мир как будто танцует с самой молодостью и выстраивается по молодым ожиданиям и волениям – по крайней мере, для молодежи. В семнадцать растрепанные ветром деревья вдоль множества дорог склоняются в молитве лишь перед ним, а Ламбет – его ризы, приобретающие значение, только когда объяты его взглядом – не существующие без него. Женщины Боро обнаруживают красу исключительно в его присутствии, излучаемый ими цвет находится за пределами спектра, доступного иным мужчинам, видим лишь избранному опылителю. При его появлении живые изгороди чудесным образом плодоносят персями. На его пути в подлесках кружев распускаются тайные озерные лилии, словно он сама Весна, взрезь с краями полный птичьими песнями и вечно возбужденный в окружении попок-падалиц. В нем столько спермы, что он не знает, куда ее девать, и вращающаяся вокруг него планета как будто разделяет эту радость промискуитета, выстреливая лампочками, телефонными аппаратами и аннексией Южной Африки в глянцевых ручьях на стеганое одеяло обыденности. Руки истории по локоть в липких карманах, шерудят, а Британия правит моментом, который опрометчиво путает с миром. Даже в восхождении королевы Виктории на престол императрицы Индии он видит все ингредиенты дальнейшего упадка, пусть кульминация и не наступит при жизни Снежка. Будет ненависть; будет кровавая баня хуже, чем в Болгарии; тщетные сацумские бунты против неизбежных перемен; разодетые в газеты упыри, что ждут чуть дальше по только частично развернутой красной ковровой дорожке империи. Ритмично двигаясь у древней и равнодушной стены переулка, в попискивающем нагруднике из девушки и тугом кушаке из ее ног, он ликует, закидывает голову, лая на звезды, и знает, что злые и добрые шутки будущего разыгрываются уже сейчас. Под барабанящим ливнем Южного Лондона стоит дерзкий Джон Верналл, слывущий тронутым, и зрит, что отдельные капли в отвесном падении на самом деле не движутся – это продолжительные жидкие нити, что тянутся от грозового фронта к улице длинными параболами через твердое время. Пока он несется, подобно какому-то индуистскому божку или стробоскопической фотографии, средь статичного хрустального мулине, дождь проливается только из-за движения его разума в невидимом направлении. Ничто, исключая подневольное наступательное движение сознания из одной полусекунды в следующую, не видоизменит скульптурную группу на дворе паба, злую и мученическую, в кипящую драку со сведенными счетами и распустившимися кровавыми бутонами носами. Процесс его внимания вращает небо – иначе неподвижны облака и зодиаки. Шальные Парни из Элефанта, которые не боятся никого, сворачивают на бегу подальше от него, из страха, что его состояние заразно, что они закончат дни людьми-пауками, прельстившимися вертикалью, а не горизонталью, вопящими с крыш о задницах, спасательных кругах и геометрии. Он преспокойно прогуливается между кровавыми дугами крюков их стычек – ясновидящий голубь, без задних мыслей семенящий между падающими копытами и сокрушительным колесованием экипажей. Его не могут убить битвы и бритвы; не могут препятствовать в неизбежной встрече с тюльпанами и зеркалами пятьдесят лет спустя, в другом городе, другом веке. Он бы хотел познакомиться с Джеком-Попрыгуном – одним из фантомного клана бандитов, процветавшего в городе в предшествующей декаде, по-блошиному скакавших через сараи и выгребные ямы с огненным дыханием, отражавшимся в круглых стеклянных линзах их глаз. Окажись они хоть даже болотным газом или призраками Пеппера – сотворенными на наклонном стекле театральными духами, – он все равно верит, что в этой возмутительной труппе пришелся бы ко двору проще, чем в бескрылом обществе на авеню и мостах, стреноженном плоскими пределами своей судьбы пешек из «Людо». В крыльях носа клокочут лопающиеся прыщи, в перепонки фаланг въедается грязь – черный остаток на основе слюны, вызванный практически беспрестанной ипсацией. Пиво – коричневое одеяло, которое он натягивает на голову, дабы приглушить ластящийся мир в случаях, когда ощущает свой нежный возраст, когда его одолевает осознание голого апокалипсиса в каждом, каждом, каждом мгновении. По ночам он слышит, как англы-предвестники во всю глотку претят лютыми проклятьями на странном взрывном языке, и жмется с полоумной сестрой, которая тоже их слышит. «Не плачь, Турс. Они не за тобой». Это неправда, но гулкий соборный разум пятнадцатилетней пташки обретает покой – по крайней мере, до другого раза, когда зодчие, сшибив солнце, будут плясать на крыше в громовых башмаках и реветь ужасные веления. Они – за всеми, вот простой факт, но берегут энергию для тех, кто не глух к их вопиющим гласам, – особенно для него. Иногда он ищет утешения на холмах удовольствий, средь миллиона ламп и канкана Хайбери с другими фриками и акробатами, но даже там слышит тайфунные ремонстрации, велящие взять эту женщину, а не ту, велящие протопать шестьдесят миль на северо-запад или вскарабкаться на сто футов вверх. Без спросу они показывают дальнейшие картины из его личного туннеля плоти, уползающего в будущность. Вот свадьба в красивом зале, за которой с гребня крыши присматривает зодчий. Вот рождение и вырождение внучки, и даже когда он умрет, когда умрут все и вся, он знает, что
