как он со своей младшей Турсой пыхтел через ламбетский морозец на встречу с отцом, отданным в Бедлам, и теплое дыхание кристаллизовалось серыми запятыми за спинами детей. Будучи старшим, десятилетний Джон шел во главе, вел за скользкую от пота ладошку рассеянно напевающую под нос сестру по затуманенным переулкам. Они огибают прохиндеев, агитирующих за воздержание возрожденцев, сбившиеся на углу совещания о кайзере или Эльзасе-Лотарингии – избегают то безумие, с которым не связаны кровным родством. Ноябрь ошпаривает холодом носовые пазухи, и Турса раздражающе волочится, тянет свою пронимающую полупесню нудной канителью меж головорезов и газовых фонарей. «Закрой рот, ну, не то не возьму тебя к папе». Восьмилетняя надменно равнодушна, морщит носик в виде концертины антипатии: «И пускай. И видеть его не желаю. Сегодня он расскажет нам о дымоходах и цифрах». Джон не отвечает, только тащит ее с новой натугой по брусчатке с охровыми архипелагами говна, между рокочущих фургонов, из миазм в миазмы. Хотя в голове у него не было сознательных мыслей о теме лекции, стоит Турсе произвести эти слова, как суровое предложение падает с весом судейского молотка – давно предвкушаемое, неоспоримое. Он знает, что она права, что в эту оказию отец поделится с ними каким-то своим секретом, почти помнит несметные прошлые случаи, когда она ему это говорила, в этот самый вечер на полпути по именно этой дороге, в крюке вокруг четких контуров лошадиного навоза, по направлению к лечебнице. Морща обмороженный, ноющий лоб, Джон с усилием вспоминает все катаклизмические открытия, что им перескажет отец. Что-то о спасательных кругах и особых цветах, сделанных из голых девушек, – единственной пище мертвецов. Этот эксцентричный куррикулум кажется навязчиво знакомым, только Джон, хоть убей, не понимает, как это может быть – только не в этом мире, где сглаженные множеством ног камни Геркулес-роуд так насущны и тверды под оттоптанными подошвами. Они идут мимо оголенных осенью передних дворов с заборчиками по пояс, сквозь зеленую тьму, которую редкие фонари способны лишь оттенить, навстречу обуреваемым мглой берегам Кеннингтона. Впереди, словно невидимые тапочки на укрытой дымкой мостовой, уже расставлены их будущие шаги, терпеливо поджидают, когда их примерят, пусть и мимоходом; с начала времен векуют на этой боковой улочке в неизбежной и предопределенной процессии к воротам дурдома. Рука его сестры горячая и гадкая, как всегда сегодня, пристает к его ладони из-за глазури ячменного сахара. Как по указке, проплывает кэб с рекламными вывесками «Липтона» на боках тогда, когда зачаточные следы заводят за угол, еще чуть вперед – и вдруг кованые прутья и столбы из проеденного дождем камня уже всего в нескольких мгновеньях, нескольких футах. Больница и грядущий час, который она хранит для них, с готовностью ползут по переплетающимся пространству и времени, приближаются в пахтанном тумане, словно чумной корабль или тюремная громада, сокрушая детей в кляксы своими грубыми пропорциями, обдавая дыханием мочи и лекарств. Сторож на карауле с противоположной стороны закрытого входа узнает их по прочим вечерам и отпирает со сварливым видом. Джону кажется, что привратник дурно настроен не к ним, а к тому, что они явились сюда, где взрослые ведут себя как напуганные дети. Каждый раз, как они появляются, он говорит, что им бы лучше не приходить, а потом пускает, лично брюзгливо сопровождает по замкнутым дворам ко входной двери на случай забредших душителей или негодяев. Уже внутри здания, когда их проглатывает строгая административная тишина приемной с высокими аскетическими потолками, теряющимися из глаз из-за недостаточного охвата газового свечения, пастырь Турсы и Джона неохотно перепоручает их другому смотрителю – человеку постарше с невозмутимым лицом и седой щетиной вместо волос. «Они к Верналлу. Неправильно это, что они здесь ошиваются, но что тут будешь делать». У слов слабое эхо, кажется, что их уже произносили раньше. Все еще не разжимая рук – хотя больше успокоения ради, чем из приязни, – они следуют за немым шапероном по скрипучим коридорам, кишащим шепотом и воспоминаниями о недержании. Фантомными ворохами вдоль плинтуса, где шатко кренятся их ходульные тени, торопясь поравняться с хозяевами в этом понуром и странно формальном визите, скопились пыльные, жалкие остатки воздушных империй и чудес. Мимо скользят запертые на засов двери, и, вопреки популярному мнению, нигде не слышно смеха. Введенные в тусклый зал пугающих масштабов, предназначенный для посетителей, дети встречают умбровое озеро, на поверхности которого плавает, наверное, десяток столов-островов, дрожащих полушарий свечного света, где пациенты околдованно глядят, как истуканы, в никуда, а их родные тоскливо таращатся на собственную обувь. На одном таком рифе одиноким выжившим сидит их отец, с запущенными белыми волосами, словно его голова горит от чаек. Он спрашивает, знают ли они про сегодняшний вечер, и Джон говорит «да», а Турса начинает плакать. Начинается литания, навевающая странные воспоминания, – молния и дымоходы, геометрия и англы, призрачная еда и топология звездного времени; ширящаяся дыра во всем. Он рассказывает о бесконечной авеню над их жизнями, где персонажи по имени
