скользящий спутник Земли обгоняет филе облаков над скотным рынком, не отставая от Снежка и хорошенькой дочки кабатчика из «Якоря» – небесная дуэнья для их первого свидания. Снежок пока плохо знает город вне помеси чувств предощущения и ностальгии, и потому не представляет, куда его ведут. Млеющий букет коровьего навоза вдоль променада Виктории почему-то вносит в вечер интимную нотку, и, хотя из-за работы в Ламбете он не виделся с Луизой шесть долгих месяцев, он тверд в уверенности, что еще не взойдет солнце, как он стянет ее трусики на округлые лодыжки, а затем попросит принять свою влажную от нее руку и бьющееся сердце. Июльские звезды над головой – бриллиантовый столовый перец, молотый на жерновах космоса, а у его локтя – усиленный ночью метрономный цокот ее каблуков: музыка, на которую он положит всю жизнь. Тихим согласием, чтобы не развеять атмосферу, он позволяет ее теплому и требовательному противовесу в его правой руке занести их обоих под хихиканье в безнадзорную наплывшую темноту Коровьего Лужка, юрисдикцию одной лишь тактичной тени. Влипнув в смолу газового фонаря возле туалетов, двое рабочих обмениваются колючим поцелуем и возятся с пуговицами друг друга, а в шуршащих кустах воркуют девчонки подобно ночным фазанам в горячем ожидании своих зверобоев. Перешептываясь, Луиза и ее кавалер окунаются в стонущую темноту, пока вокруг кончается очередная пятница в лунной неге, плеске семени и травяных пятнах; в несравненной и извечной серебряной роскоши псов и нищих. Развернутая на охваченном ночью пастбище серая, точно мятая жесть, ковровая дорожка выводит на гравийную тропку возле бренчащей речки, уползая дальше на восток под высокими деревьями-гробовщиками навстречу завтрашнему утру. Вверх по течению надувает рябые щеки и задерживает дыхание под мишурой поверхности отражение луны, но здесь, под присмотром елей, через непроглядный поток одного лишь звука – стремнину металлических слогов, словно звенящей в колодце желаний мелочи, – перекинут железный мост. На полпути через поскрипывающую переправу ветер отстегивает одну прядь ее сиеновых волос, и после его нежной попытки поправить ее их губы падают друг на друга, словно враждующие морские анемоны, после чего Луиза говорит «не здесь» и ведет его, ослепленного, на раскрашенный звездами островок, разваливающий набегающую воду. Стоптанная несметными ногами до песчаниковой лысины, тропинка арканит сушу по периметру. Они выходят на дальнюю сторону островка, сперва напуская небрежность, потом поторапливаясь, потом со смехом бросая все притворство и срываясь на бег. Рыхлый бережок, вылепленный любовью в течение нескольких веков сношений, тиснен грудями и ягодицами десяти поколений, видимых только в фантазии палимпсестом на контурах уклона. Радушный платан подставляет костяшки корней для предстоящей игры в кулачки, игрищ с ее кулачком, течение тянет за стойкий тростник, а небо цепляется за сведенные судорогой когти ветвей. На ногах, на коленях, на спине – они поэтапно тонут в пенном клевере, фехтуя языками, пока руки выходят на тропу войны с застежками, резинками. Отброшены околичности, блузка и рудиментарный камисоль телесного цвета – теперь Луиза носит только голые груди, с обязательным достоинством; белые львицы, величественно раскинувшиеся над лощиной солнечного сплетения. Изобретательный, амбициозный укротитель без хлыста и стула по очереди кладет их головы в свою пасть. Пряные от пота, соски разбухают, точно вот-вот из них распустятся фритилярии, и Снежок с Луизой – точно возбужденные и увлеченные дети в вечном цирке. Под шатром ее юбки раздвигаются теплые ноги, словно плотная толпа уступает место у тайного аттракциона, куда пускают мозолистые пальцы, по два за раз. Словно неопределившиеся клиенты, они мнутся у бархатного входа, ненадолго заглядывая, чтобы тут же удалиться и сунуться снова, не в силах принять решение. Поднимается подол, как занавес, убираются панталоны, как свет, и вот, вот невиданный экзотический зверь; вот скользкая сцена для выступления и вступления, туда-обратно. Подобравшийся к миске кот, он лакает между ее ног, сперва смакуя, как сомелье, но не может сдержаться и сербает, как костермонгер. Под свирепым напором она кончает и кричит, а потом стекленеет в смиренном шоке – прирученная и трепещущая гну, – а когда он достает из штанов член, тот как железный – только что отлитый и готовый калиться, окунуться, выпуская поток пара. Она неловко направляет его рукой к цели, и он ныряет вперед – изощренно медленный спуск судна по плавучему доку, погружение в тепло по самую кудрявую ватерлинию. Снежка распаляет запах влагалища и реки – изогнувшийся с лимонно-острым краем мятой мимозы, – и он видит яростное совокупление в инженерных категориях: оба действуют как одна восторженная, смазанная подвижная деталь, шипящая и дребезжащая в невидимых механизмах времени. В его багровой лампочке кипит скользкая ртуть, и он эякулирует внутрь, изливает их дочь Мэй в ламбетскую канаву и одноименную внучку в чумную повозку. Он брызжет тысячей имен и историй, выстреливает Джека в заморскую могилу, Мика к стальным бакам ремонтной мастерской и Одри в лечебницу. Он кончает скорбью, картинами и аккордеонной музыкой, и сам знает, что иначе быть не может, что нужно обеспечить через миллион лет в разрушенных руинах парадиза