старый военный конь штурмует нагишом последний тракт, взнузданный ребенком под постепенно мигрирующими галактиками. Все реже преследователи судного дня задерживаются на безликой скальной ленте ради стоянки и угощения грибами из падающих запасов, чтобы потом сплюнуть оптические зернышки в надеждах на встречу на обратном пути с цветущими колониями Паковых Шляпок в качестве схронов провизии. Когда они изображают сон, Снежок довольствуется одром из камней, не жалея угловатого хребта, и сворачивается вокруг чада, лепечущего в мешке из волчьих шкур, пока над головой непрестанно распускаются по нитям пространство и время. Во время дневных миль очевидно, что у Земли снова есть облако – пушистый охровый целлофан, чей состав Мэй полагает хлорином с примесью метана. В темноте полулуна множится абстракцией в стиле деко, увитой паром, а свет ее – спектрографическое гало-пятно на фильтровальной бумаге вечера. Столько перемен и расстояний, думает Снежок, а ведь они даже не покинули Боро. Малая Перекрестная улица и Банный проход все еще где-то внизу, только в состоянии химического и геологического истления. Они продолжают. Когда мешок Безумных Яблочек наконец истощен, они встречают то, что сперва кажется миражом, рожденным голоданием, – любопытный зеркальный изъян атмосферы великого пути: навстречу им по худородной полоске с противоположной стороны рысит старик с малышкой на плечах. Столь точно это отражение, что путешественники сперва ожидают с мига на миг мощного столкновения с каким-то чудовищным и доселе невидимым зеркалом, после чего рухнут без чувств, оставив на стекле перистый след в виде дагеротипа с раскинутыми конечностями. Тем сильнее удивление, когда доппельгангеры оказываются столь же материальны, как они сами; паче того, это и есть они сами на обратном этапе легендарного странствия. Обе Мэй спешиваются и обнимаются, тогда как старики лишь ворчливо жмут друг другу руки. «Ну что ж. Как там дела?» – «Трудно сказать. Кажется мне, конец времени – как последний день школьного года, когда малозначимые правила смягчаются и изредка допускаются мелкие парадоксальные прегрешения». – «Значит, вы дошли до конца времени?» – «О, как пить дать, но вы сами согласитесь, что с нашей стороны нехорошо разглашать более чем скудные детали». – «Не хотите перегибать палку с парадоксами и прочим?» – «Именно так. Скажу только, что Паковыми Шляпками обделены вы не будете. Всего пару недель к западу отсюда мы намедни проходили местечко, где вы скоро сплюнете последние семена, и там уже обосновалась славная полянка фейри-плодов. Чуть подальше вы найдете еще одну – возможно, произошедшую от сплюнутых глаз только что упомянутой колонии, – и так до самого момента, когда дойдете до нашего места и будете объяснять эту ерундистику себе помоложе. Мстится мне, что нашим поведением, весьма возможно, и управляли Бедламские Дженни, чтобы распространиться до самых пределов пространства-времени». – «Так послушать, получается несуразица, но по раздумии допускаю, что это дает сильный мотив для нашего визита в конец времен, – ведь до этого за него сходило разве что любопытство, есть ли конец времен вообще – и похоже, что есть». – «О, там будет на что посмотреть, не извольте волноваться. К этому моменту, конечно, уже много чего нет, среди прочего – гравитации. Аналогично сдают пост и отправляются на покой ядерные силы, но пусть даже существует там немного, это все равно самое существенное представление. Ну да ладно. Мы уже немало трепали языками, а я не припомню, чтобы мы проговорили дольше. Позволь предложить посадить на плечо наших соответственных малышек – приложив все силы, чтобы не перепутать их и не вызвать неразрешимого противоречия, – на чем и продолжить наши противоположные пути, как и закончился в моем случае этот инцидент – странный, но не без своих достоинств». Две Мэй, которые все это время тихо беседовали, воздеваются обратно на соответственных скакунов. После неожиданно эмоционального прощания обе двоицы вновь продолжают свои путешествия – босые ноги шлепают по грубому камню, расходясь в разные стороны по канату над временем, и вот уже через несколько часов расстояния они взаимно незримы. Безудержно продвигаясь к концу всего – концу даже концов, – номинально ранняя инкарнация Снежка осведомляется у седока, что проистекло во время неожиданной встречи между ней и второй Мэй. «Я постаралась запомнить все, что она сказала мне, чтобы правильно сказать себе тогда, когда буду ею. А самое главное, что она сказала, это вот что: „Мы вернулись из Иерусалима, где нашли не то, что искали“. Я спросила, что это значит, но она только покачала головой и не ответила». Отмеряя тяжелые мили к финалу, Снежок напрягает извилины. Кроме бесплодного подозрения, что фраза может быть как-то связана с той же цитатой профессора Юнга, когда-то не сумевшего постичь Люсию Джойс, Снежок не стал ближе к разгадке, когда он со своей наездницей нашел парадоксальный пятачок Паковых Шляпок, который им посулили их будущие версии. Они послушно доедают остатки собственных припасов, сплевывают красивые глазки, а потом набирают полный мешок зрелых плодов, которые эти самые семена отрастят или уже отрастили. Трапезничая невозможностью, старик все еще помнит, как