Уорренша только уставилась на него, с недоверием хлопая жуткими глазищами.
– И ты ударился ногой?
– Нет-нет, все прошло идеально, но они попросили еще дубль. И на второй попытке, когда я перескакивал, нога зацепилась за перила.
На ее лице разыгралась поножовщина между жалостью и презрением, где из-за угла выглядывал шок и ни черта не торопился их разнимать.
– «Они»? – она уставилась на него, как на неожиданного гостя в чашке Петри. – «Они попросили еще дубль»? Киношники в твоей голове, Боб, попросили еще дубль. Это ты мне пытаешься сказать?
Да, это и пытался, и прямым текстом говорил, и сейчас жалел об этом. Знание в руках нестабильной художницы – оружие. Возможно, оружие вроде пилочки для ногтей – не особо мужественное, но очень коварное, например если воткнуть в глаз. В результате Стадс оказался на милости Уорренши, и если он не разгадает дело Блейка, то его репутации конец. Обычный шантаж чистой воды. Только не такой уж чистый. И не обычный.
Он устало тянется за кожанкой, которая, рационализирует он, скажем, заменяет его обычный тренчкот, который прополаскивают от крови и алкоголя в химчистке плюс зашивают невидимыми швами многочисленные дырки от пуль.
– Моль, – так он отшутится, когда в химчистке спросят, откуда они. – Моль 38-го калибра.
Оставив секретарше короткую записку относительно предпочтений на ужин, Стадс выволакивает свой морально изувеченный остов на беспощадный свет и направляется к машине – или настоящие янки говорят «автомобиль»?
Двадцать минут спустя он вспоминает, откуда у него на лбу сетка морщин в виде карты «ИнтерСити» [173], пока с досадой проталкивается по очередному пандусу на уровень выше в забитом многоэтажном автопаркинге «Гросвенор-центр». Кто бы мог подумать, что в пятницу здесь бывает столько людей? Наконец он отыгрывает парковочное место, угрожающе вытаращившись на убеленную сединами старушку в «Ситроэне», и, когда расплачивается и предъявляется на выезде, съезжает на лифте в тиннитусный шум и шип нижнего этажа торгового центра. Стадс лавирует через расслабленный человеческий прибой, среди мамашек с хвостами на резинках, которые правят путь с потомством в экранированных колясках величавым церемониальным шагом по поблескивающей плитке с электрической подсветкой; между странно маргинальными и призрачными подростками, которые ограничиваются в своем бунте усмешкой, шерстяным джемпером и неоспариваемым узурпированием скамейки перед «Боди-шопом». Стадс кривит губу на бок в попытке передать все презрение, пока не замечает, что гуляющие шоперы поглядывают на него с тревогой, подумав, что он пострадал или поправляется от инсульта. Свернув направо из бормочущего пассажа в коридор, что раньше звался Лесной улицей, Стадс упрямо продвигается к свету за стеклянными дверями в конце прохода.
Розовый склон Абингтонской улицы кажется погруженным в уныние, несмотря на соцветия весеннего солнца, что вразброс прорывается через хлипкое облако. Некогда главная улица города, где гуляли все девчонки, теперь она словно смирилась с осознанием, что больше никому не сдалась. Не высовывается, не попадается на глаза и искренне надеется, что ее проглядят в грядущей волне сокращений. Она словно прячется со стыда от зоркого ока Стадса, как когда признаешь в какой-то потасканной шлюшке-наркоманке учительницу из первого класса – хотя ему и не выпадало такой невероятной встречи. Уж точно не с мисс Уиггинс. Твою-то мать. Теперь он жалеет, что представил. Настоящий частный сыщик, говорит Стадс себе, умеет придумывать такие хард-бойлд метафоры, от которых его самого потом не мутит. Размозженный череп как разбитая горчичница, например, – вот сравнение и по делу, и деликатное. А мисс Уиггинс на патруле вдоль оживленного перекрестка со слуховым аппаратом, в мини-юбке и героиновой отмене – совсем другое дело, и нестираемый образ так глубоко прожегся на коре мозга Стадса, что он уже даже не помнит, что эта чудовищная картина изначально символизировала. Ах да – Абингтонская улица. И как он дошел от нее до… неважно. Просто забудь. Сосредоточься на деле.
Он плетется в холм мимо «Вулворта», затем решает перейти на бодрый прогулочный шаг, но в итоге удовлетворяется компромиссом в виде ускоренного чаплинского шарканья, отброшенного как нерабочий вариант еще до того, как он добирается до пассажа «Ко-оп». Он направлялся к шалману, где в этом заштатном городишке можно выжать информацию из надежных источников. Такое место, от которого обычные люди стараются держаться подальше, подозрительный притон, где так и пышет атмосферой криминала от того, как все перешептываются, и где любой клоун, который не играет по местным правилам, напрашивается на серьезную расплату в виде нехилого штрафа. Стадс уже много лет не посещал Нортгемптонскую библиотеку, но он ставит свой последний красный цент, что там найдутся все ответы, – и что за идиотское выражение «красный цент»? Это что, рубль? Или копейка? Сколько всего он еще не знает в своем ремесле, вроде этой идиомы.