постепенную приостановку испуганного шага нагого берсерка и его наплечной пассажирки в трех географических днях от приодетых незнакомцев, пока наконец пары не замирают лицом к лицу в перепутанных цветах горнила очередного посторганического рассвета. На женщине, осадистой и фигуристой, платье до коленей – виридианового цвета с отливом, – голубино-серые чулки и нефритовые лодочки, а ее волосы льются каштановой лавой на оголенные и очаровательные плечи. Ее эскорт схож внешностью с викторианским денди, разодетым в только что открытые мальвовые и меланхоличные фиолетовые цвета, чья безукоризненная сюртучная тройка не к месту увенчана мятым котелком из комиссионки, в котором как будто кто-то умер. На фоне танжеринового ореола многосложной зари их контрастирующие оттенки создают красочную гармонию, часто присущую снам. Близ дуэта на гринсбоновой скатерти, расстеленной на петрифицированном полу пассажа, вывалена лакомая куча свежесобранных Паковых Шляпок. «Меня зовут Марджори Миранда Дрисколл, а это мой консорт, мистер Реджинальд Джей Фаулер, и я не могу высказать, какая для нас честь познакомиться с вами. Вы герои книги, которую я пишу, – надеюсь, вы не имеете ничего против, – и мы прокапывались через призрачную стежку, чтобы поддерживать ваши запасы продовольствия. Но больше вы не сможете полагаться на нас. Дальше этого места от Души осталось немного, так что залезть сюда снизу не получится. Боюсь, потом поставок не будет, и я решила, пользуясь случаем, представиться и рассказать, откуда взялись Бедламские Дженни». Ее голос и манеры, взрослые и благовоспитанные, тем не менее отдают чем-то от переодетого ребенка или актрисы, еще не обвыкшейся в роли, так что Снежок заключает, что и она, и ее компаньон недолго носят нынешние обличья. Молодого человека особенно стесняет справное платье, он придирчиво водит пальцем внутри накрахмаленного стоячего воротничка и время от времени пренебрежительно отхаркивает сгустки эктофлегмы – скорее в качестве высказывания, нежели противоотечного средства. Обнаженный камень у их ног влажен от цитрусового света, на нем узко протянулись тонконогие тени, словно резинки на пределе закона Хука. Пожав руки в формальном приветствии, Мэй спешивается, и несусветный квартет удобно устраивается на квадрате ткани для грибкового пикника под осиротелыми, не считая одного слепящего абрикоса, небесами. Они оживленно допрашивают друг друга. Мэй справляется о непрестанном распаде верхней реальности за далекими и просевшими стенами эстакады и узнает, что там ничего не осталось: даже Стройка – заброшенная скорлупа, а последние люки-глюки все более труднодоступны из-за постоянного разрушения. Далее безмятежная мисс Дрисколл спрашивает, ожидают ли Снежок с внучкой как протагонисты ее грядущего второго романа личной встречи с Третьим Боро где-либо перед концом времен. После вдумчивой паузы беловолосый ветеран отвечает, что нет, он не предвидит подобного стечения обстоятельств. «Хотя если мы к тому времени на него не наткнемся, то хотя бы будем знать, где его нет». Из своего атласного ридикюля молодая писательница производит на свет тонкую книгу с зеленым тканевым переплетом, на котором оттиснена золотая иллюстрация и название тома – «Мертвецки Мертвая Банда». Это, объясняет она, подписанная сигнальная копия ее дебюта, и она почтет для себя великой честью, если они ее примут. Покрутив подарок в руках, напоминающих оголодавшего краба-паука, Снежок восхищается обложкой, вслух интересуясь, не мистер ли Блейк из Ламбета причастен к производству. Оба их гостя у конца света с готовностью кивают, и мистер Фаулер с замиранием дыхания повествует восторженным тоном плохо завуалированной молодости, как он и его суженая прошли всю дорогу по Ультрадуку от церкви Доддриджа в верхние регионы над Геркулес-роуд, чтобы испросить совета о публикации у запальчивого и мятежного небожителя. «Он блесть мужик что надо. Мы с ним спелись». С равным энтузиазмом Мэй повествует, как она и ее зачуханная кляча и сами навещали крутонравого провидца с супругой, когда вступили на ослепительную эстакаду для путешествия от Мелового переулка до земного Иерусалима. «Когда мы с ними встретились, они разыгрывали Адама и Еву, читали друг другу стихи мистера Мильтона в неглиже. Потому мы и сами подумали отправиться в более долгую экспедицию без одежды. Это же в духе Блейков». В этот момент мисс Дрисколл что-то чирикает в блокноте устричного цвета, но на вопрос рдеет алым цветом и объясняет, что лишь набрасывала краткие описания как тембра, так и окраса голоса чудо-малышки. «Талая вода с апломбом», – большего она им не уступает. «Пока не очень. Потом придумаю намного лучше». Они обмениваются историями в недрогнувшем янтаре зарева мертвого мира, а потом загружают оставшиеся Паковы Шляпки в походный мешок Мэй и Снежка, приторачивают ему на шею и раскланиваются. Великолепная в огнях распада Земли, молодая пара рука об руку следует к дальним пределам авеню. Снова приняв Мэй на плечо, Снежок вспоминает, как