Мэй и Снежок вечно бредут вперед, отважно подставляя оголенные задницы каждому новому вымиранию, проходя мимо всех его признаков и показателей. Скоро нет уже дубравных осьминогов или мерцающих гиперкальмаров, нет столовертящих крабов, отстукивающих послания мистических сеансов, нет следов копыт размером с пруд, оставленных наземными китами. Над головой реже встречаются мятые схемы облаков, а когда встречаются, они не так сложны, лишены стольких ребер и граней. Старик заключает, что мир Внизу иссыхает, гибнет, и они идут промеж гигантских истончающихся деревьев, подавляющая часть которых мертва, а некоторые – совершенно окаменели. В прожигающем декады кентере они находят способ подкрепляться без остановки: невероятная малышка, подскакивая на необъяснимо полном волчьем мешке, спорадически извлекает из него Паковы Шляпки озадачивающего винтажа и церемонно подкармливает дедушку, который поглощает их на бегу, шумно сплевывая глаза и лобковые волосатые шарики в мульчу упадочного леса под шлепающими стопами. Когда их рот не полон, они обсуждают неизбывную загадку пополнившегося пайка, но не приходят даже к отдаленно достоверному выводу. Когда Снежок высказывает гипотезу, что, возможно, за этот акт анонимного пожертвования следует благодарить дружелюбных ракообразных из прошлых времен, Мэй парирует теорией о том, что благодетели – это они сами из какого-то момента будущего. Оба суждения не выдерживают проверку столкновением с вопиюще анахроническим происхождением грибка, а между тем с каждым фарлонгом растительность на виду все скуднее. Далеко по бокам снова можно различить стены затянувшейся дороги, но непостоянная сонная обшивка отпала или атрофировалась в отсутствие способных видеть сны существ на территориях внизу. Без постоянно обновляемой и освежаемой притоком нового воображения астральной субстанции отстоящие границы уже не могут вспомнить принадлежавших им ранее форм или цветов, их контуры смягчаются и постепенно впадают в восковую невнятность, в цвет промокшей палитры с жирной лихорадочной патиной бензина в луже, сакральная архитектура погружается в призматический маразм. За этими зыбкими гранями приводят разум в замешательство пучины расширенного, существующего более чем в трех измерениях небосвода, намекая, что сведены на нет и дальние пределы Души вокруг Чердаков Дыхания. Словно какая-то гибридная химера возраста и молодости, поколенческий кентавр, Мэй и Снежок галопируют далее навстречу последнему занавесу биологии. Рассеянно пропуская розовые пальцы-гусенички в локоны ездового старца, словно вычесывая блох, мрачный херувим размышляет об оставшейся без исследователей хрупкой экзистенциальной натуре мира, пока вокруг незамеченными рушатся в Лету последние дубы и эвкалипты. Через интервалы продолжительнее, чем срок империй, двоица приостанавливает свой апокалипсический марафон, чтобы на свой манер прикорнуть в шалашах из сброшенной коры или трапезничать мельчающим запасом Бедламских Дженни. После того как однажды они разбивают лагерь и на следующее утро проходят сравнительно небольшое расстояние, уже давно распрощавшись со всякой мыслью о разумной жизни в земном районе под ними, они находят первый из минеральных кактусов примечательных геометрических форм. Трехсторонняя пирамида ростом со Снежка, торчащая из скукоженного мха и валежника, засоряющего великий пассаж, топорщится изысканным бежевым шипом, а из каждой его гладкой, словно искусственной грани выдается еще одна вполовину меньшая пирамидка. Те же, в свою очередь, пускают собственные побеги в виде масштабированных репродукций центральной формы, и так до самых пределов восприятия. Общее впечатление – как от кубистской рождественской елки, построенной из песка или какого-то другого мелкозернистого эквивалента, колючей и по-своему красивой. Малышка и ее объезженный пращур трусят медленным изучающим кружком, на безопасном радиусе огибая пугающе точный вырост, и спекулируют о природе этих фигур. После нескольких проходов орбиты Снежок присаживается, чтобы Мэй спешилась и исследовала странный артефакт на близком расстоянии. Ковыляя босоногой по коврику сушеных опилок, скончавшаяся девочка подходит к феномену подозрительно ненатурального вида с бесстрашным любопытством, свойственным возрасту, в котором смерть прервала ее развитие. Она проделывает маленькую экспериментальную скважину в неожиданно податливой и проницаемой поверхности курьеза и предпринимает предварительный анализ состава материи посредством примитивной пробы на вкус. Вслед за настороженным периодом молчаливого размышления отважная педиатрическая сивилла с удивлением воззряется на заинтригованного прародителя и объявляет: «Это муравейник». Подойдя ближе к энигматичному многогранному предмету, поджарый патриарх сам наблюдает немедленно отряженных из колонии ремонтников, перебегающих каплями чернил и добротно залатывающих ущерб, нанесенный пытливым пальцем Мэй. Не имея желания далее причинять неудобства первым задокументированным насекомым, обнаруженным на этом прогоне верхнего уровня бытия, малышка возвращается на своего прослывшего безумцем посеребренного родственника для продолжения пикарески конца света. Еще есть свидетельства, что жизнь не сдает позиций. Снежок вспоминает день, когда