЕТТ всматривается в КЛЭРА серьезным и испытующим взглядом.] Ах да. Ваша первая жена. Да- да, очень известная история, в литературных кругах обсуждают до сих пор.
ДЖОН КЛЭР: Тогда я рад. Было бы горько, кабы меня помнили лишь за безумие.
ДЖОН БАНЬЯН: [БЕККЕТТУ.] Вы сказали, что и сами будете писатель. Известно ли нам ваше имя?
БЕККЕТТ: Сомневаюсь, что это вероятно. Вы оба умерли задолго до того, как я родился. Я Сэмюэль БЕККЕТТ. Можете звать меня Сэмом, а я буду звать вас Джонами. Это же Нортгемптон, верно? Портик церкви Всех Святых?
ДЖОН БАНЬЯН: Я как раз желал задать вам вопрос, почто вы сюда явились. И мистер Клэр, и я родились неподалеку и часто наезжали в сии края, однако же в вашем говоре мне послышался ирландец. Что привело вас сюда – в посмертии или же снах, как вам угодно?
БЕККЕТТ: Ну, в первом случае крикет, а позже – женщина.
ДЖОН БАНЬЯН: Крикет?
ДЖОН КЛЭР: О, мне нюансы этой игры известны как мои пять пальцев. Вам обязательно надо ее увидать!
БЕККЕТТ: Конечно, я играл против Нортгемптона на «Каунти-Граунд». Мы жили в отеле рядом с полем, а вечером после матча мои товарищи по команде решили развлечься выпивкой и проститутками, ведь и того и другого в этом городе в изобилии. Сам я больше склонялся провести вечер в обществе старых готических церквей Нортгемптона, не менее многочисленных. Пожалуй, воспоминание об этом вечере и привело меня во снах обратно, хотя признаюсь, что вы двое разнообразили рутину.
МУЖ: Ну ладно! Ладно, у нас было. Довольна?
ЖЕНА: [Холодно, после паузы.] А ты доволен?
МУЖ: [С вызовом, после момента размышлений.] Да! Да, я был доволен! Это было прекрасно, я никогда не был довольней. [Уже не так уверенно, после паузы.] По крайней мере, в начале.
БЕККЕТТ: Что это здесь творится? [БАНЬЯН и КЛЭР переглядываются, потом нехотя поднимаются из каменных альковов и медленно присоединяются к БЕККЕТТУ рядом со ссорящейся парой.]