К удивлению Стадса, нижняя дверь библиотеки под прелестным портиком больше не дает доступа в здание, а принуждает к короткой прогулке мимо грандиозного фасада здания к верхнему входу. Застенчиво ковыляя под взглядом свысока Эндрю Вашингтона – дяди более прославленного Джорджа, – он почти достигает безопасности распашных дверей, когда понимает, что что-то не так. Доверившись инстинктам, отточенным во Вьетнаме, Корее, а то почему бы и не в Первой мировой, Стадс поднимает взгляд и замирает как истукан. С противоположного, верхнего конца улицы надвигается мрачный и угрожающий погодный фронт, катится по холму в вихре уворачивающихся прохожих и взметнувшегося мусора. Альма Уоррен.
С заревевшими, как пожарная сигнализация, нервными окончаниями, молясь, чтобы она его уже не заметила, Стадс бросается в двери на усеянный брошюрками пол приемной библиотеки. Распластавшись в виде неприглядного кожаного пятна у неоновых листовок на восточной стене, он всасывает в себя воздух и задерживает дыхание, не сводя глаз со стеклянной двери в ожидании, пока устрашающая кошелка прорыщет по улице мимо. Он даже сам не знает, почему от нее прячется, – разве что автоматическая скрытность в любой ситуации означает с точки зрения частного сыщика, что он в отличной форме. Хуже Стадс не работает, лучше не умеет. А кроме того, у него до сих пор нет на руках информации касательно ситуации с Блейком, на которую рассчитывает его кошмарный клиент, так что все может пойти к чертям.
По жалкому кварталу за стеклом справа налево прогрохотала неопрятная лавина в помаде, и Стадс выдыхает. Отклеившись от ламинированных плакатов за спиной, он подступает обратно к двери и приоткрывает ее, высунув свою порванную боксерскую грушу головы за угол, чтобы испытующе прищуриться вслед ничего не подозревающей битнице, пока она фланирует по Абингтонской улице, словно уходящая буря. Наслаждаясь прерогативой частного детектива наблюдать за другими без их ведома, он замечает, как в эту без того любопытную картину входит новый интригующий элемент: вверх по улице по траектории столкновения со спускающейся художницей двигается фигура в жилете и канотье поэта и чудилы в одном флаконе – а вернее, бутылке, – почти универсально аномального Бенедикта Перрита.
Стадс словно лицезрит таинственный ритуал – друг навстречу другу шли два характерных продукта древнейшего района Нортгемптона. Завидев Уорреншу, хмельной поэт разворачивается и делает несколько шагов туда, откуда пришел, прежде чем снова повернуться и плестись в направлении художницы, на сей раз сгибаясь от смеха. Сузив разноуровневые глаза, Стадс задается вопросом, что, если странное поведение Бена Перрита – какой-то пароль или сигнал. Быть может, эта якобы случайная встреча между всклокоченной художницей и одной из ее нынешних моделей не такая уж и случайная. С пускающими корни подозрениями он наблюдает, как Уорренша нехарактерно для себя чмокает Перрита в щеку – вот со Стадсом она так не здоровается, – а затем после минуты-двух разговора имеет место тайная передача – сменяют руки деньги или, возможно, послание. Дряхлая парочка – заговорщики, гротескные возлюбленные или Уорренша достигла возраста, когда приходится платить алкоголикам, чтобы те разрешали их поцеловать? Когда пара наконец расстается и каждый идет своей соответственной дорогой вверх или вниз по скату улицы, Стадс ныряет обратно в библиотеку, размышляет, что как бы ни лег ветер и куда бы ни дула фишка, он теперь почти уверен, что Бен Перрит замешан в деле Блейка по самые мутные обиженные глазенки. Стадсу остается только узнать, как именно.
Ради этого он углубляется в изменившуюся и лишь местами знакомую библиотеку. Он ориентируется по высоким окнам на Абингтонскую улицу в северной стене, откуда профильтрованный дневной свет изливается на стенды, место которых когда-то занимала газетная читальня. Он еще помнит перечень местных босяков, однажды занимавших давно пропавшие кресла, особенно активно интересуясь новостями, если шел дождь. Были там Безумный Билл, Безумный Чарли, Безумный Фрэнк, Безумный Джордж и Безумный Джо, а иногда и Свистун Уолтер, контуженый ветеран Первой мировой войны, – единственный член этой компании, который страдал от заметных психических расстройств. А все остальные были всего лишь бездомными и нетрезвыми, хоть местный фольклор и насчитывал во владении каждого многоквартирные дома в ближайших городках. По всей видимости, этот предполагаемый статус эксцентричных миллионеров придумывался ради оправдания, чтобы не подавать мелочь обделенным – по крайней мере, так бы сделал сам Стадс. Следуя через главный конкорс почтенного заведения, он вспоминает чуть не ускользнувшего от памяти члена этого списка начитанных бомжей, а именно У. Г. Дэвиса, который под этими самыми высокими окнами среди бормочущей и наверняка вшивой компании давным-давно корябал свою «Автобиографию супербродяги». А если подумать, разве Дэвис не сотрудничал с одним из героев Уорренши – кокни-оккультистом и художником Остином Спейром – в работе над периодическим изданием об искусстве «Форма»? Как понимает Стадс, Спейр – эдвардианский чудила, который как-то раз заявил, что в предыдущей инкарнации был Уильямом Блейком, – хотя эта связь кажется слишком хрупкой, чтобы удовлетворить нанимателя. Пустышка. Стадс неохотно смиряется, что придется зарыться глубже.